Кабинет почти бессменного (с 1972 года) худрука «Современника» на 4-м этаже. Кабинет большой, но какой-то пустоватый: мебель и афиши. В шкафу лежат сувениры. Слышно, как Волчек устало говорит кому-то по телефону: «Ты что, с ума сошел?»
— Актер хочет отпроситься на неделю. Вот они, актеры… какие. А ты говоришь — юбилей.
Галина Борисовна, можете меня убить, но у вас какое прозвище в театре?
Не знаю, за глаза, наверно, ГБ.
Я так и думал.
Выходим в коридор. Мимо идет актер. «Привет, Саввич. Как ты?» — «Хорошо». — «Я рада».
— Наш. Артист. Очень. Хороший, — Волчек говорит хрипло и отрывисто. — Этот зал, в который я вас веду, — главный репетиционный, в котором столько происходило. И комического, и трагического. Вот здесь мы делали спектакль… Ой, привет, у вас перерыв? (В зале Чулпан Хаматова и Артур Смольянинов. Оба в каких-то трико.) Не пугайтесь, это экскурсия. Так вот. Ставили здесь «Эшелон». 75-й год. Нам не разрешили истратить ни копейки, пока его не примет госкомиссия. Спектакль о войне, пьеса Рощина, которую, естественно, не принимали — ни «такую» войну, ни «таких» солдат. Чулпан, вам это будет интересно послушать…
— … И с тех пор ничего не изменилось, — передразнивает Хаматова Волчек.
— Не в этом дело, — загорается Волчек. — Ты представь: вот здесь стояла фурка такая, она имитировала вагон поезда. Она разворачивалась, поворачивалась, а кроме нее еще 20 актеров. И комиссия из Минкульта. Тоже здесь. В общем, братская могила. Комиссия ПЯТНАДЦАТЬ раз принимала спектакль. «Сложилось мнение, что спектакль не готов». И Табаков, который был тогда нашим директором, он, значит, уже крас-с-сный, я думала, его хватит удар, он заорал вот так: «Если у вас нет мнения, то впечатление у вас есть?!!» А Ляля Черная, которая играла цыганку, она со всем своим темпераментом вслед комиссии кричала что-то такое, м-м-м… на родном языке. Я до сих пор не знаю что. Хотя и догадываюсь.
— То есть это мы сейчас в раю живем, Галина Борисовна, — говорит Смольянинов.
— Смейся-смейся. А я потом сказала одному чиновнику: вы открыли новый вид спорта. В спорте можно с трех попыток, а у вас с пятнадцати…
«Ой, Галина Борисовна, а можно попросить дать жесткую команду сверху, чтобы сняли шторы и протерли окна, а то тут пыльно очень?» — быстро произносит Хаматова.
— Чтоб помыли окна? Хорошо, детка, я щас прям… щас скажу.
Вы когда ругаетесь, как это выглядит?
Хм. Я ругаюсь, только когда люди... гадко ведут себя в отношении театра. Не выполняют обязанностей. А так я могу все простить, особенно если человек сам понимает, что натворил. Как-как ругаюсь? По-разному!
ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ
Коридорчик между репетиционным залом и гримерками. Люди.
— Здрасьте… Вот это очень приятное место. Вот здесь сидят все бездельники, курят, сплетничают. А это гримерка мужская. Вам неинтересно, наверное?
Очень интересно!
Ну что, тогда и в женскую пойдем, — с вызовом говорит ГБ. — Вот тут актеры гримируются, переодеваются… Раздеваются… Подожди. (Хватает девушку.) А это вот — самый ответственный человек в театре. Ее должность — это все! Она не только костюмер, но и когда надо... панику на сцене устроить — зови Маркину, не ошибешься. Как в «В трех товарищах». Так в женскую гримерку надо вам?
Да-а! Вы когда последний раз тут переодевались?
О-о-й, не знаю. Очень давно, просто у меня гримерная внизу была. Хаматова, Яковлева или Неелова, если играют, то они тоже внизу гримируются, в маленькой комнатке…
Подходим к стенду, где вывешены статьи и рецензии на спектакли «Современника».
— Вот наша трибуна. Кто кого обругал — всем видно.
Здесь только хорошие рецензии? Или плохие тоже вешают?
У нас в основном плохие и вешают.
Ну прямо.
Не прямо, а криво.
Да никто не рискнет перед юбилеем.
Что-о-о? Боже мой… Еще как! Один есть критик: только мы объявим о премьере, на следующий день уже здрасьте-пожалуйста… Зато у нас одна вещь есть, бесценный просто подарок. (На полу стоит огромный игрушечный замок.) Это Чулпан и Дина Корзун сделали акцию благотворительную для детей, и насобирали денег даже больше, чем нужно… И дети нам подарили замок. Хаматова: «Они его сделали из использованных коробочек от лекарств. Я хочу этот замок домой утащить».
— Чулпаша, — говорит Волчек, — когда у тебя будет большая квартира, тогда… А сейчас ты что, смеешься что ли? Где ты его поставишь?
А объявления об увольнении актеров где у вас в театре вешаются?
Не объявления, а приказ. Вот там, на доске.
И как часто это бывало?
Редко. Надо сильно постараться для этого.
.. Художник разминает в руках сигарету. Волчек: «Никита, ты можешь курить…» — «На сцене нехорошо. Пожарники с ума сойдут». — «Сойдут», — вяло соглашается Волчек.
Хорошо, когда шеф курит. Он может понять курящих сотрудников.
Был смешной случай в Америке на гастролях. Менеджер американский был курящий. И мы с ним каждый раз бегали курить на улицу. Трясемся, дождик, плохая погода. А ничего не поделаешь. Ни в одном театре нельзя курить. Я говорю: «Спектакль уже идет, никто не увидит. Пойдем в кабинете покурим…» — «No, Галина, это невозможно». И вот приходит к нам Аль Пачино в антракте. Достает сигареты, предлагает мне. Я — в ужасе: «No, no». «Со мной можно», — говорит Аль Пачино. И ЗАКУРИЛ! В американском театре! Тут-то я поняла, что и в Америке невозможное возможно.
VIP-КОМНАТА
Волчек на ходу, кому-то: «Найдите Евгению Ивановну, скажите, что я прошу в репетиционном зале снять портьеры, вымыть окна, потому что там люди голые… валяются по полу… и дышат этой грязью!!!» Заходим наконец в какой-то кожаный тамбур, очень элегантный:
— Видите, у нас специальной VIP-комнаты нет, а все-таки иногда к нам приходят люди, которых надо раздеть не в общей раздевалке. Ну и вообще — сесть, отдохнуть, перекурить. И очень трудно было под стиль этой сцены достать мебель… Дима! Дима, вот здесь стенки пустые, плохо это, — зовет она администратора. — Надо заказать, кому — не знаю, чтобы взяли такие обязательно темно-коричневые досочки, на них приклеили афиши наши и повесили тут. Пустые очень стенки.
Приезд VIP-ов в театр всегда превращается в наказание для зрителей. Охрана. Рамки. А до Путина кто-то ходил в «Современник» из высших лиц?
Борис Николаевич ходил, и не один раз. А при советской власти, кстати, у нас была правительственная ложа, в которую никому не было доступа. Она, так сказать, не принадлежала театру. Спецзона. И только при Горбачеве нам ее открыли. А Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной ходили в «Современник» с университетских лет. Они — наши зрители.
Как все причудливо сложилось. Горбачев к вам в 60-е в театр студентом ходил, а через 25 лет перевернул мир. Так, кто еще «ваши» зрители?
Примаков всегда ходил. Марат Баглай, бывший председатель Конституционного суда. Степашин все спектакли смотрел. Игнатенко, директор ИТАР-ТАСС, ходит с незапамятных времен. А недавно директор Курчатовского института рассказал мне, как, будучи студентом, прорывался на «Голого короля». Вот с тех пор наш зритель.
А как сегодня прорваться в «Современник», если билетов нет или мест?
Ка-ак, ка-ак? — передразнивает Волчек. — Да протыриться! Прорываться! Всегда можно.
У вас тут везде охрана. Тайную тропу можете подсказать?
Боже мой, ну какую тропу… Для молодых-то! Прорывайся, обманывай, аферничай! Мы в свое время и на чужую фамилию проходили, и билеты выпрашивали... Старик, — обращается вдруг Волчек к нашему фотографу, — я, как дочка кинооператора и как мать режиссера, тебя понимаю: тебе свет нужен. А театр-то снимать будешь? Уж моих портретов наснимали столько, кому они нужны? Но, видать, я тебе понравилась, как фотомодель…
(Хором кричим.) Конечно!
Я, правда, не понимаю чем. Посмотри вот в окно: какие зрители хорошие идут. Смотрят. На афиши. Их снимите.
А вы зрителей как-то типизируете?
А чего их типизировать. Я по залу вижу.
Исподтишка наблюдаете?
Иногда и в зал прихожу.
Табаков вот ходит на премьеры с диктофоном.
Зачем? А, ну да: что плохо, что хорошо… Я по-другому. От руки пишу или шепчу на ухо помощнику.
А музей у «Современника» есть?
Там шкафы просто стоят. Мы все ценное отдали в ЦГАЛИ, потому что много ценного разворовали.
Почему же музеем не занимались?
Дорогой мой, потому что важно было, чтобы театр в музей не превратился.
НОВАЯ СЦЕНА
Заходим на Новую сцену «Современника». Монтируют декорации. «Здорово!» — кричит Волчек. «Вот Лена, наша самая молодая артистка… Первый год у нас, а уже роль играет, и главную». Включают дрель, из-за шума слышны отдельные фразы: «Вчера было легко, Галин Борисн… главное, Лен, ты понимаешь… объемная роль, а когда сжато… я думаю, что примерно найду…»
— А вот еще две молодые. Видите, вся молодежь сегодня на пути встречается.
Они специально, наверное. Узнали, что вы идете, и как бы случайно на глаза попадаются. «Ах, ах, Галина Борисовна».
Галина Борисовна, придете к нам на банкет? Танцы будут, — спрашивают девушки.
— Приду. Потанцуем, а потом вы уже будете пьянствовать.
А как насчет выпить на рабочем месте?
Нет! Категорически!
А как проверить?
Ну как-как. Все это видно, если завтра придут не в форме. И их ничего хорошего не ждет, они знают. Потом они же — девушки.
Девушки соглашаются: «На лице очень плохо… совмещается. И на реакции. И на карьере. Не дай бог».
Прозвучало волшебное слово «карьера». Оно часто произносилось, когда вы задумывали театр в 56-м?
Не-а… Мы тогда сидели круглые сутки и все что-то придумывали. У нас же был учитель наш, вождь. Ефремов. Он не давал ни ночью, ни днем отдыха... (Чуть помолчав.) Вот сколько у вас человек в редакции? Главный редактор знает всех по именам?
За редким исключением, думаю, да.
А я вот — всех.
