Говорили, пить не дают, потому что в здешних горах кишит дизентерия. Но так говорили и в прошлый раз. Мы понимали — дизентерия тут ни при чем. Просто они ломают нас. Решили, что вот так — ломая нас — сделают из нас мужиков. И решили-то не сами. Кто-то задолго до них, облаченный в другую форму, но облеченный такой же властью отдавать приказы, придумал все это — и вот мы трясемся в урчащих ЗИЛах, тупо глядя в плавающую за бортом пыль, — и стараемся забыть это мучительное слово: «пить». Пусть. Нам не остается ничего другого, как принять эту игру. Не сломаться. Или хотя бы не показывать виду, что сломались. Авось не заметят, а в другой раз мы будем сильней.
Возможно, и была в этом своя злая правда. Возможно, были бы на пользу вчерашним деткам эти испытания. Если бы офицеры терпели с нами наравне. Но в кабинах ЗИЛов, мы-то знали, стояли термосы с водой. Когда колонна останавливалась на ночевку, они выскакивали из машин, сильные и свежие, звонко выкрикивая команды. У многих из них грудь была в темных разводах от пролитой неосторожно воды: торопились напиться перед остановкой, чтобы не у нас на виду. А мы были слабыми и жалкими. Мы мешками выпадали с борта на землю и мрачно плелись к строю. Единственное, чему они нас научили в этом долгом путешествии, так это крепко верить в земную несправедливость. Мы утверждались в этой вере, глядя на их сохнущие в душном вечернем воздухе гимнастерки. Главное — в этой конкретной несправедливости, что суждена нам на два года, выбрать такое место, где она, эта самая несправедливость, обернется для тебя благом.
Уже глухой ночью нам привозили в небольшой автомобильной цистерне какой-то тягучий коричневый отвар и раздавали по полкружки. Он давно прокис и вонял тиной, но мы проглатывали его жадно, не чувствуя. Сержанты командовали «отбой» и, дождавшись, пока мы располземся по установленным между сосен палаткам, обвислым и вялым, как мы сами, бежали к ЗИЛам, выпрашивать пару глотков из термосов. Им разрешали, покуражившись для порядку. Утром в мозг била новая команда: «Подъем!» — мы выползали из палаток и машинально, то и дело проваливаясь обратно в сон, принимались их разбирать. А кто-нибудь из сержантов бодро нас подгонял, называя сонными мухами.
И снова урчало под нами и качалось, в прямоугольном просвете крытого кузова текла молочная пыль. Все это злило нас. Время от времени мы односложно матерились. Судя по ритму слов, матерился и Мовсес Мовсесян. Но армянского во взводе никто не понимал, а он не понимал русского. То есть ни слова. Постепенно начинал догадываться, что означают те или иные команды, осваивал армейский русский — благо он несложный. Мы называли его Винни.
Потому что «мо-ВСЕ-с-мо-ВСЕ-сян» это конечно же «все-все-все», но человек не может быть «все-все-все», а значит, он стал Винни. Похоже, больше всего Винни возмущали наши сержанты, которые клянчили воду у офицеров, а потом приходили командовать нами. И вот мы ехали, молча слизывали с зубов пыль, а Винни ругался. Он сказал мне что-то и подождал, как я отреагирую. Я махнул рукой — мол, отстань, знаешь ведь, что я ни черта не понимаю. А он махнул на меня.
Горный учебный центр оказался всего лишь забетонированными террасами, на которых стояли палатки. Бетон серебрился, с неба на нас страшно таращились близкие звезды, вокруг лагеря густо чернели сосны и тяжело о чем-то вздыхали. Нам разрешили идти спать. Почему-то так и сказали: «спать» вместо уже привычного — «отбой». Сопя и шурша сунутыми под мышки бушлатами, мы влезли в палатку, на ощупь определяя, кому на каких нарах спать.
— Воды бы раздобыть.
— Да заткнись ты уже!
Тут Винни подал голос. Его все равно никто не понял, но он стал настойчиво повторять что-то свое. Все замолчали, слепыми глазами глотая темноту. Вдруг он взял меня за запястье и потянул к выходу.
— Он что, собирается воду искать? — спросил я все ту же сопящую вокруг тьму.
— Иди, — односложно ответила тьма.
Мы крались вдоль задней линии палаток, и возле каждой, прильнув к глухой стене брезента, Винни повторял одни и те же слова, свое водяное заклинание. Я стоял чуть позади и слышал только самое главное, то, на чем он слегка повышал голос: «Чжур ка?» «Чжур чка», — отвечали ему печально. Не было воды. И все-таки я в него верил. Я уже чувствовал, как вода прохладно целует мою гортань. Мы прошли весь верхний ряд солдатских палаток, нужно было спуститься на нижнюю террасу. Винни двинулся слишком неосторожно. Его окрикнул резкий офицерский голос:
— А ну стой!
Тяжело прокатились шаги, резанул по черным теням луч фонаря, расшвыряв их по сторонам.
— Мовсесян? — сказал командир штаба. — Ну-ка бегом марш, пока дезертирство тебе не впаял. Ну!
Винни ушел. Ушел и комштаба. Я не мог вернуться без воды. Мой язык и горло уже ждали ее, трепеща и сгорая от нетерпения. Дождавшись, когда стихнут шаги, я перебежал по тропинке вниз и двинулся вдоль палаток. Я не знал ни слова по-армянски. Кроме самого главного — чужого, но твердо усвоенного слова «чжур». Из первой палатки на мой вопрос: «Чжур ка?», для верности повторенный дважды, — меня сонно послали по-русски.
— Чжур ка? — спросил я, притиснувшись к следующей.
Там завозились, и под брезентовый полог просунулась рука с фляжкой. Судя по тяжелому сытому бульканью, фляжка была почти полной.
— Спасибо, — сказал я, забрав флягу.
Сквозь брезент меня что-то спросили настороженно, уже уловив подвох.
«Ха ес?» — повторили громче. Я понял, он интересовался, армянин ли я.
— Извини, брат, — прошептал я. — Завтра отдам. Полную отдам. Клянусь, — и стараясь не шуметь, пошел вверх по тропинке.
— Вот сука, — вздохнули за спиной.
Я шел, пригибаясь и вытягивая руку навстречу каждой новой тени, выныривающей передо мной, нащупывая себе дорогу в хвое и репейнике, и знал, что нет ничего прекрасней этого чужого вкусного слова «чжур», которое я повторял еле слышно, предвкушая, как оно ласковой волной оживет у меня во рту. Знал уже, как мы будем разливать в колпачок воду, откинув полог, чтобы впустить хотя бы немного этого льдистого звездного света, как будем ругать друг друга за пролитые капли.
Я много знал в тот момент. И не знал — еще больше.
Наверное, только эти большие страшные звезды, посеребрившие мою воровски согнутую спину, со своей высоты заглянувшие по ту сторону времени, знали все. Видели меня, давным-давно пережившего эти несладкие армейские деньки, тридцатилетнего, отрастившего живот, переставшего видеть сны. Как-то совсем внезапно, внепланово, ставшего отцом.
Я сижу перед ним, положив подбородок на сплетенные пальцы, и очень-очень хочу, чтобы он не начал вопить. Жена поехала на работу, решать что-то по поводу своего декретного. Мы с сыном одни. Вообще-то предполагалось, что он будет спать, но он проснулся, лишь только за Леной закрылась дверь.
Я бесстрашный отец, я справлюсь с любыми капризами своего чертенка. Безумной сюсюкающей скороговоркой и отчаянным фиглярством я убедил его не впадать в истерику, лишь только он обнаружил, что мамы нет не только в комнате, но и во всей квартире. Я занял его грудой столовых ложек, оглушительно высыпанных перед ним на диван. Но скоро он проделает с ложками все, что смог придумать, и нужны будут новые идеи. Возможно, пригодятся кастрюли. Он любит ими греметь.
Мой сын мрачный тип. Сколько раз с женой мы с завистью заглядывались на родителей с милыми улыбающимися бутузами. Нет. Наш не таков. Наш хмуро заглядывает в тарелку, хмуро пробует кашу на вкус. Пасмурно оглядывает гостей, ища, где они прячут то, ради чего он готов их потерпеть некоторое время, и, обнаружив, растопыривает пальчики навстречу игрушке. Если же гости пришли без подарка, он начинает тревожно кряхтеть, мнет губы — и мы спешим сунуть незадачливому гостю что-нибудь дальновидно припасенное на такой вот случай.
Сейчас он перебирает ложки и слушает, как они цокают друг о друга. Кажется, ему нравится. По крайней мере, он не кряхтит и монотонно повторяет себе под нос одно из своих таинственных словечек: «Таки-таки-таки-таки». Как мотор. Как монументальные напольные часы. Он может бубнить это по полчаса, перебирать свое «таки» сосредоточенно и басовито, изредка выкрикивая не менее загадочный пронзительный клич: «Еть!» «Еть!» — и снова тихонько: «Таки-таки-таки-таки».
Я пытаюсь понять, что означает это его странное, нанизываемое на долгую сплошную нить, слово.
— Таки-таки-таки-таки.
Жена уже дешифровала кое-что: «баки» у него означает «спать». Но это было несложно. Это от слова «бай-бай». Мне тоже хочется проявить интеллект. И вот я смотрю на его плотные пульсирующие щеки и думаю, что же это такое: «таки»?
— Таки-таки-таки-таки.
Больше никаких умных мыслей я не думаю.
Но глядя на своего загадочного, как все годовалые дети, сына, помню те страшные близкие звезды над солдатскими палатками, и прекрасное чужое слово «чжур», и сам вкус воды я помню, долгожданной и сладкой. Сколько еще чужих, вызубренных и случайно выхваченных из хаоса непонятного, слов мне довелось узнать. Некоторые из них были не менее полезны, чем то армянское слово. Но сейчас мне очень нужно понять слова моего Илюши. Мне нужно заговорить с ним на одном языке, попросить его, чтобы он перестал быть таким мрачным. Ведь мы с мамой его любим. Мы хотим сделать его жизнь самой сладкой, самой прекрасной и легкой. Мы будем стараться сделать ее легкой, а уж сложности он насочинит сам.
— Что же это ты говоришь такое непонятное? Это про что? Про нас с мамой? Нет?
Иногда мне кажется — Илюша смотрит на меня с проблеском надежды: вот, мол, хоть что-то начинаешь понимать. Но потом он снова уходит в себя, рассуждает о чем-то сам с собою, к нам обращая только общепонятные односложные команды типа «дай!». Конечно, я знаю: он окажется умней меня и выучит мой язык раньше, чем я выучу его. И тогда, в той части этого вечного путешествия, которую он начнет рядом со мной, я попытаюсь рассказать ему, сколько в мире есть разных, хороших и плохих, вещей, а насчет справедливости пусть разбирается сам.