Сегодня поэзия ушла из повседневной жизни: поэтов не зовут на телевидение, стихов не печатают в газетах и не читают в метро. Куда подевались стихи, куда пропали поэты? Мы перестали их читать — или они перестали писать? А может, стихи вообще сегодня не нужны и их место — в музее?
Кушнер — поэт очень принципиальный для русской литературы: он работает на самом трудном участке. То есть пишет о той реальности, которая вокруг. Обозреватель «Огонька» Дмитрий БЫКОВ расспросил Александра КУШНЕРА о том, как поэзия чувстует себя в сегодняшней реальности.
Александр Семенович, не хочу цитировать про «времена не выбирают» — но бывают ли поэтические или непоэтические времена?
| Родился в 1936 году. Живет в Санкт-Петербурге. Работал учителем, печатается с середины 60-х годов, лауреат Госпремии (1996), премии «Поэт» (2005) |
При ответе на этот вопрос важно не впасть в две одинаково глупые крайности. Первая — высокомерие поэта, якобы не зависящего от времени вообще. Таким авторам непозволительным дурновкусием кажется упоминание реалий сегодняшнего дня, интерес к политике — тем более. Ахматовой, значит, не казалось моветоном интересоваться политикой, Тютчев за полчаса до смерти спрашивал о последних политических известиях — а для них это нужды низкой жизни; на мой взгляд, такая позиция недорого стоит, как всякий снобизм. Но вторая крайность — полная зависимость от времени — ничуть не лучше, и именно ей мы обязаны таким количеством душевных бурь, нервных срывов и насилия над собой в истории русской литературы. Человеку хотелось «мериться с пятилеткой» — замечу, «мериться», а не «меряться», то есть соотноситься, а не бороться, — и ни к чему, кроме периодов депрессии и бесплодия, это не приводило. Пастернак сам дал замечательную формулу — «век хочет быть, как я». А когда поэт начинает хотеть быть, как век, — он утрачивает сознание своей правоты, без которого стихов не бывает, по мандельштамовскому точному самонаблюдению.
Что касается поэтических и непоэтических времен, как я их понимаю, — количество настоящих стихов во все времена примерно одинаково, это закон поэтического развития, самодвижения, если угодно. И в 60-е, во времена поэтического бума, и сегодня, во времена поэтического якобы упадка, настоящей лирики ровно столько, чтобы ремесло наше продолжало развиваться. Кстати, стихов сегодня, вопреки общему мнению, пишут очень много, и мне этих людей жалко: лучше бы делом занимались.
И это касается не только нашего времени. Посмотрим на Серебряный век без обычного романтического флера: что, тогда было по-настоящему много хороших стихов? Многое ли уцелело от Бальмонта, от Северянина, от Вячеслава Иванова, даже от Сологуба? Брюсова можно уважать как критика или литературного деятеля, но стихи его — холодные, каменные, часто совершенно безвкусные, иногда просто ремесленные.
Я вообще думаю, что времена поэтических бумов — возникающих часто как мода, пена, поверхностное какое-то кипение, — для поэзии менее благоприятны, чем периоды молчания. Больше сомнительных образцов, ниже планка вкуса. Сколько графоманов было в Серебряном веке — и на этом фоне не умели заметить и оценить гениальность Кузмина! Сколько было эстрадной поэзии в 60-е — и в этом водовороте лучшие стихи тех же шестидесятников терялись, проходили незамеченными. Мода на стихи возникает часто и непредсказуемо, обычно это сопутствует декадансу, его почему-то считают временем особенно поэтическим и стимулирующим — может быть, в силу некоторого предписанного разгула и государственного послабления; вообще эпохам деградации часто сопутствует поэтический бум. Но на качестве стихов все это сказывается не лучшим образом.
Согласитесь, однако, что во второй половине 20-х годов прошлого века замолчали почти все лучшие поэты России, а в начале 30-х не было написано почти ни одного хорошего стихотворения.
| Поэтические бумы для поэзии более вредны, чем периоды молчания |
Интересно, почему вы сами никогда не знали поэтического молчания?
Потому что не мешал себе. Не пытался писать так-то и так-то, а писал, как пишется. У меня была идея — ироническая, конечно, не всерьез: со сменой периода менять и фамилию, подписываться анаграммой. Кушнер, Шеркун, Куршен. Я могу насчитать несколько поэтов, которые сменились за время моей работы. Был период 70-х — я не очень любил когда-то собственные книги «Голос» и «Прямая речь», но теперь вижу, что мне нынешнему они нужны, там были какие-то возможности, которые я сейчас развиваю. Были стихи сборника «Приметы», от которых я сейчас очень далек. Был «Таврический сад», на котором закончился огромный кусок жизни и начался новый. А книга «Холодный май», только что вышедшая, многим кажется вовсе неожиданной.
Мне тоже.
Мне кажется, фокус в том, чтобы уметь себя слушать. Не бояться написать вещь неожиданную или даже слабую, когда вдруг видишь возможность новой манеры. Стихи собираются, как пыль на полированной поверхности: откуда она берется — непонятно. Но прошло три дня — и вот она, и можно записывать. Иное дело, что есть важные механизмы самосохранения, обязательные для поэта. Если он хочет писать стихи постоянно, нужно непременно соблюдать эти правила.
Ну да. «Когда я грустен или весел, я ничего не напишу. Своим душевным равновесьем, признаться стыдно, дорожу».
Так это когда сказано! На самом деле писал и тогда, когда был грустен, и когда весел, и даже в полном отчаянии. Нет, тут нет зависимости. Я помню, как умер мой отец, и какая ослепительная весна стояла, и какая была тогда сирень, и с какой остротой — запретной, быть может, с чувством вины даже — я ощущал все это, всю прелесть жизни вокруг. Чем глубже была яма, чем непрогляднее тьма — тем острее чувство жизни. И когда мне не пишется и я в апатии, в одиночестве, в неверии в себя — я помню, что все равно сейчас где-то кто-то идет на свидание. Не абсолютизируйте свое состояние — это тоже важное правило. Не распространяйте свою творческую паузу — неизбежную, вероятно, — на весь мир. Тогда стихи высекаются из самого столкновения вашей хандры и чужого счастья — тоже не худшая инспирация. Для стихов необязательна даже влюбленность. Возможно состояние паузы — и исторической, и биографической; тогда можно написать о ее переживании, написать со злостью, с тоской. Мне сейчас кажется, что, скажем, «Испорченные с жизнью отношенья» были стихами неплохими, хоть отношения и казались капитально испорченными. По крайней мере, тогда так не писали. Из хандры всегда получались сильные тексты — вот у Байрона, например, у Верлена.
Говоря о поэтическом самосохранении, я говорю о другом. О том, например, чтобы не врать. Я не врал и впредь не хочу — из чистого эгоизма: от этого портятся стихи. И еще: есть люди, которым контекст мешает. Им не нужен сильный поэт рядом, им спокойней одним. Мне сильный поэт рядом необходим. То, что где-то писал Бродский, — само по себе было огромным стимулом и мотором, и если бы вы знали, как сейчас его не хватает! Надо искать сильного поэта, чтобы отталкиваться от его опыта, чтобы тянуться за ним и раздражаться, чтобы было с кем соотноситься, наконец.
И кто сегодня сильный поэт?
Многие. Иван Дуда, только что издавший замечательную книгу. Олеся Николаева. Лев Лосев. Я называю в основном «тех, кому за 30», — но это и нормально: поэту, чтобы состояться сегодня, надо прочесть гораздо больше, чем Пушкину. Свой голос обычно формируется годам к 30 и позже. Я надеюсь, это и на продолжительности жизни скажется — все-таки судьба хранит поэта, пока он не сказал главного. А главное теперь обычно говорится после 40.