НИИ изучения полусферических недоразумений города П..децка виден каждому местному жителю, где бы он ни вздумал замереть столбиком, подражая мелкому степному зверьку. Величественное здание зыбуче-песочного цвета вздымается на холме, а венчает его антенна в виде указующего в небо перста. Любой институтский служащий знает, что прийти на работу и оказаться на ней — вещи разные, вплоть до взаимоисключительности, поскольку служащему надобно, миновав вертлявую, охраняемую охранником дверь, подняться еще на лифте до нужного этажа, и вот тут-то иные чувствительные особы, к числу коих относился Никодим Вельяминович Витийкин, каждодневно испытывали внутреннюю бурю эмоций, чью основу составляли ненависть, презрение, уныние и гадливость.
Живые люди портятся не так быстро, как мертвые, но все-таки они портятся. Никодим Вельяминович понимал сие вполне благополучно. Другое возбуждало его — скорбь. «Зачем, — думал он, — нужны те, кто испорчен заведомо, кто даже в силу своего плоского добронравия всю жизнь, от начала до конца, манкирует божиим замыслом? Зачем нужны те, кто едет со мной в лифте? На что они годятся? К чему они?»
А обширный лифт здешний, надобно вам сказать, имел склонность подниматься на высоту о двадцати четырех этажах; причем двигался степенно, выдерживая многозначительные паузы перед каждым шевелением дверями, чем окончательно бесил несчастного Витийкина. Никодим Вельяминович уподобился служить на самом последнем этаже института, поэтому к абсолютному большинству коллег у него сложилась вполне обоснованная претензия. Он никому не отравлял жизнь хождением по этажам, тогда как прочие вменяли себе в обязанность непременно использовать случай да и зайти в лифт этаже так на третьем, чтобы потом совершенно бессмысленно проехать на седьмой. А там, на седьмом, кто-нибудь, всунув радужную рожу промеж дверей, конечно, интересовался: «Ой! А это вы вниз едете?», злостно игнорируя факт движения лифта в противуположную сторону.
— Нет! Нет! — оживленно принимались чирикать пассажиры, колыхаясь и тесня друг друга. — Нет! Нет! Мы вверх едем! Вверх!
— А… — говорила рожа и запрыгивала в кабину. — Ну так я с вами все равно поеду. У меня и там тоже… дела.
«Царица небесная! — почти рыдая, думал в такой момент Никодим Вельяминович, оглядывая рожи вокруг себя. — Какие здесь могут быть у них дела?!»
И правда ведь. Чтобы погрузиться в отчаяние безвозвратно, достаточно окинуть беглым взором этот насекомый сброд. Какие-то тетушки с желтыми бумажками в руках, с вечным одеколонным (от тетушек) запахом. Дяденьки в кургузых пиджачках, с папочками. Серость и добродушная мгла…
Натурою Никодим Вельяминович вышел эксклюзивной, с положительными начатками гениальности, в чем сам не стеснялся признаваться. Вот и жена его постоянно на него фикала: «Тоже мне гений нашелся!» Признавала, значит, гордая баба.
Однако жизнь Витийкина не баловала, а как раз обратно — выматывала у него всю душу, дразнила несбыточными призраками миражей, третировала досадами, роняла плашмя оземь без всякой соломки и медленно, тщательно глумилась. Одна работа чего стоила! Один только лифт!
| Иногда звонил телефон; домогающийся абонент узнавал, что попал не туда, и отключался |
— Нет! Ведь я же вам сказал! И больше не звоните сюда!
Ценный сотрудник мог перманентно курить в специально отведенном для того месте, уединяться в туалете на длительное время, изучать каноны визуального разврата, протяжно смеяться над несмешными вещами. В общем, многое чего мог, но при одном условии! Если он всегда, при любых внезапных инспекциях со стороны начальства, рьяность которого порой была достойна лучшего применения, аргументированно давал понять: он загружен делами настолько, что работать хоть со сколь-нибудь видимыми результатами не в состоянии — причем уже очень давно.
В сотый раз сверив зреющее нетерпение с показаниями кабинетных часов, Никодим Вельяминович принимался через окно тоскливо озирать стелющуюся далеко внизу дымку серого цвета. Городской вид, пропущенный сквозь немытое веками оконное стекло, придавал законченность мыслям о необходимости революционных потрясений, а также непременной гибели во имя торжества гротеска — гибели ужасной, но обязательно безболезненной.
Наконец циферблат показал час дня. Собравшись с духом, Никодим Вельяминович вышел на общую площадку этажа, где находилась дверь лифта, две туалетные двери, штук восемь других дверей непонятного назначения с совершенно никчемными за ними людьми. На площадке всегда витал идиосинкразически обусловленный запах пищи. Впрочем, к запаху Витийкин давно привык, воспринимая его как давно просроченное искушение.
Столовая — она же кафе, иногда бар, а для некоторых ресторан — располагалась в соседнем здании, которое с институтом соединял крытый переход на уровне второго этажа, заполненный уродливыми лианистыми деревьями в кадках. Сегодня очередь в столовой составляли две дамы — давно располневшие, подозрительно замужние, по определению тупые и считающие себя проголодавшимися. Одна из них успела нагрузить поднос котлетками, марципанами, жирным бараньим боком, залитым густой подливою, салатиками такими и сякими (дабы уважить мечту о похудении), какими-то соками, какими-то чайками с вафельками, после чего размеренно отплыла в зал, бросив через плечо своей товарке:
— Что-то сегодня и аппетита, прямо, нет…
Никодим Вельяминович с судорогою передохнул и воззрился на единственное одушевленное тело, вставшее на его пути к обеду.
Мадама сравнительно необъятных форм, покрытая зеленым платьем с брошью, думая, что она вытягивает давно исчезнувшую в туловище шею, нависла плоским лицом над лотками с яствами.
— А это что? — спрашивала она у замызганной девочки на раздаче, осторожно тыкая коротким до убогости указательным пальцем в коричневую субстанцию.
— Бефстроганов, — отвечала девочка.
— А с чем он?
— Где?
— Вот. Тут вот.
— А… Это соус такой. Пикантный.
— Свежий?
— Сегодня только приготовили.
— Нет, — говорила тетушка, убирая пальчик. — Не буду.
«Йоп твою мать!!!» — неожиданно взорвалось внутри у Никодима Вельяминовича.
Позднее в официальном заявлении городских властей, адресованном жителям П..децка, действия гражданина Витийкина в институтской столовой назовут «вышедшими за рамки правового поля» и «нуждающимися в особой оценке экспертного сообщества», но, по сути, реакция нашего героя легко прогнозируема; и кто знает — ходи промеж нас больше людей с положительными начатками гениальности, какая бы нарисовалась статистика инцидентов, подобных тому, о котором мы ведем сейчас речь?!
Тетушка, которой предстояло перевернуть жизнь Никодима Вельяминовича, все еще застила ее, продолжая осведомляться и пуская в ход короткий пальчик:
— А скажите, а эти щи, они очень кислые? А то мне кислого нельзя.
— Сутошные, — терпеливо объясняла замызганная девочка.
— Да? Сутошные?.. Не знаю, взять, что ли… Ну, положите чуть-чуть. Я много не буду… Ой, чтой-то я салат-то не взяла. Мать честная! Ведь думала же!.. Так какие тут у нас?..
— Сырный есть, витаминный, со свежими овощами. Еще фруктовый.
— Ой, а вы видели — на прошлой неделе по телевизору показывали, как ее?.. Ну передачу, ведет ее еще такой, с усиками… Говорил, что неправильно так салат делать. Надо кожицу с апельсина снимать.
— Снимаем мы…
— Да не ту! Не кожуру, а кожицу. Которая вот прямо с долек.
— Вы брать будете?
— Конечно! Конечно!.. Порции у вас какие-то маленькие.
— Возьмите две.
— Две советуете, да?.. А не много?
— А вы в одну тарелку положите.
— В одну. Правильно. Я сама и не додумалась. Молодец! Что значит — голова молодая. А тут к обеду уже так забегаесси, себя не помнишь… Ага, теперь гарнир. Что у нас здесь?
— Гречка, рис, картошка молодая.
— Молодая? Это почем же?
— Я не знаю. Там, сзади вас, меню висит.
Тетушка обернулась к меню, по-прежнему не замечая смертельной для себя опасности.
— Так, меню-у… меню-у… Так оно у вас за вчерашнее число!
— За вчерашнее разве?
— Ну да!.. Сегодня какое у нас — пятнадцатое?
— Четырнадцатое сегодня.
— Ах, да-а! Четы-ырнадцатое! Я-то что!.. Четырнадцатое, конечно. Это я с прошлым месяцем перепутала… Так, и где здесь?..
— Ниже. Ниже смотрите. Там, где зачеркнуто.
— Не вижу… Ах, вот это, что ль?! Двадцать восемь. Картошка?! Двадцать восемь?!
— Молодая.
— Нет, ну понятно, что молодая… Двадцать восемь…
— Брать будете? Люди ждут…
— Нет, беру, беру! Конечно… Ой, только масло много не ложите. Мне жирного нельзя.
Живые люди портятся не так быстро, как мертвые, но все-таки они портятся |
Если бы только она повернула голову! Если бы смогла хоть на секунду переключить внимание, оторвавшись от еды, и посмотреть в глаза человеку, стоящему за ней в очереди! Ведь можно, наверное, можно было бы все остановить, предупредить как-то, удержать… Но — нет. Чему суждено произойти, то стрясется.
Тетушка продолжала думать над выбором обеденных блюд.
— Скажите, это у вас какая рыба?
— Треска.
— Да?.. А камбалы нет? Треска костлявая очень.
— У нас филе трески.
— Знаю, что филе. Да в ней тоже кости попадают. Я вон, помню, тогда брала в магазине тресковое филе. Мужу косточка попалась и воткнулась в язык. «Скорую» пришлось вызывать. Глубоко воткнулась. Я с тех пор и сама боюсь.
— Не нравятся кости — не берите. Что я могу?..
— А я вас ни в чем не обвиняю, девушка. Что вы мне грубите? Не надо мне грубить. Я и сама могу… А чай у вас свежий?
— В пакетиках.
— Или лучше кофе взять?.. Давайте лучше кофе. Он у вас какой?
— В пакетиках.
— Это с сахаром который?
— Да.
— Нет, мне с сахаром нельзя. А простого нет?
— Там сахара мало. Нет почти. Он несладкий.
— Да?.. А булочки есть у вас?
— Ватрушки.
— А где они? Я что-то не вижу…
— Закончились. Сейчас еще принесут.
— А-а… Ну вы пока положите мне на тарелочку еще…
— Что вам?..
— Подождите, я думаю…
Стоявшие в хвосте длинной очереди увидели, как в самом начале ее что-то вдруг взметнулось, кто-то там взвизгнул, полетели брызги, ошметки пищи, девочку на раздаче отбросило в сторону, а над головами присутствующих пролетела незнамо кем брошенная кастрюля с компотом.
— Женщину задавили!! — вырвался чей-то вопль, а за ним еще один: — Не давайте ему!! Держите!
Столовая превращалась в арену буйства, напоминая съемочную площадку фильма-катастрофы |
Один из посетителей столовой (это был Витийкин) в приступе тяжелейшей ярости, которая копилась в нем, возможно, с самого рождения, дал наконец себе волю и стал на практике претворять наиболее фантастические планы мести, окончательного возмездия для всех и каждого. Первое движение, каким он умудрился согнуть пополам незыблемую тушу тетушки в зеленом платье и макнуть ее физиономию в столь тщательно собираемый обед, расперло грудь Никодима Вельяминовича феерическим восторгом, ликованием и счастьем. Последний отблеск сознания, который он запомнил, стоя в очереди, когда уже пустил в ход руки, сводился к великому потрясению: «Неужели началось?! Неужто я могу?! Неужто право имею?!» А потом уж он ничего не думал, не оценивал и все окружающее, с долгожданной легкостью чинимый хаос и переворот воспринимал как нечто стороннее, не относящееся лично к нему, но имеющее лично для него огромное дело, совершенную значимость, как какое-то программное по силе и вдохновенности произведение искусства, долженствующее перевернуть душу у зрителя, заставив его по-другому посмотреть на себя и на смысл собственной жизни.
Расталкивая людей вокруг, опрокидывая стопки подносов, круша тарелки и стаканы, Никодим Вельяминович обогнул стойку раздачи, устремившись на кухню. Повара обомлели, когда увидели лицо ворвавшегося к ним человека, багровые пятна на этом лице, дико вращающиеся глаза, всклокоченные волосы, облитый чем-то жирным, разорванный в разных местах костюм.
— Яду мне!!! Яду!!! — заорал Витийкин.
По идее, ему бы надо было схватиться за могучий разделочный нож, но простого крика оказалось достаточно, чтобы произвести должный эффект. Кто-то попрятался в морозильные шкафы, посудомойка нырнула под стол, один лишь перекошенный от страха поваренок-стажер быстро раскопал в кладовке, в мусорных мешках, коробочку с крысиной отравой, каковую и сунул ворвавшемуся безумцу.
Витийкин, схватив коробочку, устремился с ней обратно, в зал столовой. Он принялся черпать сухой порошок яда и осыпать им приготовленную на раздаче еду.
— Жрите, бляди! Сволочи! Жрите! — вопил Никодим Вельяминович, заражая смертью подливы и бульоны, соки и воды.
Никто не решался приблизиться к нему. Десятки людей жались к стенам, по периметру зала, затравленно наблюдая за последствиями вспыхнувшего кризиса. Столовая превращалась в арену буйства, напоминая съемочную площадку какого-то грандиозного фильма-катастрофы, — про то, как, например, комета сталкивается с Кинг-Конгом на фоне девятого вала сразу нескольких землетрясений.
Конечно, долго так продолжаться не могло. Стерев в порошок все, что попалось под руку, и бросив его вслед за ядом в поварские кастрюли, Никодим Вельяминович покинул арену. Прямо по лестнице, не дожидаясь лифта, он бросился к своему рабочему месту, не отдавая себе отчета в том, что надлежит теперь предпринять, к чему тогда готовиться его сослуживцам. Однако чем выше поднимался, тем большее просветление ощущал в голове, ярость улетучивалась. В холл двадцать четвертого этажа он вышел совершенно спокойным и остановился в нерешительности. «А дальше что? — подумалось Никодиму Вельяминовичу. — Нынче же все напрасно… Больше никогда… не буду…» И вдруг озарение — радостное, словно первый летний дождь в детстве, — посетило его.
— Я пойду домой… — тихо сказал Никодим Вельяминович.
Прозвенел звонок, возвещающий прибытие лифта на этаж.
«Теперь уж все!.. Довольно вам мучить меня…» — мечталось Витийкину.
Он услышал, что открылись двери лифта, и шагнул в них, продолжая улыбаться от нечаянной радости, которая волновалась в нем…
Лучшие научные умы долго потом бились, силясь понять, как так могло получиться, что двери благонадежнейшего лифта, в некотором смысле гордости передовых конструкторов, открылись на последнем этаже здания, в то время когда кабина его стояла на первом. На многие годы НИИ полусферических недоразумений обеспечил себя материалом для профильной работы. В кулуарах Витийкина Н В. даже называли иногда мучеником науки, а в центральном фойе со временем установили в честь него мемориальную доску. Правда, события того же дня, которые предшествовали casus liftus, делали фигуру нашего героя слишком неоднозначной. Фамилию с инициалами на памятной доске пришлось изменить, и фотографию прикрепили совсем другого человека — а так всем распорядились соответственно. Трудно сказать, как бы отнесся к таким почестям сам Никодим Вельяминович, но в том, что последние мгновения жизни в корне изменили его отношение к ней, сомневаться не приходится.