ЛИДИЯ ВЕРТИНСКАЯ: К СВОЕМУ СЧАСТЬЮ НАДО КРАСТЬСЯ

В издательстве «Вагриус» выходит в свет книга воспоминаний вдовы великого русского певца Александра Вертинского. В нее вошли семейная хроника Вертинских, стихи и письма.«Огонек» публикует отрывок, посвященный первой встрече и любви Вертинского к Лидии

ЛИДИЯ ВЕРТИНСКАЯ: К СВОЕМУ СЧАСТЬЮ НАДО КРАСТЬСЯ

В Шанхае проживало много русской молодежи, которая переселилась из Харбина, когда в Маньчжурию пришли японцы. Беспощадная японская военщина создала для русских служащих и рабочих невыносимые условия. Возможность нормальной работы на КВЖД практически исключалась. В Шанхае все надеялись найти заработок. Но для трудоустройства требовалось знание английского языка или же его срочное изучение. После Харбина с его уютно-патриархальным бытом, резко отличающимся от шанхайского, харбинцы столкнулись с большими трудностями и невзгодами.

Молодым женщинам и девушкам без твердой профессии пришлось пойти кельнершами в кафе, рестораны. Работали в ночных дансингах — девушками для танцев или барменшами за стойкой, выпивая с посетителями и развлекая их. Немногие русские девушки смогли устроить свою судьбу, большинство спились и печально закончили свою жизнь.

О них и написал Вертинский песни «Дансинг-гёрл» и «Бар-девочка». Как они плакали, слушая эти вещи! Можно ли было представить в России, что жизнь бросит их в китайский матросский кабак? Удивительно, но все эти женщины были страстными поклонницами артиста Вертинского. Как ни горько было слушать о себе, они обожали его. Что ж, иначе не заплатишь за трепетное золото его слов.

Однажды в пасхальный вечер в нашей небольшой компании возникло предложение послушать Вертинского. До этого я знала Вертинского только по пластинкам и была его поклонницей, но никогда лично с ним не встречалась.

«Так он же сегодня выступает в «Ренессансе», — вспомнила моя приятельница Галя. — Давайте поедем его слушать!» И мы приехали в кабаре «Ренессанс».

Полутемный зал в сигаретном дыму. Небольшое возвышение для джаза. На сцену выходит пианист, и рядом возникает человек в элегантном черном смокинге. Вертинский! Какой он высокий! Лицо немолодое. Волосы гладко зачесаны. Профиль римского патриция! Он мгновенно окинул взглядом притихший зал и запел.

На меня его выступление произвело огромное впечатление. Его тонкие, изумительные и выразительно пластичные руки, его манера кланяться — всегда чуть небрежно, чуть свысока. Слова его песен, где каждые слово и фраза, произнесенные им, звучали так красиво и изысканно. Я еще никогда не слышала, чтобы столь красиво звучала русская речь, а слова поражали своей богатой интонацией. Я была очарована и захвачена в сладкий плен.

Я знаю, даже кораблям
Необходима пристань.
Но не таким, как мы! Не нам,
Бродягам и артистам!

Но в этот миг я не испытывала к нему ничего, кроме... жалости. Да, да, жалости! Другого слова не подберу. Я была юна, неопытна, совсем не знала жизни, но мне захотелось защитить его. Слова этой песни поразили и больно ранили меня.

И всю свою неразбуженную нежность и любовь я готова была отдать ему. Готова отдать — с радостью. Потому что никого прекраснее его нет. И никогда в моей жизни не будет. Я это знала, сидя в прокуренном зале «Ренессанса». Так же точно, как и семнадцать лет спустя, в тот мартовский день, когда в Доме эстрады стояла с нашими девочками у его гроба...

По счастливой случайности за нашим столиком сидели знакомые Вертинского. Он подошел к ним. Обмен приветствиями. Нас познакомили. Я сказала: «Садитесь, Александр Николаевич». Он сел, и как потом не раз говорил: «Сел — и навсегда». Влечение было обоюдным.

Это было началом нашего знакомства. Мы стали встречаться. Александр Николаевич приглашал меня на свои выступления. Он пел, а я слушала... Вертинский окончательно меня околдовал.

Себя он называл Кавказским пленником, ему очень понравилось, когда он узнал, что я по отцу грузинка, так как всегда обожал грузин. «Я их очень люблю, — сказал он и спросил: — А как вас грузины зовут?» Я ответила, что меня зовут Лиля, но грузины не выговаривают букву «я», и поэтому у них получается «Лила». Александр Николаевич улыбнулся: «Как это замечательно! Я вас тоже буду звать Лилой, но и вы меня тогда зовите Сандро». Такая у нас началась игра. Он звал меня Лила, я его Сандро. Письма свои он также подписывал Сандро.

Всю неделю я была занята на работе, и только суббота, воскресенье оставались свободными. Мы стали чаще встречаться — по субботам или же в воскресенье. Но в остальные дни Александр Николаевич скучал, и тогда мы начали переписываться. От этого времени у меня остались все его письма и стихи. Никогда не думала о том, чтобы их печатать. Зачем? Кому они нужны, кроме моих дочерей? И, может быть, внуков? Но чем чаще я перечитываю пожелтевшие страницы, исписанные крупным, отчетливым почерком Александра Николаевича, тем настойчивее, неотвязнее мысль — не может, не должно это богатство принадлежать мне одной. После долгих размышлений я решилась опубликовать адресованные мне письма Александра Николаевича Вертинского.

В Шанхае на Авеню Жофер цветочный магазин, в котором цветы оформляли с большим вкусом в изящные корзиночки, и в причудливых горшочках их доставляли по желанию покупателя на дом, по адресу. Александр Николаевич очень любил цветы и часто посылал их мне, сопровождая очаровательными текстами.

«Персидскую кошечку» с днем Рождения — поздравляет влюбленный в нее — «Бедный, бедный человек» — Sandro».

«Свою любимую поздравляю с праздником. Сандро».

«Лилинька! Это самая малая — меньше — нет. Скучаю. Думаю о Вас. Звоните завтра. Как снимок? Sandro».

«Доброе утро, Орлёночек! Вставайте и рисуйте! И позвоните в «Ренессанс», а то я соскучился. Пойдем гулять. Саша».

Так проходили мои дни, днем — работа в конторе, стенографирование под диктовку начальника, сухие деловые письма, потом перепечатывание их на машинке. Довольно пресные будни. Правда, я дружила с девушками и клерками из нашей конторы, и атмосфера там была добросердечная. Приходили из плавания моллеровские капитаны, веселые, загорелые, многие были холосты и смотрели на меня с интересом. Рассказывали разные забавные истории, и вполне возможно, что я могла бы выйти замуж за английского капитана и уехать с ним в Британию. Как раз об этом мечтали моя мама и ее приятельницы. Но я была уже влюблена в Вертинского.

Он был совсем иной. Такой необычайно интересный человек, что все остальные казались скучными. И, конечно, его восхитительные письма связали меня. Я ждала их, без них мне уже становилось тоскливо. Письма Вертинского, его стихи и рассказы были как красивые сказки, недослушанные в детстве. Он не любил общество людей своего возраста, считая, что они его старят и что с ними скучно. У Вертинского был друг — Леван Дадиани, грузин, у него обычно — гитара, и он подыгрывал Александру Николаевичу. Большой затейник, изумительный рассказчик, Вертинский, когда бывал в настроении, нам пел. Но никогда свои произведения, а что-нибудь цыганское, цыганских романсов он знал множество, или пел что-то шутливое, забавное. В этих очаровательных застольях Вертинский являлся душой общества. И я чувствовала его огромное обаяние.

Александр Николаевич прожил десять лет в Париже, а французы любят салаты. Вертинский умел делать всевозможные салаты и готовил их очень вкусно. Он сидел во главе ресторанного стола, официант приносил ему крахмальную салфетку, овощи, помидоры, прованское масло, лимоны, зелень. Александр Николаевич начинал колдовать, а мы с восторгом, как завороженные, глядели на него. Смотрели на его красивые руки, безошибочно справляющиеся с зеленью. Он точно знал, сколько полить масла, выдавить лимона и как ловко смешать зелень в большой миске, не помяв салата.

Однако у меня была и совсем другая сторона жизни: подруги, молодые люди. Мы ходили смотреть последние голливудские фильмы, посещали кафе, играли в бейсбол, вообще разнообразно проводили время. Чтение английской литературы всегда было моей страстью. Александр Николаевич фыркал по поводу бейсбола, считая его абсурдным занятием. А для нового выбора книг Вертинский уговорил меня записаться в русскую библиотеку, и под его руководством я читала Ивана Шмелева, Сирина (Владимира Набокова), Ивана Бунина, Ирину Одоевцеву. Я полюбила русских поэтов: Александра Блока, Анну Ахматову, Николая Гумилева, Георгия Иванова, Георгия Адамовича, Бориса Поплавского, Довида Кнута и других поэтов Серебряного века.

Александр Николаевич все время уговаривал меня выйти за него замуж. Но я не представляла свою жизнь с ним. Я должна была бы оставить работу и потерять казенную квартиру. А работать мне все равно бы пришлось: Вертинский зарабатывал немного и непостоянно. Я знала, что, если стану женой известного артиста, контора Моллера меня уволит. Александр Николаевич обычно жил в отеле или снимал квартиру. Что мне было делать в номере отеля? И наконец, куда денется моя мама? Проблем было много. Дома продолжались скандалы. Мама узнавала о наших встречах и не могла смириться. Ее аргумент против замужества: мало того, что Вертинский работает в кабаке, он стар — старше меня на тридцать четыре года! Мама кричала в запале и гневе, приходя в негодование от одной мысли, что я могу стать женой Вертинского.

Мамины приятельницы и друзья также горячо отговаривали меня от этого брака, но скандалы с мамой были серьезнее.

Александр Николаевич в письмах просил меня познакомить его с мамой, убеждал, что она, узнав его поближе, увидит — он хороший и порядочный человек, и обязательно смягчится. Я мялась, язык не поворачивался сказать, что все дело в большой разнице в возрасте между нами. Он этого совсем не понимал, ему это даже в голову не приходило!

Сейчас я понимаю настойчивость протестующей мамы. Она оберегала единственную дочь, очень ею любимую, жалела меня. Сама она рано овдовела, потому что мой отец был старше ее, но не настолько же, как мой предполагаемый жених. Мама была женщиной, умудренной жизнью, предвидела многое, в том числе и мое вдовство. Она не была тщеславной, мало интересуясь известностью Вертинского, тем, что он знаменит и ценим русской публикой. Предпочитала, чтобы я вышла замуж за англичанина или американца и уехала из Шанхая. Хотела для меня нормальной жизни и подальше от русской эмиграции.

Письма Вертинского

Лилочка!

Я вчера пел в «Лайсеуме» и простудился. На сцене такой сквозняк, что меня прохватило, и я не могу даже повернуть шею. Простудился нерв. Вот я теперь несчастный. Наверное, скоро умру. А песни останутся девочкам. А больше у меня ничего нет. Только два Ваших рисуночка.

На могилу приносите только ландыши, а то я другие цветы не так люблю. Почему я не пошел в зубные врачи? Жил бы да жил себе! А актеры все умирают на чужой счет, по подписке. Я тоже умру по подписке. Так мне и надо.

Что Вы делаете? Я уже два письма Вам написал. Когда я Вас увижу? Я уже «скакучился» по Вас, как говорила одна маленькая девочка. А когда я получу письмо от Вас — положите в него побольше нежных слов, чтоб мне на душе стало теплее. Вы мне прищемили сердце своим каблучком. Мне уже нравится писать Вам письма... Вошел во вкус.

А что мама? Хотел послать Вам цветов, так магазины не хотят везти за мост. Вот куда Вы забрались!

Целую Ваши тоненькие, холодные и усталые пальчики.

И очень грустно вздыхаю. Ах!

P.S. Но от этого еще никто не умер!

Понедельник, 20 мая 1940 г.

В Вашем «длинном» письме, моя радость, Вы спрашиваете о разных вещах. Вы спрашиваете, во-первых, о глазе. С глазом хорошо. Я его натер чесноком, как Вы сказали. Утром мне стало легче. Потом насчет «девочки из бара». Да. Она мне нравилась. Ровно столько времени, сколько может нравиться какая-нибудь вещь в витрине магазина. Пока Вы не войдете в магазин, не возьмете это в руки и не убедитесь, что это «гнилой товар».

Она мне нравилась, поскольку я ее не знал. Потом я увидел, что она грубая, невоспитанная и «вульгарная девочка для матросов». Вот и все. У меня с ней ничего не было. Просто я «вообразил» себе ее!.. А потом убедился, что она ничего не стоит.

И вообще для дальнейших Ваших «сомнений» во мне я рекомендую Вам те слова, которые я сказал Вам в машине вчера: «Сколько бы ни было в моей жизни «встреч» — счастья у меня никогда не было!»

Счастье — это Вы. И только Вы!

Если Вы будете когда-нибудь моим счастьем!

Счастье приходит — потом! Поздно! С большим опозданием. Когда человек уже перестает в него верить. Оно может показаться и исчезнуть! Это тоже бывает.

Зачем Вам думать о том, что было до Вас, когда до Вас ничего не было!..

Вы — моя первая любовь!

Маленький, зеленоглазый ангел, упавший с неба в мою печальную жизнь. Первый и последний. Не спрашивайте ни о чем.

Ничего не было. Ничего. До ужаса ничего. Был обман. Подделки. Фальшь. Суррогат. Пародия.

А теперь Вы. И только Вы — Лила.

Моя чудесная светлая девочка.

Моя невеста.

Моя любовь.

Сандро

20 мая. Продолжение письма

Уже по моему отношению к Вам Вы можете видеть, как я встревожен, обрадован и испуган этим счастьем, которое еще далеко не мое, которое еще только показалось и может также внезапно исчезнуть, как и появилось.

Разве это похоже на то, что было в моей жизни до Вас? Верьте мне.

Счастье? К счастью надо красться,

Зубы сжав и притушив огни...

Потому что знает, знает счастье,

Что всегда гоняются за ним!

Вас — маленькую, нежную, неопытную и доверчивую — я никогда не обижу! Всякий удар по Вас будет ударом по мне! По самому себе.

Запомните это.

Благодарю Вас за то, что Вы есть. Что Вы существуете.

Что проявляете какой-то интерес ко мне и моей жизни.

Помните, я Вам говорил: «Кроме Вас у меня ничего нет!»

Ничего...

Ничего.

S.

Ничего, что ты любишь других...

Предо мной — золотой аналой

И со мной сероглазый жених!

Одна из Ваших фраз больно уколола меня. Помните? Вы сказали: «Сандро, у меня к Вам «материнские чувства». Но это понятно, что «материнские», или «дочеринские», или «сестринские» — «вегетарианские», так сказать. Потому что других и не может быть. Чувства — настоящие — начинаются там, где начинается «физическая земная» любовь. Вот тогда Вы станете моей женой и из девушки превратитесь в женщину — вот там и начнутся иные чувства, а пока...

Спокойной ночи.

Сандро

Четверг, 13 июня 1940 г.

Сегодня думал о Вас...

О Вас — «вообще», о Вашей дружбе со мной.

Я думал о том, надолго ли хватит Вашего «Сопротивления»?

Сколько времени еще будет стоять Ваша тоненькая дорогая фигурка под «ураганным обстрелом» — моих врагов?

Насколько Вас хватит? Не знаю.

Одно можно сказать наверное: Вы — героически защищаете Вашу идею! Идею, которая, конечно, Вам не под силу. Потому что трудно и тяжело быть на стороне того, кого от злобы и зависти, от ничтожества и бессилия ненавидят, завидуют, забрасывают грязью и кому с проклятьями покоряются!

Иногда мне кажется, что стоит мне только на секунду закрыть глаза, только на минуту устать... И меня разорвут... Как укротителя в клетке разрывают львы... Его собственные львы... которые подчинялись ему, ходили по канату...

И, конечно, Ваше мужество Вы черпаете только в Вашем грузинском происхождении.

Трудно, долго и не нужно говорить о том, за что меня ненавидят люди. За успех, за славу, за иронию, за «высший ум» — интуицию, за «божественное» происхождение, за презрение, за широту души, за искренность, за бессмысленную и прекрасную расточительность, за «самосожжение» с улыбкой на устах...

За все то, на что они не способны! За то, что я не похож на них! И странно, грустно и больно, что Ваша мама — чудесная мама, потому что какой же должна быть у такой изумительной девочки, как Вы? Странно, что она, не зная, не спрашивая, не интересуясь совершенно мной, уверенно и твердо становится в оппозицию мне, видит во мне врага — какого-то зверя и похитителя, который посягает на ея дочь и который ей ненавистен до конца?!

А я — добрый, простой, щедрый и ласковый и... несчастный... потому что счастья у меня нет.Несмотря на весь успех!Вот и все.

Sandro