Погубит ли провинция Москву или ее спасет?
В ОЖИДАНИИ ВАРВАРОВ
Бог свидетель, я любил русскую провинцию. Я объездил ее в бесконечных командировках. Я дружил с провинциальными литераторами и артистами. Я влюблялся в сибирячек и женился на девушке из Новосибирска, хотя Новосибирск и не провинция, а столица сопредельного нам государства Сибирь. Но это неофициально, а официально — провинция. Как и все, что не Москва и (с некоторых пор) не Петербург.
Теперь я русскую провинцию ненавижу. Потому что куда ни приедешь в командировку — видишь одно и то же. Ленина или группу революционных матросов на вокзале; улицу Тупиковую, бывшую Розы Люксембург, бывшую опять же Тупиковую; нищий базар с семечками (и все в семечках); одно на весь город кафе с музыкой и претензиями на продвинутость, где все дорого и невкусно; одну улицу, по которой фланирует местная молодежь, хихикая и тискаясь, сжимая в руках бутылки «Клинского»; школы, в которых учитель получает две с половиной тыщи в месяц и ходит во всем перештопанном; иногда еще авангардный театр-студия с авангардом десятой свежести даже по московским меркам начала девяностых. Все. И бешеное желание на дне глаз, решительно у всех, — господи, как бы куда-нибудь свалить отсюда? Хотя бы в город побольше, а лучше бы — в Москву; говорят, есть еще какая-то заграница, но этого наука точно не знает.
Поверьте, мне всегда были ненавистны столичные понты, гордость местом рождения, задаром доставшаяся элитарность, но что же поделать, если русская жизнь почему-то так распорядилась: всех расслоила до неузнаваемости? Средний класс исчез, ибо то, что у нас называется средним классом, на самом деле является верхним: тысяча долларов для провинциала — это не нижняя граница среднего класса, а очень часто верхняя граница высшего. Средней культуры, то есть мейнстрима, тоже нет: все, что не попса, уже претендует на элитарность. Вместо Москвы и провинции, каковы они были в конце восьмидесятых (когда в провинции как раз ключом била духовная жизнь, плодились рок-группы и цвела словесность), у нас есть полтора современных мегаполиса и девяносто процентов территории, живущей в духовном, интеллектуальном и финансовом болоте. У этих людей остался один инстинкт — выживание; и если они уж дорываются до Москвы, то никакая московская солидарность, никакая непробиваемая мафиозность их не остановит. Посмотрите, как всякая власть — днепропетровская, ставропольская, свердловская, петербургская — тянула на верха своих. Сегодняшний провинциал — не чета тогдашнему: нет у него той хваленой несуетной духовности, которая вдали от столичной круговерти тихо вызрела в родниковой душе. Круг его интересов страшно узок. Нет той особенной глубинной России, которая была сутью и совестью страны. Ведь Россия и впрямь всегда была очень провинциальна в лучшем смысле слова: не зря БГ называл ее деревенской, долгопятой... Провинциальна — значит традиционна, нетороплива, задумчива, умна без претензий. Но так случилось, что эта составляющая русской жизни оказалась самой уязвимой. Провинциальная интеллигенция — лучшая, чистейшая, не испорченная никакими соблазнами, следящая за жизнью столиц зорко, доброжелательно и придирчиво, — в результате перемен вымерла первой. Когда-то она так же стремительно вымирала во времена революции: на местах ведь творился зверский беспредел круче московского, в Москве хоть какая-то власть была. А опереться нестоличному интеллигенту совсем не на что, потому что общий культурный уровень этой самой провинции стократно ниже московского и отличаться от массы тут куда опаснее. Сожрут при первом же катаклизме. И тем, что душу русской глубинки, ее интеллигенцию, опять сожрали, лишний раз подтверждает диагноз Льва Аннинского: в 1985 году на волю вырвались те же подпочвенные разрушительные силы, что и в 1917-м. Лозунги были другие, а мишень одна: сложность. Все мало-мальски сложное и неоднозначное рухнуло; и если в Москве на его месте уже созидается что-то новое, то в худосочной провинции для этого попросту нет ресурсов.
Мне обязательно будут возражать: ведь у провинциалов собственная гордость. Собственно, ничего почти уже и нет, кроме этой гордости — тоже очень провинциальной, — да еще ползучего, слепого, неистребимого инстинкта выживания. Мне приходится иметь дело с теми, кто вырвался в Москву «с мест»: тут и коллеги, и просто приятели. Эти люди активнее, мобильнее, выносливее москвичей. Но вот что они могут предложить позитивного, кроме этой выносливости, и есть ли у них самостоятельность мышления вдобавок к фантастической трудоспособности — эт-то уже, товарищи, вопрос.
Я никого ни в чем не виню, боже упаси. Я просто хочу констатировать, что страна, которая так расслоилась — на богатейших и беднейших, умнейших и глупейших, на мегаполис и все остальное, — по определению не очень устойчива. Главное же — русская провинция за последние двадцать лет, при отсутствии социальных гарантий и разгуле братковского бизнеса, обнищала так (нефтеносные районы в расчет не беру, там свои заморочки), что предъявлять к ней претензии становится попросту неловко.
Так что никто не виноват. Просто все чаще задумываешься о том, что будет, когда самые активные со всей страны окончательно переберутся в Москву.
Дмитрий БЫКОВ
поэт, журналист
ОТ ВАРВАРА СЛЫШУ
Непримиримое противоречие между провинцией и столицей — черта империй, начиная с Рима. Чтобы расширяться, империя обязана иметь центр и форпосты на окраинах. Центр богат, роскошен и притягателен. Окраина бедна и непритязательна, потому что обустроена не для жизни. Это палаточный городок на пути безудержной экспансии вширь. Люди на форпостах живут соответствующие. Это авантюристы, осваиватели земель, беглецы из метрополии. Они неприхотливы и безжалостны. Это люди Дикого Запада — ведь Америка тоже империя.
Я только что съездил в Гомель — жена отвезла меня к себе на родину. Никогда там до этого не был и вообще позорно мало знаю Россию и ее ближайших соседей: досконально мне известен только родной Урал, городской и сельский. Гомель меня поразил тем, что — при своем провинциальном статусе — он ничуть не провинция. Обычный уменьшенный Минск. Да и Минск, если честно, почти ничем не отличается от Братиславы. Другой тип государственности: условно говоря, греческий. Афины — самый большой полис, но чувствовали ли себя провинцией Милет, Фивы и Спарта? Да ничего подобного: они все равноправны. Разница между ними чисто количественная. Качественная разница — показатель империи. Империя — страна для дураков, сказал Бродский; я сформулировал бы нейтральнее: империя — страна для человечества. Она открывает, завоевывает, достигает, воюет, губит: пишет историю. Есть страны для человека, и в них столица от провинции отличается только количеством населения. Такова вся современная Европа и значительная часть Востока.
Мы не таковы. Это не хорошо и не плохо — это судьба.
А потом все происходит, как в Риме. Движение останавливается, империя распадается и разлагается, начинается это с окраин, а потом докатывается до центра. Сначала гибли, вымирали, культурно деградировали римские провинции, а скоро козы и гуси щипали траву уже на улицах Рима. Рыба гниет с головы, государство — с окраин. Перестав быть «страной для человечества», мы не стали страной для человека. Человек по-прежнему — ноль. Так не мог перестроиться Рим, который был погублен отнюдь не беженцами из провинций, а совсем другими, куда более реальными варварами. Чтобы получилась нынешняя Италия, в которой между Римом и другими городами нет никакого антагонизма, должна была пройти эпоха.
Теперь о том, как все это выглядит сейчас.
Было бы лицемерием пылко уверять, что я люблю провинцию. Она мне ненавистна, как всякая Родина: ты знаешь ее язвы лучше других, ты задыхаешься в ней, но не можешь слышать, как ее пренебрежительно поносят чужаки. Я жил в Свердловске, потом Екатеринбурге, но никогда не чувствовал себя в провинции. Наоборот, я всегда несколько сходил с ума, попадая в Москву. Потому что не понимал, чем люди там занимаются вообще. Теперь я это понимаю. Они набирают очки в какой-то игре, больше всего похожей на карточную, только без карт. Чем быстрее человек выйдет из этой игры, тем больше у него шансов сберечь рассудок.
Русская провинция ужасна, кто бы спорил, — но она блаженна. Почему это нищие духом — к каковым современные русские провинциалы могут быть причислены почти поголовно — блаженны? На мой взгляд, речь в Новом Завете идет о тех, с кого меньше спрос. У них не было шанса. Те, о ком с ужасом или пренебрежением говорят москвичи — все эти спившиеся работяги, деклассированные интеллигенты, вымирающие писатели и даже проститутки, осаждающие единственную на весь город насквозь клопиную гостиницу, — будут в раю.
А теперь я спрошу вас, у которых этот шанс — в силу специфики Отечества — был: ну и что ваша Москва?
А ничего. Город на периферии мирового процесса, на обочине истории, в провинции духа. История делается где-то далеко-далеко, на совсем иных путях. К вам заезжают полюбоваться стариной. В кафе хамят, в головах хаос, а последний, на кого стоило смотреть в театрах, — кемеровчанин Гришковец. Плюс наличествует десяток клубов, в которых старательно имитируется та свободная, легкая и увлекательная жизнь, которую не купишь; клубов, которые и в самом маленьком из европейских городов не вызвали бы интереса.
Я давно заметил, — а в общем люди знали это всегда, — что непримиримые борцы отражают и даже копируют друг друга. Оппозиция не может быть умнее власти, богатые не могут быть щедрее и человечнее бедных, а столица и провинция всегда одинаковы по тайному внутреннему строю. В провинции и Москве, пожалуй, одинаково много тупости и хамства. В провинции это хамство примитивное, не замаскированное и во всех отношениях бедное. В Москве оно гламурное, не лишенное лоска и блеска, но оттого еще более омерзительное.
И последнее. Насчет главного страха москвичей: провинция ворвется, поглотит, растворит, оттеснит от кормушки и будет править сама.
Подозреваю, что налицо как раз обратная тенденция. Тоже характерная для Рима. Лучшие бегут уже не из провинции в Москву, а обратно. Пиршество среднего вкуса хуже откровенной безвкусицы. Овидия в свое время сослали, Гораций уехал сам. Так появились «Понтийские послания» и буколические сельские зарисовки — письма из провинции. И Диоклетиан не просто так бросил государственные дела и удалился сажать свою капусту. Эта тенденция пока еще неочевидна. Но подождите — настанет пора, и из Вавилона, города крепкого, побегут толпами.
Это не москвичам стоит бояться нашествия варваров из провинции. Это провинции пора опасаться варваров из Москвы.
Илья КОРМИЛЬЦЕВ
поэт
главный редактор издательства «Ультра. Культура»