Во имя высоких целей

Нельзя жертвовать жизнью, например, во имя рыночной экономики. А во имя чего можно?

Во имя высоких целей

Недавно смотрел по телевизору документальный фильм об академике Борисе Викторовиче Раушенбахе. Это был светлый ум, человек высокой порядочности, один из немногих в наше время энциклопедически образованных людей, я имел честь при жизни знать его, в душе моей осталось тепло от встреч с ним, хотя и не со всеми его утверждениями бывал согласен.

Он и лагеря прошел: «катюша», в создании которой он участвовал, стреляла на фронте, а он, немец, сидел в это время в ТагиЛАГе. «Я был лагерным «придурком», — пишет он в книге «Праздные мысли», последней своей книге, надиктованной журналистке Инне Сергеевой. Ему разрешали работать, как Туполеву, как Королеву: там, за колючей проволокой. «Утром все шли на кирпичный завод, становилось тихо, я сидел и занимался. Вечером, когда барак приходил обратно, я отключался. Я вкалывал по двенадцать часов в сутки, очень интенсивно. Вот, скажем, заказана мне очередная работа, я делаю ее, не отрываясь, устаю, как черт».

И если он успевал закончить, например, за три месяца, а срок полгода, то «...после ее окончания еще три месяца — по часам — занимаюсь чистой математикой, то есть учусь. А через шесть месяцев сдаю готовый отчет. Откуда им было знать, сколько я на самом деле потратил времени. Математику я учил для себя. Бывало проработаю толстый университетский учебник, пишу, как студент, конспект, раскладываю на столе тридцать шесть экзаменационных билетов, вытаскиваю один и — сдаю сам себе экзамен! Если отвечаю недостаточно хорошо, то отправляю себя готовиться дальше...»

Ну не поразительный ли характер!

И далее: «В общем, жизнь у меня была, по сравнению с другими, сносная, если не считать голода... Признаюсь, система мне не была безразлична, но я относился к ней, как к чему-то второстепенному. Дают работать — и хорошо. Философам, историкам, экономистам сложнее, они больше зависимы от идеологии. А я всю жизнь проработал в отрасли, связанной с ракетной техникой. Подумаешь, нельзя обсуждать какие-то политические темы! Ну и что? Мне на эти темы и говорить не интересно. С другой стороны, есть вопросы морали, нравственности, этики. Есть для ученого вещи, которые он делать не должен. Теоретически, конечно». Но «когда принимаешь участие в разработке оружия, то поглощен решением научной, технической проблемы. Вот кружок на карте, и в него надо попасть за тысячи километров...

А этично или не этично то, чем ты занимаешься, об этом не задумываешься. Но вот работа закончена. Ученый возвращается в мир, где по-прежнему существуют вечные ценности. Они как бы незыблемы. Но если все поступают одинаково, отступают от них, от этих вечных ценностей, то, наверное, это становится «де-факто» этично».

Я привел столь обширную цитату потому, что это мысли одного из выдающихся ученых нашего времени, к тому же человека верующего. Эти мысли очень характерны для многих ученых, скажем так, не гуманитарного направления. Ферми писал, когда американская атомная бомба уничтожила Хиросиму: науку остановить нельзя. Все вроде бы так, только и он сам, и его семья в это время были не в Японии, где от живых людей оставались лишь тени на уцелевшей стене, а в Америке.

Наука, движимая потребностью узнавать и понимать, — это часть человеческого естества. Запретить высказывать мысли вслух возможно, нам ли это не знать, но запретить мыслить даже в самых нечеловеческих условиях — это еще никому не удавалось. Талант сильней страха. И грех зарыть свой талант в землю. Но результат своих гениальных прозрений творец в конечном счете отдает в руки людей, которые по своему уровню отстают от него на века: «Дают работать — и хорошо». Не он, а они решают, как этим распорядиться, против кого сочтут нужным применить. Да и его прижизненную судьбу решают они.

Так вот, в том документальном фильме Борис Викторович Раушенбах сказал примерно следующее (смысл передаю точно, хотя и не дословно). Нельзя жертвовать жизнью, например, во имя рыночной экономики. Да, это так. С самого детства, мало еще сознавая, мы жили во имя высоких целей, одержимые ими, готовы были к самопожертвованию. И весь ХХ век прошел под знаком высоких целей. Другой вопрос, когда смотришь из дней нынешних, чего это стоило человечеству и нам в частности. «В семи соседних странах / Зарыты наши трупы,/ И мрамор лейтенантов/ Фанерный монумент/ Венчанье тех талантов,/Развязка тех надежд». Это Слуцкий, прошедший войну.

Как в народе, в этносе возникает, накапливается та сила, когда ему тесно становится в собственных пределах, мне неведомо. И слово «пассионарность» скорее называет, а не объясняет весь этот процесс. А таранной силой становится молодежь. Она идет, готовая жертвовать собой во имя высоких целей, идею вбрасывают в нее, как горящую головню в стог сена. И находится вождь, фюрер, в другую пору он зачах бы в безвестности, но настало его время, и вот он — земной бог, не мудрый, но жестокий безмерно, людские жизни для него ничто, и в первую очередь презирает он свой покорный народ, который его-то и боготворит.

«Но знаешь ли ты, что будет завтра?

Я не знаю, кто ты, знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это?» Разумеется, это из притчи о Великом инквизиторе, «моя поэмка», как назвал ее Иван Карамазов. По нынешним временам и «ты» и «его» полагалось бы писать с большой буквы, но я цитирую по изданию советских времен, а тогда «бог», «сын божий» писали с буквы малой. Но какое поразительное предвидение почти на весь грядущий век! И в краткие сроки, отбросив Бога Всевышнего, которому поклонялись века, кинулись преклониться перед богами земными: Гитлером, Сталиным. И крушили церкви, и жгли в печах крематориев себе подобных — всё во имя высоких целей. Не суть важно, как они назывались: светлое будущее или тысячелетний рейх.

Печи крематориев погашены, но искры их тлеют в душах людей. Тлеют — да, но способны ли они вновь разжечь пожар в Европе? Вряд ли. Европейцы так долго занимались самоистреблением, что настала пора успокоиться и сытно поесть, а жертвовать жизнью во имя рыночной экономики немного найдется желающих, прав Борис Викторович, это не та цель, которая делает народ одержимым. Ныне центр переместился на Восток, и каждый акт терроризма — это только внешнее проявление процессов глубинных, вряд ли до конца осознаваемых современниками. Это все равно как начавшие вдруг вылетать из жерла потухшего вулкана раскаленные камни признать причиной землетрясения. Возможно, вулканологи знают, что там творится — в адской кухне, почему перемещаются центры вулканической активности, и то в одном, то в другом краю Земли начинают вдруг извергаться потухшие сотни лет назад вулканы или со дна океана поднимаются новые. Я этого не знаю и не уверен, что и они понимают это до конца. Но потребность людей «пред кем преклониться» явно переместилась. А главное — «сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: «бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!» Это тоже — Великий инквизитор.

В Толстопальцеве под Москвой, где ночевали чеченки-смертницы, нашли дневник одной из них. Он написан не по-чеченски, написан на русском языке, на языке тех, кого она шла убивать: возможно, чеченский язык не столь приспособлен для любовного послания. А это было любовное послание. Она писала своему сводному брату. Случилось так, что они полюбили друг друга и согрешили и семья отвергла их. Идя убивать и погибнуть, она просила и его надеть пояс шахида: там, на небе, они соединятся для вечной любви: «Не живи на земле, Жига», — молила она. Вот такая современная Джульетта. Про «Ромео» нет сведений.

Так уж устроен человек, что он способен на жертву и на подвиг во имя высоких целей. Без них жизнь его теряет смысл. В разные эпохи и цели разные, и всегда находится тот, кто укажет, что есть высшая цель. И вновь вернемся к Достоевскому: «С хлебом тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя — о, тогда он даже бросит хлеб твой и пойдет за тем, кто обольстит его совесть».

Вот это мы видим сегодня, и вряд ли даже сверхточные ракеты способны смирить обольщенную совесть. Через шестьдесят лет после открытия Второго фронта главы держав-победительниц, могущественней которых и сегодня нет никого в мире, собрались во Франции отметить эту дату. Вторая мировая война, в той или иной мере затронувшая все человечество, унесшая столько жизней, закончилась победой, повторяю, шестьдесят лет назад. Кого им, победителям, было опасаться? Но эти торжества, как и встречи «восьмерки» проходят словно в осажденной крепости: задействованы все спецслужбы, десятки тысяч солдат и полицейских охраняют победителей на суше, в море стоят готовые к бою военные корабли, под водой — боевые водолазы, а небо перекрывают авиацией.

Нет, новый век не обещает быть веком просвещенного разума и спокойствия.

Григорий БАКЛАНОВ