ПЕРЕВОДЧИЦА И ПРОКУРОР

Имя сталинского прокурора, обвинителя на «открытых» процессах А.Я. Вышинского, было синонимом страха и лжи. Но переводчица американской литературы Татьяна Кудрявцева знала монстра «правосудия» с другой стороны

ПЕРЕВОДЧИЦА И ПРОКУРОР

Яоканчивала Восточный институт иностранных языков, который во время войны был эвакуирован в Ставрополь на Волге, что в ста километрах от Куйбышева. И в марте 1943 года в институт пришло распоряжение: откомандировать десять человек в Москву. Нам — семи девушкам и троим мужчинам — скоропостижно выдали дипломы, и мы в сопровождении лошади с санями, которая везла наши скудные пожитки, пошли пешком по уже начавшей таять Волге. Так как прямого сообщения с Москвой из Ставрополя не было, то мы прошли около сотни километров до Куйбышева и там сели в поезд, в телячий вагон. Так мы прибыли в Москву. Троих из нас, в том числе и меня, взяли в Наркомат иностранных дел. А так как я знала кроме двух европейских языков — английского и французского — еще и японский, то меня взяли в Генеральный секретариат. Он находился на Лубянке и обслуживал Молотова, наркома иностранных дел, и его заместителей — А.Я. Вышинского, И.М. Майского, М.М. Литвинова и С.А. Лозовского.

— О Вышинском вы, конечно, были наслышаны?

— Должна признаться, что тогда я плохо знала, кто такой Вышинский. Передо мной предстал седой «товарищ», который строго смотрел на меня сквозь очки. Я переводила на приеме польского посла. Когда прием закончился, Вышинский сказал мне: «Останьтесь». Я не знала для чего и вот тут внутренне затрепетала.

Я ведь приехала в Москву прямо из института, где ходила в военной форме, а все свои вещи отправила в начале войны в Ленинград, где жила моя семья. Я-то думала, что после получения диплома поеду домой отдыхать. И потому к началу войны у меня были с собой два летних платья и кофточка — все остальное военное.

И к Вышинскому я явилась в военной форме и русских сапогах — был апрель, и на улице было еще холодно. Вышинский грозно посмотрел на меня и произнес: «Вам не кажется, что вы не в военном ведомстве находитесь. Это гражданское учреждение». Я сказала, что прекрасно это понимаю. «Почему же вы тогда в военной форме?» — последовал вопрос. «Андрей Януарьевич, — ответила я, — у меня ничего нет, кроме этой формы. Я бы рада сменить ее на платье, но у меня его нет».Тут же был вызван управляющий делами и отдан короткий приказ: «Одеть!»

— Наверное, вы скоро убедились, что этого начальства следует бояться?

— Не скоро. Мне же был всего 21 год, и я была далека от политики. Читала я мало, любила театр, музыку. Но со временем я, конечно, узнала, кто такой Андрей Януарьевич.

Тогда я знала только одно — с ним очень трудно работать. Вышинский был крупным юристом и, как все юристы, сверхпедант. Он требовал при переводе буквальной точности. Если он сказал «СССР», то и должно быть «СССР», а если «наша страна», то я не имела права перевести «Россия», «СССР» или «Советский Союз» — только «наша страна». И очень часто во время перевода он прерывал, поправлял меня, что очень мешало. И однажды по наивности и молодости я разозлилась и после перевода сказала ему: «Андрей Януарьевич, вы же не хуже меня знаете французский и английский и все прекрасно понимаете. Зачем я вам, раз вы меня все время поправляете?»

Он усмехнулся, посмотрел на меня и сказал: «Сразу видно, что вы недотепа. Милочка моя, пока вы тут бормочете, я готовлю ответ, потому что понял, что сказал посол». — «В таком случае, — упиралась я, — вам не надо меня поправлять, раз вы все знаете». — «Нет, я хочу, чтобы все было точно», — отрезал Вышинский.

— Вы рассказываете о Вышинском — генеральном обвинителе на сфабрикованных Сталиным процессах, неожиданные и человеческие подробности. Для чего?

— Не для того, чтобы его оправдать, а для того, чтобы показать, что этому жестокому, бескомпромиссному человеку ничто человеческое не было чуждо. Это всего лишь мелочи, никак не оправдывающие его кровавых заслуг.

Так однажды к Вышинскому пришел с официальным визитом кубинский посол — он был одновременно послом в США, жил в Штатах, а у нас собирался представиться и уехать. И когда открылась дверь и вошел посол, у меня было впечатление, что ожила старинная икона: у него было иконное лицо, черные волосы и зеленые продолговатые глаза. Я должна была поздороваться с послом, представить его Вышинскому. А я онемела и не могла издать ни звука — только открывала и закрывала рот. Вышинский и посол смотрели на меня с легкой усмешкой. С трудом я справилась с собой и начала переводить. Когда закончилась беседа, Вышинский сказал: «Ну такого я в жизни еще не видел. Что, матушка, впервые встретили такого красавца?» Я подтвердила, что это действительно так.

Этот посол задержался в Москве и, к сожалению, заболел воспалением легких. У него начался скоротечный туберкулез, и через два-три месяца он умер.

— Как вам кажется, Вышинский был инициатором или больше исполнителем чужой воли?

— Я уже говорила, что он был педантом и, конечно, выполнял указания до последней буквы. При том, что он был жесток, он был интересный человек, образованный блестящий политик. Но он, как и все чиновники при Сталине, был всего лишь его марионеткой. Я расскажу историю, которая, пожалуй, подтвердит мои слова.

Один из первых американских послов, приехавших в Москву, был господин Дэвис. У него было поручение от президента Рузвельта к Сталину, и так как он был по профессии юристом, то решил навестить известных юристов, с которыми был когда-то знаком, — председателя Верховного суда Ульриха и Вышинского, а также маршала Соколовского.

Я его сопровождала на всех встречах, и, конечно, это было очень интересно, особенно, когда они с Вышинским вспоминали процессы против Каменева и Зиновьева. Дэвис отметил, как Вышинский, будучи главным обвинителем, блестяще выступал на процессах. Беседа была долгой, и когда Дэвис поднялся, чтобы уйти, я — по протоколу — пошла провожать его до лифта. «Вернитесь, когда проводите», — сказал мне Вышинский. Я, естественно, подумала, что он будет давать мне указания, как составить отчет. Это была моя работа. Вот и в этот раз я решила, что Вышинский попросит меня о чем-то умолчать, а что-то добавить.

Я вернулась в кабинет и услышала: «Садитесь». Мне стало не по себе: а вдруг я что-то не то перевела? Я села, но сердце мое билось как заячий хвост. А Вышинский, меряя шагами кабинет, целый час рассказывал о том, как он, готовясь к процессу, не спал ночами, как мучился, не будучи уверен, прав ли он, осуждая и приговаривая к смерти своих близких товарищей; говорил о том, как ему трудно было принять решение. Но степень их вины и их признание (Вышинский, конечно, умолчал о том, что признание было добыто под пытками) доказывали, что он прав: враги народа должны быть приговорены к смерти.

— Как вы думаете, зачем Вышинскому надо было устраивать перед вами этот душевный стриптиз?

— Я очень долго думала об этом и пришла к выводу, что это была попытка оправдаться перед самим собой, придать своим действиям более или менее благородную форму. Я очень сожалею, что дома не села за стол и не записала то, что услышала.

— Говорят, что Сталин контролировал все, буквально каждую мелочь. Сегодня это кажется фантастикой.

— Конечно, контролировал. Это происходило при личной встрече или по телефону. Однажды я стала свидетельницей того, чем обернулось предпринятое без указаний самостоятельное решение.

В октябре 1946 года все уехали на Парижскую мирную конференцию, и во главе Наркомата остался С.А. Лозовский.

К Лозовскому пришел американский посол генерал Кларк — личность малоприятная, по-хамски и с презрением относившийся ко всем и ко всему. Он пришел с просьбой: сократить численность милиционеров у посольства и разрешить проверять документы не советским офицерам, а американским морским пехотинцам. Лозовский с легкой душой сказал: «Господи, да пожалуйста. Но пусть рядом с нашим милиционером стоит ваш военный и проверяет документы у американцев».

Кларк был доволен, что вопрос так быстро и просто решился, и даже поблагодарил, чего раньше не делал, весьма любезно. При мне Лозовский снял трубку, позвонил Сталину и изложил ему причину прихода Кларка и свое решение. И вдруг я вижу, как у него меняется лицо, и он говорит: «Иосиф Виссарионович, это же такая мелочь. Я не представлял себе, что это надо согласовывать с вами. Да, я знаю, что так положено, но это мелочь, техническая вещь, это никак не ущемляет наших интересов. Наши люди по-прежнему будут стоять у посольства, и все будет происходить при них. Хорошо, Иосиф Виссарионович, этого больше не будет, даю вам слово, извините».

Лозовскому тогда было 68 лет, он был уважаемым человеком, исполнял обязанности наркома, но как мальчишка извинялся по телефону.

Через десять дней Молотов с делегацией вернулся из Парижа, и Лозовский вызвал меня и попросил: «Помогите мне собрать мои книги». Я спросила: «Вы решили перевезти их домой?» — «Я больше здесь не работаю», — сказал он.

Вот из-за такой мелочи он был снят с работы. Конечно, над ним уже висела туча, поскольку он был одним из руководителей Еврейского антифашистского комитета. И вскоре весь комитет был распущен, многие арестованы. Лозовский, как и его жена, погибли в лагере, а поводом стал вот этот разговор с американским послом.

— Вышинский так и не смог внушить вам священный ужас, ну а другим сотрудникам?

— Было два человека, которые внушали сотрудникам, да и не только им, мистический ужас: это были Молотов и, конечно, Вышинский. Когда мне приходилось встречаться с Молотовым не по делу, а даже просто в коридоре, я холодела от страха и лишалась дара речи. У него был трупный цвет лица, и потому мне казалось, что я вижу мертвеца. Но между тем когда меня вытурили из министерства (арестовали моего мужа, с которым я не жила, но кара все равно была неизбежна), я подала апелляцию Молотову, и он на ней начертал: «Устроить на работу» — и перечислил организации, среди которых был ТАСС. Но проработала я там всего три месяца, потому что мне объяснили: мне «отказано в засекречивании». Но это уже совсем другая история.

— А как к вашей странной «дружбе» с Вышинским относились друзья?

— Вышинский часто вызывал меня, и все друзья мне сочувствовали, не предполагая, что его жестокость на меня не распространяется. Он не был сухарем, во всяком случае, по отношению ко мне.

Я помню такой случай. Выходной день иногда нам давали — воскресенье, а работали мы тогда сутками. И вот однажды я решила воспользоваться выходным и вымыть голову. Только я намылила голову, как раздался звонок в дверь. Я замоталась в полотенце и выскочила открыть дверь. За дверью стоит мой шофер (у меня тогда была своя машина) и сообщает: «Товарищ Кудрявцева, вас срочно вызывает Вышинский переводить». — «Как же я поеду? У меня мокрая голова». А шофер твердит: «Через 15 минут вы должны быть в Наркомате». Мне оставалось только быстренько сполоснуть голову — фенов тогда не было, и надеть мамину старую черную соломенную шляпу. Стояла жуткая летняя жара, и я отправилась в таком виде переводить.

После приема Вышинский спросил меня: «Почему это вы сегодня в шляпе?» И я ответила: «У меня голова мокрая. Не могла же я прийти к вам и капать на бумаги мыльной водой». Он посмеялся, но ничего не сказал.

— Кого из великих людей того времени вам приходилось переводить с «буржуйского» для Вышинского?

— Нельзя не вспомнить Черчилля, хотя я ему не переводила, а была приставлена к его помощнику, адмиралу флота, который приехал с супругой.

Он приехал в октябре 1944 года по договоренности с Рузвельтом посмотреть, как мы держимся, — союзники, как известно, долго не решались открыть Второй фронт, а в том году открыли.

Зима в тот год была очень холодной. Черчилль ехал по Кузнецкому Мосту, и когда машина остановилась у светофора, он увидел человека, который стоял и ел мороженое. Черчилль очень удивился и спросил сопровождавшего его сотрудника: «Этот человек ест мороженое? На дворе около 25 градусов мороза». Тот ответил: «Ну и что?» И тогда Черчилль изрек: «Народ, который в такой холод может есть мороженое, непобедим». Эти его слова стали известны тогда всей Москве.

В Большом театре в один из дней пребывания Черчилля в Москве был устроен торжественный вечер — давали «Лебединое озеро», партию Одиллии должна была танцевать Уланова. Но в театре по радио объявили, что танцевать будет никому не известная тогда Майя Плисецкая, потому что Уланова заболела.

А я, сидя в ложе с адмиралом, видела, как он разволновался, потому что для Улановой Черчилль приготовил большой букет роз. За кулисы сейчас же было дано указание: букет не вручать, пока не дадут знака.

Спектакль начался, Плисецкая танцевала потрясающе. Когда начался антракт, весь партер — а там сидела вся элита — повернулся лицом к главной (Царской) ложе, где сидели Сталин, Черчилль, Молотов и сопровождающие их лица. А мы с адмиралом сидели рядом с Царской ложей. Когда все встали, я оказалась крайней к Царской ложе, и когда все стали аплодировать, я повернула голову и увидела, что рядом со мной, в двух шагах, стоит Сталин. У меня были арестованы отец, трое моих дядей, но, несмотря на это, я почувствовала такой восторг, что у меня хлынули слезы из глаз.

— Вы поддались коллективной эйфории, или это было что-то иное?

— От этого человека исходила какая-то магическая сила. И хотя я видела, что он маленький и невзрачный и лицо у него в оспинках, но эта магическая сила завораживала всех, кто находился рядом. Черчилль явно был в восторге от балерины. И адмирал понял, что Плисецкая заслужила розы, которые ей и вручили по окончании спектакля.

— Рядом со Сталиным Черчилль проигрывал в смысле ауры?

— Несмотря на то, что он слыл жестоким человеком, страха он не внушал, наверное, потому, что, как все полные люди, казался простодушным. Это был человек-гора с лицом бульдога, а из его рта всегда торчала сигара. Но передвигался он, несмотря на массу тела, очень стремительно, что говорило о его недюжинной энергии. Все надеялись, что после переговоров он уедет, заряженный положительными впечатлениями. Так оно и случилось.

Беседу вела Маргарита РЮРИКОВА