ДРУГИЕ ДНИ

ДРУГИЕ ДНИ

С тяжелым сердцем шел я на «Белую гвардию». Замучили в последнее время и белые, и красные — замучили, замордовали, забили своими вечными ценностями и в газетах, и по телевизору, да и просто лезут разными мыслями изо всех щелей. Как соберутся интеллигенты больше одного, как начнут спорить о путях развития... Устал, короче, современный русский человек (то бишь я) от обсуждения политической ситуации.

Помню-помню, как в застойное еще время смотрел телеспектакль Басова по булгаковской пьесе с Андреем Мягковым в роли Турбина-старшего и как было неловко за этих прекрасных мхатовских актеров, как сжималось отчего-то сердце: ведь все уже известно, все понятно, чего ж притворяться дворянами, чего ж издеваться над роком, над неизбежностью: ВСЕ РАВНО ВСЕХ РАССТРЕЛЯЮТ. Вот это знание — все равно всех расстреляют — как-то отталкивало меня всегда от этой знаменитой вещи, как-то не давало войти туда, внутрь этой магической комнаты, где прячутся люди от политики, пуль, снарядов, погромов, облав, голода, одиночества, неизбежности. Слишком было их жалко. Слишком не хотелось самому себе признаваться: нет, не спрячешься. Бесполезно.

И, однако же, как я радостно ошибся! Как замечательно ошибся. С того момента, как появился на сцене Лариосик (А. Семчев) — огромный нелепый толстяк с невыразимо-обиженной физиономией, — я понял, что будет не так, как всегда. Что... сдвинуто что-то в этой знакомой пьесе, поправлено, нежно, но твердо. Я наконец попал в эту комнату, на которую раньше только смотрел в дырочку. И знаменитые кремовые шторы (которых на сцене, кстати, нет) вдруг нарисовались сами.

И все было правильно: что любимые народом «менты-агенты» Хабенский и Пореченков — не пытались, ой, отнюдь не пытались сыграть «благородие», изобразить значительность — и существовали на сцене со всей своей нервной ленинградской природой, с чердачной романтикой, с подвальной искренностью. Что Наталья Рогожкина в свою роль внесла столько женской тоски, растерянности, текучей, случайной и горькой ласки.

Что именно сделал режиссер Сергей Женовач c пьесой, я понять не могу. Но в одном я почему-то уверен: Сталин во МХАТе смотрел совсем другую пьесу! И она бы ему точно не понравилась!

Кстати, о Сталине. Мы выходили из театра в темноту, и моя знакомая вдруг сказала: «Нет, ну надо было выкинуть этот монолог Мышлаевского про коммунистов!» Объясняю. Булгаков написал, по легенде, этот монолог чуть ли не для цензуры: в нем настоящий армейский сапог Мышлаевский (его играет Пореченков) вдруг произносит монолог: что-де Россия все равно останется Россией и при большевиках, что бежать от своей Родины он не может, что он предрекает смерть Белому движению, и тому подобную странность.

Слушай, Лена, сказал я (потому что мне монолог Мышлаевского почему-то очень понравился), вот представь себе, что ты Сталин. И вот тут, вымолвив эту несусветную чушь, я вспомнил, что Сталин действительно был по первой версии — фанатом, и смотрел пьесу девять раз, а по другой, неофициальной, наркоманом «Дней Турбиных», и ловил кайф от каждого булгаковского слова, и смотрел ее двадцать раз, тайно приезжая в театр, из-за занавесок... И, вспомнив про Сталина, я тут же понял, почему спектакль вдруг стал живым. Режиссер и актеры забыли про этого Сталина. Они забыли, кто победил.

Не случайно в программке старательно объясняется, кто был кто в том 1918 году на Украине, кто такой гетман и кто такой Петлюра. Тем зрителям не надо было объяснять. Те зрители прекрасно помнили, кто был кто и чем дело закончилось. Печать этого знания, этого тяжелого чувства лежала на любой постановке, в любое время. Актеры всегда играли реквием по этим людям, по их чудовищному поражению (которому так радовался из-за занавески Сталин, когда Турбин приказывал своим юнкерам срывать погоны и спасать жизнь). Эти актеры реквием уже не играют. И нечего им оплакивать. Потому что Россия смуты, предчувствия гражданских войн, Россия перемен и кризисов, Россия крикливой политики и «послевоенной» экономики вернулась вновь. И актеры вполне искренне посылают к черту всю эту политику, всю эту стрельбу, они абсолютно органичны в этом ощущении — да ну их к бесу! Надоели эти ужасы Гражданской войны. Выпьем! Споем! Будем влюбляться и страдать! А они как-нибудь там сами, без нас...

И вернулось от этого живое булгаковское чувство: переживем как-нибудь! Пусть и не все. Главное — не участвовать! Не принимать близко к сердцу! И Россия, как этот стол с перевернутыми ножками, потом встанет каким-то образом на свое место, ведь не свойственно же столу стоять вверх ножками! И почему-то веришь в эту дурацкую философию Мышлаевского-Пореченкова. И забываешь на какую-то волшебную долю секунды, что Россия — это «другой стол». Забываешь и про то, что всех потом расстреляют. А вдруг не расстреляют на этот раз? Да и Чапаев выплывет... Жалко же и его тоже. Не только полковника Турбина.

Борис МИНАЕВ