КОНСТАНТИН РАЙКИН: У ЗЛА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ЛИЦО

«Сатирикон», которым руководит Константин Райкин, в этом сезоне остается едва ли не самым ярким и лихим театром Москвы

КОНСТАНТИН РАЙКИН: У ЗЛА ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ЛИЦО

После выхода «Ричарда III» в постановке Юрия Бутусова Райкин выслушал от критиков много интересного. Но большинство сходится на том, что более мощного артиста в его поколении нет. Он умеет все — от фарса до гротеска. На него интересно смотреть все время. И в театре, который он возглавляет почти семнадцать лет, каждый вечер полный зал. Несмотря на дорогие билеты, удаленность от метро и не самый простой репертуар.

«Или остановиться, или бежать быстрее всех»

— Где те закрома, в которых вы черпаете энергию для такой сверхинтенсивной растраты себя? Какую-то ее часть, положим, возвращает зал, а остальное?

— Ну я ж любимым делом занимаюсь. Потом, вы что думаете, я не сплю? Сплю. За город езжу к себе на дачу, у меня там овчарка немецкая, Батя зовут, дом, который я люблю, участочек. Сейчас я еще стал в бассейн ходить рядом с театром. В общем, есть какие-то моментики.

— Они относятся к тому, что вы назвали «остановиться и оглянуться»?

— Да. В этом смысл искусства — или побежать быстрее других, или остановиться. Смысл искусства вообще в том, чтобы сделать жизнь ощутимой. Все же ходят мимо красоты или делают какие-то гадости, даже не понимая, что это гадости, потому что жизнь в большой степени неосознанна. Кругом суета какая-то, возня, и люди часто что-то делают, не зная этому названия. А потом вдруг кто-то увидит на экране или прочтет в книге, как прекрасен заснеженный лес, посмотрит — и действительно! А я мимо него хожу, как мимо обоев. Люди, которые у моря живут, не чувствуют ведь этой красоты, ходят мимо нее на работу, домой. А рядом море. Ну и что? А приезжает отдыхающий на неделю и думает: какие они счастливые! Ничего они не счастливые, они такие же несчастные, как и он. Но когда им ткнешь под нос, они действительно подумают: море, однако! Вот искусство для того и нужно, чтобы человек на сцене увидел, в книжке прочел и вдруг ужаснулся оттого, что он подлость каждый день совершает, оказывается, сам того не зная. Но для того чтобы это искусство уметь делать, надо бежать все время. Парадокс! Иначе тебя обгонят, и этот «стоп-стоп-стоп» кто-то будет делать лучше, чем ты.

«Ты всем безразличен, пока не король»

— Мне ваш Ричард показался очень даже ничего себе...

— Мир так устроен, что человек со всеми своими бесконечными ценностями, бескрайней глубиной, невероятной бездонностью — для людей самое низкое звание. Он обязательно должен быть кем-то в социальном смысле, чтобы к нему относились по-человечески. Достичь того, что на плебейском языке зовется «успехом». Лучше вообще стать королем, самым главным в стране. Тогда, независимо от того, урод ты, коротконогий, сухорукий или горбатый, на тебя будут смотреть снизу вверх и оценят все твои достоинства. Это драма самореализации на самом деле, так я понимаю. Мы «Ричарда» специально не осовременивали, наоборот — спектакль сделан вне времени и пространства, вообще непонятно, где и когда это происходит. Если кому-то нужны аллюзии, человек всегда сам проведет. Глупо делать спектакли про политическую борьбу за власть. Ведь что такое борьба за власть? Это же сражение за самореализацию, за возможность быть оцененным. Эта тема мне понятна. «Достоевская» тема, детство без любви, в котором уже все корни жестокости, изощренности и лжи. Поэтому и декорация отражает как бы детский мир.

— А почему он все проиграл, такой умный?

— А он недооценил в себе человека, у которого есть совесть.

— Она есть?

— Ну как же?! Он саморазрушается от сотворенного зла, приходит в разлад с самим собой. В «Ричарде III» не дается объяснения: он изначально злодей — и все. А мне неинтересно играть однозначного злодея. Одна критикесса написала, что, мол, тут нет ничего завораживающего, нет злобного космического оскала. Да не надо мне космического оскала, никому он не интересен! Вообще жутко несовременно и старомодно думать, что зло имеет такую вселенскую гримасу, манфредовскую маску. Зло гораздо конкретней, мотивированней, оправданней в собственных глазах... и у него человеческое лицо!

— Говорят, что вы сами немного тиран. То есть очень строгий руководитель. В театре нет страха перед вами?

— Ну а что это за руководитель, который не может держать в руках коллектив? Просто мне кажется, что тебя должны любить — это важно в театре. Но помимо хорошего отношения тебя должны бояться: что ты отругаешь, выгонишь. И я могу это сделать. В блюдо, которое мы будем называть «демократией», обязательно должны входить такие ингредиенты, как страх. Его не должно быть много, потому что тогда это будет тоталитарный режим. Но если его вообще нет — это гибель. Потому что театр не может жить на одной любви — сразу на голову сядут. У нас несколько сотен людей работает. И есть железные правила — они их знают, я всех к этому приучил. Кто нарушает, тот вылетает сразу как намыленный. Выгнал очень известного артиста, даже не пошел к нему, послал директора: «Передайте, что в его услугах театр больше не нуждается». И вот он вылетел, народный артист, известный всей стране. У меня была куча проблем, я сделал замену, но тем не менее только так. А если бы я допустил прецедент, то гораздо большим расплатился бы. Вот сейчас я буду сокращать труппу, это очень сложный, болезненный момент. Мне будет трудно говорить с людьми и просить их уйти. Но, к сожалению, придется это сделать: наше государство создало такое положение.

«Нас грабит родное государство»

— В вашем театре идут самые дорогие спектакли в Москве. Умение привлекать инвесторов, спонсоров, вообще деньги — это особый талант. Чей? Ваш?

— Я работаю в паре со своим директором и без него мало бы что сделал в финансовом отношении, тут мы дополняем друг друга. Хотя сейчас государство сделало так, что все эти наши способности пропадут зря. Это называется «реструктуризация бюджетной сферы», при которой с лета уже ничего сделать невозможно. И мы будем ставить только бедные спектакли. Мы ж не только брали у инвесторов и спонсоров, а еще и сами могли оплатить огромные постановочные суммы, потому что театр зарабатывает. Теперь все наши заработки мы вынуждены отдавать государству, а оно будет перераспределять и давать столько, сколько положено по нормам. А это такие средства, в которые ни один спектакль, идущий у нас на сцене, включая «Контрабас» с одним исполнителем, не укладывается. Дотация просто смехотворна.

— Не верю, что вы с этим смиритесь. Вы просто обязаны найти выход.

— А мне ничего другого не остается, как его найти. Чтобы избежать этого, я сейчас пытаюсь приватизироваться. Для театра реструктуризация равна убийству, потому что мне теперь придется расстаться с большим количеством артистов, которых я годами собирал. Театр же им давал надбавки, которые были больше оклада, а сейчас мой оклад художественного руководителя — 2700 рублей. Унизительно и невозможно. Ну хорошо, с собой я как-то разберусь, заработаю. Но что делать артистам, взрослым людям, которые должны кормить свои семьи? Вообще неприятности приходится терпеть жуткие и ни от врага, ни от диверсантов, а от своего родного государства.

— И все-таки спонсоры, с которыми вы взаимодействовали, это какие-то ваши знакомые?

— Ой, у знакомых лучше денег не брать.

— Ну а как вам удалось раскачать чужих людей на сотни тысяч долларов на «Трехгрошовую оперу» и «Шантеклер», например?

— У нас не было таких спонсоров, которые сразу бы давали все деньги. У нескольких брали. Ну приходишь к каким-то незнакомым людям. Иногда они ведут себя порядочно, иногда непорядочно, бывает, перечисляют не вовремя или не дают вообще, хотя обещают, что дадут. Взрослые мужчины говорят тебе: «Да!» — а потом куда-то исчезают. С несколькими людьми я просто перестал общаться. Вообще это довольно противное дело. Но мы не можем себе позволить дешевых спектаклей, у нас же большая сцена, которую надо чем-то заполнить.

«От хороших людей часто плохо пахнет»

— Вы очень успешны на сцене, вас называют одним из лучших артистов страны. А случались ли среди этого успеха провалы?

— Ну как они могут миновать? Это случалось на каких-то концертах, когда люди не готовы или ты не готов. Не готов не в прямом смысле, я никогда не бываю не готовым к работе. Я старателен. Но иногда сталкивался с такой аудиторией, которую не мог пробить. Ведь известно, что даже в очень культурном центре театр посещает не более 10 процентов населения, а 90 процентов горожан не ходит в театр вообще никогда. Я очень не люблю и боюсь принимать участие в одноразовых мероприятиях. Готов лучше пять премьер выпустить и сыграть, чем выйти один раз на юбилее и делать что-то неподготовленное. Я этого не умею, я так стесняюсь и волнуюсь, что просто теряю все, что мне, предположим, дано от природы. Я из людей просто стесняющихся, мне вообще это очень мешает в жизни. Мне моя профессия нужна в некотором смысле для того, чтобы преодолеть природную неуверенность в себе.

— В таком случае мужеством было выбрать именно ее. А у вас это еще осложнялось другими обстоятельствами...

— Конечно, при таком папе.

— У вас в гримерке есть вещи, связанные с памятью об отце? И насколько вам вообще интересен предметный мир?

— Ну, это, во-первых, папин кабинет. Он здесь недолго побыл, мы сюда въехали 4 июня 1987 года, а 17 декабря он умер. Он провел здесь всего несколько месяцев, поиграл в театре. Но тут есть много его вещей. А в целом я могу быть гурманом и жить очень прихотливо, но могу обойтись вообще без ничего. Могу есть простую, грубую, никакую еду. Всегда отмечаю, если что-то вкусно приготовлено, но если невкусно, мне совершенно наплевать. Вот, например, я увлекаюсь парфюмами, но поскольку в свое время хотел быть биологом, то несколько лет буквально прокопался в дерьме, потому что серьезно занимался биологией. Совершенно спокойно это делал — я умею отключаться, абстрагироваться. Не умру, если от человека плохо пахнет. Знаю, что есть очень хорошие люди, которые, к сожалению, не отличаются высокой культурой запаха. Также и здесь. Если невкусно или неуютно дома — мне безразлично. Я могу на это не обращать внимания. Конечно, лучше, когда вкусно и уютно. И у меня, слава богу, есть жена, которая за этим следит.

— Однако известно, что вы большой ценитель парфюмов... Кстати, что у вас сейчас на нюху?

— Ой, много всего. Вон, видите, у меня стенка стоит (три больших шкафа снизу доверху заставлены флаконами). Я одеколоны не собираю, я просто ими пользуюсь. У меня ничего не стоит просто так, здесь нет ничего непочатого, все открывается. Работа моя лошадиная, потная, на сцене приходится взмокать, и хотелось бы пахнуть не собой. Театр — это же иллюзия, и аромат тоже создает уход от бытовой реальности.

«Я отказал Герману и Спилбергу»

— В свое время вы отказались от съемок у Германа, который, можно сказать, олицетворяет высокое искусство, а потом у Спилберга, предложившего баснословные деньги. Честно сказать, я этой сумасшедшей самоотверженности не поняла...

— Но если бы я согласился на съемки, значит, ничего из того, что я сделал за последнее время, просто не было бы. А как мне руководить театром, играть, вообще быть тут? У Германа съемки длятся уже пять лет. У меня ведь, кроме театра, студенты.

— Ладно, убедили. Ну а как же Спилберг с гонораром, исчисляющимся в миллионах долларов?

— Но я сделал свой выбор! И чего я буду об этом переживать и думать, сколько мог бы еще заработать. Да если бы я просто занимался концертной деятельностью, то был бы в сто раз богаче. Я сейчас не говорю, что богат, но мог стать богатым человеком в самом серьезном смысле слова, если бы давал концерты. На протяжении двух с половиной десятилетий я мог ткнуть в любое место карты нашей страны, и меня там с удовольствием принимали. Мне ничего не надо было, только основной реквизит, микрофон и все — я собирал практически любую аудиторию и имел очень большой успех. Несколько таких поездок — и я мог купить машину. Не скажу, что часто их менял: у меня семья, потом я человек не жадный. Я щедрый. Мог кому-то дать денег, кого-то лично премировать, устроить банкет всему театру по какому-то поводу. Но зарабатывать деньги — это дико скучно для меня. Что ж делать, если наша жизнь так устроена и государство так сделало, что там, где ты вкладываешь больше всего сил, ты получаешь меньше всего.

«Есть заблуждения, которые надо иметь!»

— Не припомню, чтобы вы когда-нибудь рассказывали о том, как первый раз вышли на сцену. Когда это произошло?

— Вы не помните, потому что я сам, честно говоря, не помню. Мне вообще пафос момента ощущать не свойственно. Когда что-то такое в твоей жизни происходит, ты занят другими мыслями. Поэтому я никогда не испытываю благоговения перед днем премьеры. Я на дистанции нахожусь, на бегу. И не могу все время думать: «Господи, я бегу, какая прелесть!» Может, это и плохо, потому что иногда я не замечаю, как сменяется время года.

— И давно вы перестали замечать эту смену?

— У меня никогда не было такого, чтоб я сильно это замечал. С детства. В какой-то степени это очень активное житье. Мне кажется, что выше моей работы ничего нет, это нормально, это эгоцентризм человека, который этим живет. Вот когда я готовлю какую-то роль, мне так уже хочется ее сыграть, прямо до мурашек, а тут столько проблем вокруг, и думаю: не дай бог, мировая война начнется, и я не смогу это сделать. Если мир рухнет и разобьется, думаю, ну хрен с ним, пусть рухнет, только чуть позже, чтоб я хоть раз сыграл. Бывает, заземляюсь мысленно: мол, у меня работа, как у водопроводчика — и его нужна, и моя. Есть же гениальные водопроводчики, которые все умеют, знают и любят свое дело. И я свое люблю! Так почему его любовь ниже моей? Но есть заблуждение, которое надо иметь! Иногда я представляю, как Бог смотрит на наш мир и прикидывает: вот махнуть бы на все это рукой, покрыть все мраком одним жестом, бум! — и ничего не будет. А потом видит — я там роль готовлю... Ну ладно, пусть он там еще немножко... И думаю, вот из-за меня! Если я честно работаю, из-за меня, может быть... А потом на землю опускаешься: да че ты вообще? Есть такие замечательные люди, которые без всякого пафоса работают, действительно дерьмо перекачивают или унавоживают почву, что-то растят, делают какую-то прозаическую работу, но необходимую и тоже творческую в своем роде. Как моя теща покойная. Она сажала по лунному календарю — и ни у кого не росло, а у нее росло. Вот она что-то воткнет в землю — и у нее всходит, как ни у кого. Ей завидовали, а она что-то чувствовала, была по данности своей природной крестьянкой. Но она этот свой дар не превозносила, а тихонечко с ним жила.

Валентина СЕРИКОВА