Когда-то давно, еще в ТЮЗе, она переиграла всех мальчишек, зайчиков и даже куриные ноги известной избушки. Потом — раскованных девиц и смешных старушек. А сейчас это трагическая актриса с громадной эмоциональной наполненностью, задыхающаяся от безролья. И, зная ее много лет, понимаешь, что она не лукавит, все чаще повторяя: — Мне срочно нужна хорошая пьеса и хороший режиссер. Я сейчас должна сделать какой-то новый шаг для себя. Мне не хочется ничего лзлободневного¬, я ищу хороший литературный материал. У меня не осталось времени на невостребованность
АХЕДЖАКОВА. ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ
ДЫРА ОДИНОЧЕСТВА
— Вот когда есть любовь, дружба, верность, понимаешь, что самое главное — это творчество. А когда есть только творчество, чувствуешь, что ты просто перекошенная вся на одну сторону. У тебя нет самого главного — у тебя нет любви, нежности, внимания. Или недостаточно, или вообще нет, или просто зияет дыра одиночества. Я, конечно, индивидуалистка. Михаил Аркадьевич Светлов, в пьесе которого я играла еще в юности, напророчил как-то в пьяном виде мое будущее: лВы, Лиечка, сможете жить без главного, но не сможете жить без мелочей¬. И еще, мне совсем не свойственно упиваться успехом. Вспоминаю Виктора Ардова, который говорил: лЯ не могу жить, когда все хорошо. Аж страшно!¬ И для меня это неблагодатная почва. Хотя безумно хочется удачи. Но, когда сваливается огромный успех, я почему-то становлюсь грустной. Очевидно, успех — это не мое состояние. Мое — пораженчество. Я пораженец по духу и нормально себя чувствую. Привыкла. Мне близки люди, которые не клюют с руки, достаточно трудные, не очень светские и не очень обласканные успехом. Мне с ними легче. Это моя среда, которая меня греет.
— Кажется, что, если у тебя творчество отнять, ты будешь себя ощущать просто нищей.
— Это правда. Есть актеры, которые делают самостоятельные спектакли, проекты и ни от кого ничего не ждут. Я тоже уже сама ринулась на поиски материала, ни на кого не рассчитывая, не требуя, чтобы мне лдали¬. Вот тут-то я и поняла, до какой степени узок круг моих возможностей. И с опытом и с возрастом все труднее найти для себя что-то.
— С возрастом? А что, когда-нибудь тебе было легко?
— Никогда! Разве что в 20 лет, когда было так: играй не хочу! И поле казалось необъятным. И все Джульетты, и все Шарлотты — все мое! Пока училась в институте, все виделось в радужном свете. Потому что со мной были мои педагоги, которые в меня верили, любили и не сужали этих пресловутых рамок.
— Но когда ты поступала в театральный, то наверняка понимала, что тебя ждет? Родители театральные: папа — режиссер, мама — актриса.
— Нет, я совершенно не представляла. Это был порыв. Интуиция и порыв. Мне папа говорил: лТы вообще думаешь, что будешь делать в театре?¬ А я жутко оскорблялась: лПодумаешь, что я буду! Я все буду!¬ И когда пришла в ТЮЗ и сначала мне давали каких-то поросят играть, абсолютно не задумывалась, зачем это. Мне только все время было мало. Еще хотелось, еще! У меня столько энергии было! Потом в какой-то момент поняла, что мне точно не мало, а я просто этого не хочу больше никогда, ни при каких обстоятельствах. И тогда я ушла из ТЮЗа.
ОСОБЕННОСТИ ТЕАТРАЛЬНОЙ ТОСКИ
— И появилась уже тогда тоска по своему режиссеру?
— Всегда у актрисы эта тоска есть, всегда.
— Что же, некоторым везет.
— Мне тоже повезло с Рязановым очень. Только в кино.
— Но это уже через сколько лет было!
— Ну-у-у! Между прочим, если бы не Рязанов, никакого лкина¬ у меня бы и не было! Хотя первая моя роль у него была крошечная и малозначительная. Это в лИронии судьбы¬.
— И понеслось?
— Ничего не понеслось совершенно. Рязанов тоже не в каждую свою картину меня приглашал, но пять ролей — это совсем немало. А потом в лСовременнике¬ были еще четыре спектакля с Виктюком. Тоже лурожайный¬ для меня режиссер.
— А с Галиной Борисовной Волчек?
— Очень мало, к сожалению, очень.
— Значит, много лет ты существуешь в родном театре лв режиме ожидания¬?
— 25 лет, представляешь? Ожидание — это то, что жизнь укорачивает... Вообще театр очень жесток, особенно для актрис-травести. Мало кто умудряется вырваться из этого капкана. Вот тут-то и необходим режиссер-учитель. Такой идеальный, любящий тебя человек, который нуждается именно в твоей индивидуальности.
Случай из жизни: Репетиция. Ахеджакова вместе с Мариной Хазовой в кринолинах и на высоких каблуках балансируют вдвоем на узкой шатающейся лестнице под колосниками. Реплика вниз к режиссеру: лРоман Григорьевич! Мы упадем с этой лестницы, она шатается!¬ Реплика из зала: лНу упадите же наконец!¬ Еще одна репетиция. Режиссерское задание: лПрыгните со стула и задержитесь в воздухе!¬ Через 15 минут: лОна не может сделать этого, она ничего не умеет. Уберите от меня эту пенсионерку!¬
— Тебя никогда не одолевает гнусное такое чувство ревности, когда видишь другую актрису в роли, которую ты могла бы сыграть лучше?
— И это бывает. Но еще более обидно, когда знаешь, что человек рядом с тобой насыщенно работает, делает по три-четыре роли в сезон, а ты уже пятый год ничего не получаешь. И тут такая нехорошая почва возникает для всяких-разных лтараканов¬... Одно есть средство спасения — работать. Для меня — моя антреприза, где мы можем сыграть то, что хотим. Только бы пьеса нашлась, были бы идеи! И своя компания. Я вообще семьи и в жизни меняю с трудом и пока эту семью менять не хочу.
Случай из жизни: Жара, июль. Репетиция лСтаросветской любви¬ с Богданом Ступкой. Кондиционеров нет, актеры задыхаются от духоты. Богдан тихонько шепчет Ахеджаковой: лКакой я был дурак, что пошел в артисты! Сейчас стоял бы в огороде раком и дергал свеклу...¬
— А что ты делаешь, когда приходится выходить на сцену с человеком, который тебе неприятен?
— Это плохой случай. Но надо играть. Если надо любить, то каждый может тебе предоставить большой выбор того, за что его можно полюбить. Любой! Вот положи головку ему на плечо, и он поневоле тебя погладит и скажет что-нибудь хорошее. А дальше иди на сцену, и он уже будет тебе отдавать сам столько тепла, столько доброй энергии, и невольно появятся детали, которых ты и не ждешь. А все недостатки его, лзакорючки¬ надо забыть, если дорожишь этим спектаклем.
ЭФФЕКТ СОРОКОНОЖКИ
— Ты никогда не примеряешь на себя куски своих ролей?
— Это же все происходит бессознательно, сами прилипают. Есть какие-то роковые роли, которые меняют и тебя, и твою судьбу. Есть слова, которые нельзя задалбливать, иначе, как сороконожка, не будешь знать, с какой ноги начинать путь. Нельзя озвучивать свои глупые лпомогайки¬, их лучше держать в себе. А если ты начнешь анализировать, выговаривать, учить кого-то, они перестанут работать, пропадут. А вот есть роли, которые, как какой-то клещ, вцепятся в тебя — и вся жизнь поменяется. И если очень сильно такой ролью лзаболеть¬, она может прорасти сквозь тебя, как трава сквозь асфальт.
— Ты боишься таких ролей, но идешь на это?
— А какой у меня выход? Я раньше не знала, что это может быть так опасно.
— У тебя сейчас появилась совершенно необыкновенная роль, кстати, в родном лСовременнике¬. Селестина — колдунья и сводница.
— Да, я очень ей рада. Мы все, занятые в этом спектакле, чувствуем себя как какая-то лмасонская ложа¬. Мы — посвященные, как нас назвал режиссер Коля Коляда, лбешеные испанцы¬. У нас даже рабочие сцены в этих лбешеных¬ играют. Я вспоминаю наши репетиции как четыре месяца сплошного счастья. Все любили друг друга и общались на каком-то особом языке, как будто мы не в театре, а в какой-то крутой подпольной организации существуем. Жалко, что играем его всего раз в месяц.
лНЕ ОБИЖАЙТЕ УИЛЬЯМСА!¬
— А с последним спектаклем лПодсолнухи¬ по Теннесси Уильямсу у вас вообще произошла жуткая вещь.
— У этой пьесы вообще странная судьба: кто бы ни брался за нее, ничего не получалось. По разным причинам. Ее репетировали когда-то даже Высоцкий с Демидовой. Додин, Гинкас начинали, но не поставили, не довели дело до конца. Мы сыграли всего 20 спектаклей и больше не играем. Я думаю, у нас было много ошибок, и главная — та, что название поменяли. Нужно было оставить истинное — лКрик¬, но побоялись, что это зрителя оттолкнет. А это как имя: поменял — стал другим человеком! Очень трудная, я бы сказала, загадочная пьеса. Причем там пьеса внутри пьесы, как игла в ларце. Два персонажа — актеры — играют свою выстраданную пьесу-жизнь с мучительным поиском финала и пьесы и своей жизни. Мы с Виктором Гвоздицким пытались выстроить такие трагические отношения, где и любовь, и ненависть, и вина вечная друг перед другом. В общем, не обхохочешься! Спектакль поставил Борис Юхананов — один из самых сложных психологических экспериментаторов. А на гастролях в Ярославле дикая вещь произошла. Тем, кто продавал билеты, хотелось аншлага, и они его добились — объявили, что это комедия, фарс. В результате после спектакля человек двадцать возмущенных зрителей, возглавляемых решительной женщиной-юристом, пришли за кулисы требовать прокатчиков вернуть им деньги за билеты. Мне в лицо они кричали: лВы оскорбили всех ярославцев. Зачем вы привезли такую гнусную пьесу?¬ Я робко отвечала: лЭто гений драматургии — великий Уильямс. Обижайте нас — актеров, но не обижайте Уильямса¬. В итоге мы с Гвоздицким, как Счастливцев с Несчастливцевым, уязвленные и непонятые, виновато уносили ноги от грозных зрителей и поклялись друг другу никогда больше не ездить в Ярославль. Видимо, совсем непросто произносить со сцены: лТеатры — это тюрьмы, созданные для актеров и драматургов¬. Приходится расплачиваться! Со мной в жизни уже было нечто похожее с лМелким бесом¬ в лСовременнике¬. Уходили по ползала. Но все равно это был замечательный спектакль. Зритель тогда просто не поспевал за театром.
Случай из жизни: На лМелком бесе¬ Ахеджакова лнырнула¬ вниз головой с трехметровой высоты в провал под декорациями. Зал замер от восторга, кто-то даже зааплодировал. Очнулась нескоро. Над собой увидела лицо партнерши — покойной ныне Ирочки Метлицкой. Вопрос: лГде я?¬ Ответ: лВ театре¬. Вопрос: лЧто я тут делаю?¬ Ответ: лИграете¬. Потом провал... Увезли в Склиф.
— И что же, никто не застрахован от неудачных спектаклей?
— Нет. Есть актеры, которые никогда не попадают в такие ситуации. Значит, застраховаться можно.
— А не будет ли эта страховка отступлением от самых главных принципов? И потом, у актера бывает обман самоощущения, когда кажется одно, а на выходе получается совсем другое.
— Я уверена, что доверять можно только себе и никому больше.
— Но ведь актер не перед зеркалом играет, а перед публикой...
— У меня есть еще опыт работы в замечательном спектакле лКвартира Коломбины¬, когда в Питере ушли ползала. Я помню, как смотрели лТени забытых предков¬ Параджанова и улюлюкали, как с Феллини уходили, с Тарковского. Знаешь, для меня зритель — отнюдь не главный ценитель искусства. Он разный, этот зритель, бывает. Главное — собственное актерское чутье. Конечно, мы должны работать для зрителя, но жизнь часто показывает, что публика — дура.
— И будешь на эту дуру работать дальше?
— Вот в этом и есть проблема. С одной стороны, не прислушивайся к мнению публики, с другой — служи ей.
— А что для тебя главное после спектакля?
— Послевкусие. Насколько я зацепила зал, было ли ощущение зачарованности на сцене. Если это происходит, то и зритель это чувствует безошибочно.
— Значит, публика все-таки не такая уж дура?
— Да ну, не придирайся, нет, конечно! А разве можно забыть, как зритель оберегает нас? На премьере все той же лКоломбины¬ на наши головы стали валиться декорации. Зрители бросились на сцену и руками удерживали их. Они же всем нам тогда просто жизнь спасли!
— Ты так часто сомневаешься в себе, так часто обижаешься...
— Я столько раз попадала впросак, что уже пришло такое время, когда надо грабли держать под замком. Иногда, правда, попадаю в западню, когда меня оплевывают. Я просто мишень какая-то. Такое яростное оплевывание критиками за то, что лне то сыграмши, не так сыграмши и не там сыграмши¬, по-моему, мало кто испытывал.
— Ты что! Огромное количество людей тебя обожают!
— Не спасает это... Любовь зрителя заглаживает какие-то раны. Но зрители как любят, так и могут разлюбить в одночасье. Причем они не прощают не какой-то неуспех, а затасканность. Вот почему я не хочу мелькать в телевизоре, когда настойчиво предлагают лпошутить¬. Когда сажают перед камерой пять-шесть актеров и говорят: лСейчас вы будете рассказывать смешные случаи — вот уржемся¬, я всегда отказываюсь. Я боюсь этого. Зритель — приятель коварный: не выносит перенасыщения и моментально из любимцев в нелюбимые перемещает.
— А Эдит Пиаф, между прочим, сказала: актер как любовник, если долго не видишь его — забываешь.
— Нет. Я не согласна. Надо, чтобы по тебе заскучали. Если ты перестаешь удивлять, то надо на время скрыться и переждать. Мало кому удалось остаться любимыми на всю жизнь. Самые лучшие экономили свои отношения со зрителями. Если не появляешься в новых спектаклях, не надо давать растаскивать себя по кускам. А сейчас такое количество изданий и передач, которые бесконечно хотят нас. В редакциях, говорят, целые списки существуют абонентов.
— А ты абонент на букву лА¬.
— Я на лА¬, и мне сейчас же звонят по любому поводу. И тут уж нельзя сдаваться ни в коем случае.
лСПОРЯТ БЛАГОРОДСТВО И КОВАРСТВО...¬
— Лия! По большому счету, кто в жизни надежнее: мужчины или женщины?
— Порой кажется, что женщины. Мне хочется снять когда-нибудь скрытой камерой наше закулисное общение. Например, когда мы играем в лКрутом маршруте¬ и на сцене нас — десять женщин — пытают и мучат страшно, а в перерывах за кулисами мы рассказываем смешные истории и просто треплемся ни о чем. Вообще женщины выручат в самой сложной жизненной ситуации. Но, конечно, если женщина возьмется мстить или рыть другой яму... О-о-й! Равной ей не будет! В этом будет такая страсть, такая самоотверженность, что в эту яму попадет не только объект ее вожделения, но и все остальные, кто будет мимо проходить.
— Сыграв Селестину, ты можешь сказать: женщины, я про вас все знаю.
— Ну что ты, все сыграть про женщин невозможно! Да я и про себя-то еще много чего не знаю... А сейчас все мое творчество распространяется на кусочек глинистой подмосковной земли, который чудом достался мне в этой жизни. Вот здесь вся моя агрессия, порожденная невостребованностью и тоской по работе, уходит на бесконечную борьбу с сорняками. Это и есть лполе моего сраженья¬.
Елена ТРИШИНА
а
|
В материале использованы фотографии: из семейного архива, Владимира ПЕРСИЯНОВА