Максим Суханов и Виктор Сухоруков мало того, что внешне очень похожи, они родились в один день. Теперь эти два Скорпиона еще и играют в одном спектакле — в «Короле Лире» в постановке Владимира Мирзоева. Суханов — короля, Сухоруков — шута, его альтер-эго. Они одновременно похожи и не похожи до такой степени, что когда они сидят рядом, на них страшновато смотреть и очень интересно слушать. Очень хочется говорить о предстоящем спектакле, но нельзя. Все разговоры до премьеры — плохая примета. Поэтому мы кружим вокруг да около, и две лысые головы соображают, по-своему, отвечая на всякие вопросы

СУ-2

— У вас схожий типаж. Скажите, вы не переходили друг другу дорогу в кино, не «уводили» друг у друга роли?

Виктор: — Какую роль я у тебя отнял? По-моему, наши дороги не пересекались. Нас разные режиссеры любят, вот Валера Тодоровский его обожает, а меня терпеть не может.

Максим: — Так получалось, что большинство тех ролей, которые я по разным причинам не сыграл, доставались Саше Балуеву. А с Витей... нет, мы как-то «разошлись».

— Вы оба не избежали знаковых для 90-х годов персонажей — бандитов, киллеров, убийц. Вы уже наигрались в «стрелялки»?

В.: — Время покажет. Когда придет эпоха фантастики, мы займем место инопланетян. А все эти патлатые, лохматые и красивые будут играть кого? Дикарей, уверяю тебя.

Я играл своих бандитов, и в какой-то момент мне наскучило. Я отказался. После «Антикиллера» я довеском сыграл террориста в «Русском спецназе», и все. На этом я попрощался с криминальным жанром. Другое дело, что мне правильно говорят: «Не зарекайся». Не дадут завтра сыграть повара, парикмахера или брошенного влюбленного мужа... Не знаю, жизнь дорогая сейчас.

М.: — С другой стороны, я не всегда понимаю негативного отношения к этим персонажам. Мне кажется, что современные бандиты и киллеры заняли свое «почетное» место в пестром ряду среди трех мушкетеров, Дубровского, Разина, Пугачева, Робин Гуда. Все эти вымышленные и реальные персонажи, если разобраться, всячески нарушают законы, совершают противоправные поступки и, говоря современным языком, бандитствуют. А людям, зрителям это нравится. Всегда нравилось и будет нравиться, потому что большинство на такое неспособны, а запретный или недостижимый плод привлекателен. Думаю, это вопрос времени, пройдет лет пятьдесят, наши бандиты «настоятся», к ним совершенно иначе начнут относиться, и появятся такие новые «герои», что наши бандиты на их фоне будут просто святыми.

— А какими были герои и антигерои вашего детства?

В.: — Героями были персонажи Николая Рыбникова, Петра Олейникова, строители, шахтеры, бригадиры. А антигерои — тунеядцы, воры, кладовщики какие-то...

М.: — Это были символы, герои тогда были безупречны, а антигерои не имели человеческого лица. Сегодняшние бандиты, с одной стороны, романтизированы, а с другой — они больше похожи на настоящих людей со сложными характерами, сомнениями, внутренним развитием. Согласен, они способны запутать зрителя хотя бы потому, что во времена молодости наших родителей человек с бритым черепом и автоматом просто не мог стать героем. Тогда все было идеологически выверено и совершенно неправдоподобно.

В.: — А если положительный герой тех времен все-таки убивал кого-то, то только сплошь отрицательного гада и тунеядца. И в том, что это правильно, нас убеждали все — от партии до критиков.

— Вам важно, кого вы играете, негодяя или светлую личность?

М.: — Знаешь, я в детстве колебался в выборе, кем стать, музыкантом или врачом. Мне всегда казалось, что мое дело — лечить людей. И то, что я делаю сейчас, как мне кажется, в некотором роде имеет отношение к врачеванию. Поэтому независимо от того, какого персонажа я играю, думаю, что мое влияние на зрителя будет позитивным.

В.: — Мне предложили роль, я ее посмотрел, обдумал, она мне понравилась, и я ее сыграл. Я актер, а не моралист, и мое дело — хорошо играть, а не прятаться потом за извинениями и идеологически правильными рассуждениями.

— Ну, хорошо, не как актеры, а как участники сегодняшней жизни скажите, что вызывает раздражение?

В.: — Зависть. Зависть, вот что пошло. Я по себе сужу, я не завидую, я радуюсь, когда у людей что-то получается. Вот мы сейчас сидим в клубе Макса, мне здесь нравится, мне хочется быть похожим на Макса, но я знаю, что никогда не сделаю того, на что он способен, никогда не смогу организовать такое дело. И ты знаешь, что я рад за него. Я рад тому, что мигают огоньки над дверями его заведения. Вот я гуляю по Калининскому — там все сверкает, красота! А я хорошо помню, как пара гирлянд из обыкновенных лампочек создавала великий праздник Октября в городе Орехово-Зуеве во времена моей юности. Радоваться надо за людей, радоваться, а большинство барахтаются в зависти.

М.: — Мне кажется, что череда пошлостей, которая присуща любому обществу, огромна. Я это понял давно. И разговор о том, что меня раздражает, грозит затянуться. Поэтому уже давно я научился закрывать глаза на многое, но не на то, что касается меня лично. Как только какая-нибудь жужжащая пошлость задевает меня, я немедленно стараюсь выйти из поля ее влияния.

— А что может задеть тебя лично?

М.: — Пошлая драматургия, пошлый режиссер, пошлая компания. Проедающая все и вся самоирония, которой слишком много в нашем мире. Сейчас хороший тон — иронизировать друг над другом, а я считаю, что это пошло. Я не хочу принимать в этом участия — и я выхожу. Из комнаты, из компании — неважно.

— Вы оба наверняка дрались в жизни. За что вы сейчас можете, простите, дать в морду?

В.: — За предательство, оскорбление ближнего, унижение, обман. Хотя... мне кажется, я сейчас не в том возрасте, чтобы вообще выяснять отношения.

М.: — У Вити пулемет есть, ему тут недавно подарок сделали. Так что он уже может не давать в морду. (Смеются.) Про себя могу сказать, что я ни в молодости далекой, ни сейчас не лез в драки с большой радостью. Мне всегда было интереснее оттянуть ее начало, найти варианты. Забавно, когда есть выбор — бить или не бить, а когда драка началась, выбор заканчивается. Конечно, лучше не драться. Каким бы резонным ни казался повод, постепенно понимаешь, что любая причина драки не кривая физиономия напротив, а твоя собственная агрессия.

В.: — Вообще не задавай пожилым людям таких вопросов!

— Хорошо, а вообще есть смысл передавать свои взгляды и убеждения, например, тем, кто идет после тебя?

М.: — Конечно. Это лишь вопрос силы воздействия. Помните такой анекдот:«Сын Ойстраха жалуется, что вот, дескать, Ваня Иванов целыми днями в футбол играет, а я со скрипочкой сижу. А отец ему отвечает: «Вот он так всю жизнь и будет в футбол играть. А ты, Ойстрах, сиди и занимайся скрипкой!» Вопрос повышенной опеки всегда был свойственен, например, еврейским семьям. Я не говорю об этом со знаком минус, я просто думаю, что в вопросе воспитания, как и везде, надо искать золотую середину. Необходим подход, ключик к этому новому человеку. И всегда нужно быть готовым к неудаче, потому что, несмотря на все старания, твой родной ребенок может остаться для тебя существом незнакомым и неизученным. А человек чужой, с которым ты случайно встретился, может стать для тебя родным на всю жизнь. Вопрос не из легких!

В.: — Вот мой племянник Ванька, ему сейчас 12 лет. Отец у него умер несколько лет назад от наркомании. Я сейчас помогаю ему, он меня любит, по-моему, я для него даже авторитет. Вот пример. У Ваньки фамилия Шлепанов. А он однажды маму свою спрашивает: «Мам, а ты ведь в детстве была Сухорукова? А почему мы сейчас не можем быть Сухоруковыми?» Он меня боготворит, уважает и любит как актера, но когда я его спросил, хочет ли он быть артистом, он мне говорит: «Что я дурак, что ли?» Он мальчик-то хороший, для меня главное, чтобы подлецом не стал. Макс прав, растишь, растишь, а потом... Вон, у моих знакомых мама — библиотекарь, а сын в тюрьму попал — залез в книжный магазин. И все, из срока в срок, вернулся из Сибири без зубов, тиранит теперь мать-старуху. А ведь какая интеллигентная семья была...

— Вот вы часто играете героев опасных, непредсказуемых, с которыми лучше не связываться...

В.: — Ты хочешь спросить, такой ли я на самом деле? Ха-ха, если бы я был такой, знаешь, где бы я был и что б я делал, что ел и на чем спал?! Это талант, это лицедейство. Я-то сам нежный и незащищенный... Клянусь, я бы признался в том, что зарезал... хорошо, препарировал лягушку, повесил галку, сварил двух собак и пару старушек зарубил и закопал под березами... Да что ты, милая моя! Тут палец обрежешь, трясет-колотит! А вот притворяться негодяем — это так интересно, быть убийцей, вампиром, аферистом... Что называется, с душком да пользую. Это же как запретный плод. Ребенок лезет пальцами в розетку, чтобы его током тряхануло...

— А мысли, как бы не заиграться во все это, не возникает?

В.: — Ерунда. Это придумал тот, кто ничего не знает про игру, про актера... Глупости!

М.: — Слава богу, что судьба отправила нас вот такой дорогой реализовать те потребности, о которых Витя говорит, играть в эти страсти на сцене и в кинематографе. И, может быть, она нас отвела от чего-то того, что мы с удовольствием делали бы в жизни.

В.: — Да-да, а то я трус, я боюсь, я чту Уголовный кодекс. Ха-ха-ха!

— А другие авторитеты для вас существуют?

М.: — Ну, мне сложно сказать... Хотя вот академик Сахаров для меня авторитет. Почему? Он мне нравился. Меня волнует его жизнь, судьба.

В.: — А я так скажу — нет, не могу я назвать авторитетных людей, которые влияют на меня сегодня.

М.: — Нет, я же не про влияние говорю. Он не влиял на меня, я никогда не буду сопоставлять свои поступки с его моралью. Но меня привлекает его жизнь, мне интересен человек, который изобрел бомбу, создал зло, а потом раскаялся. Или Тарковский. Я выделяю его, я им восхищаюсь, завороженно смотрю большинство его фильмов, преклоняюсь перед ним. Но авторитет ли он для меня — не знаю. Слишком сложно мне найти точки соприкосновения собственного творчества и чьего-либо авторитета.

В.: — Я пока Макса слушал, сформулировал, как мне ответить. Для меня авторитет тот человек, который мне делает хорошо, кто мне несет добро и помогает мне. То, что академик Сахаров изобрел бомбу, мне от этого ни жарко, ни холодно, он не для меня лично ее сделал. А я однажды заблудился в лесу, лет одиннадцать мне было, не мог выйти на дорогу, уже ночь наступила, и я подошел к дому в какой-то деревеньке. Мне открыл молодой парень, воды дал попить, а ночевать не пустил. А в другом доме старуха одна жила. И вот она меня впустила, соломой матрас набила, уложила спать, утром накормила. И тот парень, и эта бабка имели выбор — пускать меня или нет. И я запомнил того парня с ненавистью, а старуху с любовью. И вот она для меня — авторитет.

М.: — Ну вот видишь, а для меня совершенно не знакомый мне лично человек питает меня и делает мне столько же добра, сам того не зная, сколько та старуха, которая помогла Вите в лесу.

— А если вам кто-нибудь позвонил в квартиру, впустили бы?

В.: — Я нет. Я бы не впустил. Я-то постучался ребенком. А сейчас кто стучит?..

М.: — Мы же все понимаем, что сегодня у двери может и ребенок стоять, а за стеной — пятеро взрослых. И если в тебе нет жажды драться насмерть сегодня вечером, ты вряд ли откроешь.

В.: — Я однажды сам позвонил в дверь Дорониной, мне было лет четырнадцать, и я обожал ее как актрису, она была моим кумиром. Я нашел ее адрес, пришел, позвонил, сказал, что я поклонник ее таланта. А она мне ответила: «Отойдите от двери!» Я ей: «Да нет, я не шпана, не бандит, не наводчик. Я вас очень люблю!» А она: «Уйдите, я сейчас вызову милицию!» Я переживал страшно, но не оттого, что она мне не открыла, а оттого, что заставил ее волноваться.

М.: — Я вообще доверяю своей интуиции. Это теоретически на такой вопрос сложно ответить, но в нужный момент приходит решение, как именно надо поступить. Так что я не могу, как Витя, однозначно сказать: нет, я никогда не открою. Я подумаю...

— Понятно. А сами вы закрылись или открылись с приходом популярности?

В.: — Я открылся. Правда-правда, как только я оказался на свету, я перестал стесняться. Я ворвался в это публичное пространство, я знал, что мне там все кости перетрут, но я был готов. Другое дело, я не смог просчитать степень риска, тяжести и тревог, сопроводивших эту публичность, но что я открылся и продался — это однозначно. И я тебе скажу, что сейчас моя открытость гарантирует мне мою защиту. Алкоголик — да, я алкоголик. Был. Я сам первым об этом сказал. Я такой, да, и не скрываю... Не подкопаетесь! Чтоб враги не опередили.

М.: — Я знаю, что когда что-то в любой области начинает «катить», это значит, что мое внимание будет ослаблено. Я расслаблюсь от удовольствия. А я этого не хочу. Поэтому я немедленно начинаю направлять все свое внимание в эту зону. А с людьми я мало с кем схожусь. Общаться я могу с кем угодно, но мое хорошее настроение и добрый голос еще ничего не значат. Не знаю, как это выглядит со стороны, но я внимателен к тому, с кем я говорю, о чем я говорю и что потом напечатано от моего лица в журналах. И не люблю, когда вижу не мои слова за моей подписью.

— С предательством часто сталкиваетесь?

В.: — Я захлебнулся предательством, я отравился предательством, меня рвало от предательства. Я трижды умирал от предательства и, как птица Феникс, возрождался. И я лечился не столько от алкоголизма, сколько от предательства. Вырабатывал в себе антитела. Устал от этого. Говорил, говорю и буду кричать до конца дней, что самое поганое, гнилое и отвратительное в человеческом обществе помимо зависти — предательство.

М.: — Я с человеческим предательством сталкивался в театральном училище. Потом я научился как можно тщательнее ограждать себя от тех, с кем мне не надо общаться, понял, что мне нельзя пить ни в коем случае. И не только потому, что мне это не доставляет удовольствия...

В.: — И делает тебя беспомощным и слабым.

М.: — Да, но еще и потому, что делает уязвимым. Я очень легко от этого ушел, просто перестал пить. Что касается предательств в творчестве — они были какие-то странные. Делали мы спектакли в хорошей компании с интересным режиссером. И по моей логике, после успешной работы мы должны были бы и дальше продолжать что-то делать вместе. Вместо этого наш режиссер, еще вчера так в нас заинтересованный, уходил прочь по совершенно другой дорожке. Это, конечно, было его дело, но я-то ему посвятил огромный кусок жизни и надеялся на продолжение. Оно было для меня очевидным, а его не произошло. Такое в моей жизни было два раза.

В.: — А это не предательство — это эгоизм.

М.: — Может быть, это и эгоизм, но для меня тогда это было настоящее предательство.

В.: — Скажи, а ты прощаешь предательство?

М.: — Нет, не прощаю, но я не мщу, если ты об этом хочешь спросить. Я просто удаляюсь.

В.: — Парадокс в том заключается, что дожил я до такой минутки, когда в искусстве могу объяснить, простроить логику и все простить, а в жизни не могу. Я беспомощен. Может, потому и одинок, раним, юн умишком своим. Не знаю...

М.: — Меня в молодости очень крупно подставили на деньги. Я знал и понимал, почему тот человек так делает, какие у него причины и резоны. Ну и что с того, думаешь, мне легче было? Интеллектом мотивировать можно все, что угодно, труднее мотивировать эмоционально. Хотя при желании можно и до такого дойти.

— У нас не единожды в разговоре возникает тема страстей, алкоголя например. Виктор, вот вы говорите, что уже много лет «не употребляете», что алкоголь для вас в прошлом...

В.: — Я не зарекаюсь, что я больше никогда с ним не встречусь. Но что я это прошел, прошел яростно, восторженно, сильно, самостоятельно и вышел победителем — это однозначно.

— А как вы думаете, отсутствие подобного опыта Макса чего-то лишило?

В.: — Нет, не лишило. Думаю, что у него были свои камни под ногами. Под другими названиями, с другими лицами ужасными, но были наверняка. Иначе он не был бы сегодня тем, кто он есть. Я убежден в том, что заметный человек — это талант плюс терпение, плюс испытания. Только с ними он становится ярче и сильнее. Популярность зарабатывается только через остроту жизни.

— А что будет, если, не дай бог, вы снова столкнетесь с этими испытаниями «из бутылки»?

В.: — Это будет беда и потеря. Не падение — падение уже было тогда, когда я был моложе. Сейчас это станет некрологом. Взаимоотношения с алкоголем — это уже опыт, прожитое. Мне там не интересно сейчас.

— А было интересно?

В.: — Очень. И приятно. Это было теплой комнатой в холодном мире.

— А почему для тебя, Максим, алкоголь не стал такой же «теплой комнатой»?

М.: — А потому что для меня алкоголь не создает комфортной зоны. То, что я испытываю после второй рюмки, нарушает мою органику в общении с людьми, если мы не предполагаем, что я сижу один в обнимку с бутылью. В противном случае все продолжения в таком состоянии для меня не комфортны. Думаю, что не все то, что можно назвать испытаниями, находится в плоскости физического и событийного ряда. Очень многие преодоления происходят внутри тебя. Вполне возможно, что алкоголь, о котором говорит Витя, был поводом возбуждать в нем, в его сознании то, что я проживал, смею так сказать, без алкоголя. Для меня, может быть, было достаточно в Третьяковскую галерею сходить...

В.: — Или в Сандунах просидеть сутки...

М.: — В женском отделении.

В.: — Еще лучше! А заканчивая разговор о пьянке, я бы вот что хотел сказать: пьяный Сухоруков никому не нужен был, кроме собутыльников. Трезвый Сухоруков сделал себе карьеру, но он сделал ее, потому что когда-то был пьян. Парадокс! Не было бы сегодняшнего Сухорукова, такого заметного, талантливого, как хочешь назови, без той пьянки, но пьяным он был никому не нужен. А спроси меня, почему я пил? Потому что я однажды понял, что мое внутреннее Я, моя душа, оно больше моей физики, моих ребер. И я раздвигал свою физиологию с помощью алкоголя. И внутреннее Я вырывалось наружу и потрясало многих своим безобразием.

— Вот вы не производите впечатление людей, которые чего-то боятся, но все-таки чего-то в жизни вы опасаетесь?

В.: — Да вот я на Максима смотрю, и мне вроде не страшно. Он человек надежный, с ним как-то спокойно. А если серьезно, то я змей боюсь и землетрясений. А еще сегодня я боюсь причинить боль своим близким, огорчить их своим уходом или исчезновением. Я боюсь исчезнуть незаметно.

М.: — Я очень не люблю, когда мне кто-то рассказывает о том, что я ему снился. Это странное чувство — я прихожу к кому-то во сне, живу в этом сне, что-то делаю. И после своей смерти я бы не хотел сниться кому-то.

В.: — От тебя-то это не зависит, но я тебя понимаю, понимаю...

— Вы не любите змей, чужих снов со своим участием, а все, что в мире происходит, вас как-то задевает? Нищета, преступность, война опять же в Ираке — это вас не пугает?

В.: — Дорогая ты моя, но весну-то никто не отменял. Ну, идет война, а жизнь-то продолжается. Люди живут, родильные дома работают, почему я должен думать, что там война идет. (Поет.)

Двадцать второго июля,
Ровно в четыре часа,
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война!

Да в четыре часа самый сон. Все спали. Кого-нибудь спросили? Чего бояться-то, если что-нибудь такое случится, ты даже не поймешь ничего!

М.: — Конечно, я не живу в полной изоляции внутри собственных идей и фантазий. Но я же осознаю степень своего влияния на происходящее. И отдаю себе отчет в том, что мои опасения или даже страх никак не повлияют ни на войну в Ираке, ни на космическое тело на орбите. Я же не сумасшедший, чтобы бояться этого и еще Бог знает чего, о чем мы сейчас даже не вспомним. Зато, уходя от этих своих опасностей, я с еще большим удовольствием углубляюсь в свою жизнь с ее радостями, заботами и... страхами. И вот в этом пространстве я не люблю приходить в чужие сны.

— Ну, хорошо, если у вас на все есть ответ, хочу тогда нетактично спросить, а вопрос смерти решили вы для себя или нет?

В.: — Я готов уйти. Легко. Единственно, есть кокетливое желание уйти без боли, быстро. Я готов. Больше скажу, для меня есть резон — нас там больше, чем здесь. Там Пушкин, Галилей, Македонский, там Ленин. Нас там больше. И это одна из степеней для успокоения. Вот говорят: «Я туда не хочу!» Как не хочу? Тогда не приходил бы и сюда. Это ведь все понимается с течением жизни. При том что я сегодня живу много лучше, интереснее и счастливее, чем двадцать лет назад. Но сегодня я отчетливее осознаю, что мне там номерок-то приготовлен. Молю иногда, прошу — чуть позже. Требовать ведь нельзя ни у Бога, ни у судьбы, ни у жизни. Мы не в праве требовать, это я давно понял.

М.: — Ты знаешь, какие-то очень важные и пронзительные мысли для меня связаны с озарениями. А каждый день связан с работой, со своим ощущением жизни, любви. И именно потому что я приучил себя жить сегодняшним днем, мне кажется, что у меня еще есть какое-то время для того, чтобы ответить на вопрос жизни и смерти. У меня есть время ждать озарения, с ними связанного. Которое, надеюсь, меня посетит...

В.: — Да о чем ты его спрашиваешь, у него вон сколько дел, опять побежал звонить по телефону. Макс сейчас не знает, какой финал должен быть у фильма, который он снял. Никто из нас ничего не знает про финал. Нас другое сейчас заботит...

Этери ЧАЛАНДЗИЯ