ГОСПОДИН СЮР

Единственный человек, который в преддверии «Оскара» не поехал в Голливуд, более того, выбирая между Лос-Анджелесом и Москвой, выбрал Москву, — испанский киноклассик, друг Бунюэля и Чаплина, Карлос Саура. Для любимца Канн и самого самобытного из всех коммерчески успешных режиссеров Испании это стало во многом выстраданной позицией. Саура, член голливудской Киноакадемии и оскаровский лауреат, терпеть не может Голливуд

ГОСПОДИН СЮР

Испанское кино — это не только Бандерас, Пенелопа Крус и Альмодовар. И до них на пиренейском кинонебосклоне были достойные люди.

Вот, например, Карлос Саура.

У нас его помнят по нескольким картинам («Кармен», «Кровавая свадьба», «Колдовская любовь») с неистовыми андалузскими танцами, веерами, кастаньетами, любовью, кровью — словом, всем тем, что в Испании называют страстно, но кратко — «фламенко». Да и помнят только потому, что фильмы эти в 80-е побывали в отечественном кинопрокате и открыли жаждущим чего-то неизведанного советским зрителям жизнь постфранкистской Испании. И антураж и люди в этой самой экранной Испании, несмотря на незримый призрак почившего диктатора, слава богу, сильно не расходились с нашей литературной памятью — спасибо дедушке Мериме.

Надо заметить, что фильмы эти — мастерские, талантливые, страстные — Саура стал снимать вынужденно. Ведь тот кинематограф, который он делал до смерти Франко, оказался у него на родине невостребованным. Цензура и прочие следствия диктаторского режима не мешали ему создавать политические кинометафоры, фильмы-притчи («Анна и волки», «Выкорми ворона», «С завязанными глазами») и даже получать за них престижные каннские и берлинские кинопризы. А когда в Испании началась жизнь «с открытыми глазами», выяснилось, что обо всем можно говорить открыто, в лоб,

и что сауровские метафорические коды уже не работают. Практически произошло то же самое, что в российском постперестроечном кино. Только в отличие от наших киногениев Саура нашел в себе силы освоить новый киноязык.

И у него получилось.

СРАЗУ О ГОЛЛИВУДЕ

— Вы член голливудской Киноакадемии. Не скажете, кто получит «Оскара»?

— Мне все равно. Когда меня последний раз выдвигали на эту премию за фильм «Танго», я даже не поехал туда. Не думайте, что фильм, который выиграл «Оскара», лучше, чем любой другой. Не понимаю, как можно выбирать из таких разнородных картин.

Хотя вы верно задали вопрос. Еще до вручения «Оскара» все знают, кому его дадут. В той или иной мере «оскары» делятся между большими кинокомпаниями.

— Может, это в вас говорит зависть? Другим вашим соотечественникам в Голливуде повезло больше.

— Зависть, как известно, родилась в Каталонии. (Смеется.) Журналисты постоянно сталкивают меня с другими известными испанцами. С моим хорошим другом Педро Альмодоваром, например. Все считают, что мы должны соперничать, как два тореадора. Бросьте! Американское кино мне просто неинтересно. Я никогда не ставил своей целью покорить Голливуд.

Вот у Антонио Бандераса, которого я снимал в своем фильме «Стреляй!», просто призвание играть в Голливуде. Это всегда чувствовалось. Я видел, как он шел к этой цели, учил английский, пытался пробиться. И ему это удалось.

— Я знаю, что, кроме всего прочего, вы не одобряете насилия в американских фильмах.

— Не одобряю — не значит не принимаю вовсе. Борхес, этот замечательный аргентинский писатель, был без ума от драк на ножах, но при этом оставался ярым пацифистом. В голливудском кино мне претит легкость в показе жестокости, фривольность смерти. А ведь смерть — это настоящий финал фильма. Над ней нельзя иронизировать, ее нельзя представлять банально, дешево.

— И вы, конечно, не приветствуете американизацию современного кинематографа?

— Как вам сказать... Я оптимист и думаю, что пространство для хорошего авторского кино будет всегда. С другой стороны, нам надо защищаться. К примеру, у нас в Испании все американские фильмы дублируются, и зрители смотрят их так, будто они испанские. Это просто позор! Сейчас мы начали кампанию за то, чтобы покончить с дубляжом навсегда.

БУНЮЭЛЬ И ЧАПЛИН

— Да, как киноклассик и любимый режиссер Бунюэля, вы, конечно, имеете право не принимать Голливуд...

— Я совсем не чувствую себя классиком. Мне даже странно: как это я мог снять столько фильмов (тридцать пять. — К. Ж.), сделать столько фотографий, написать столько книг и еще воспитать семерых детей.

Знаете, когда к Борхесу подходили на улице и спрашивали: «Господин Борхес, это вы?» — он любил отвечать: «Нет, я не знаю никакого Борхеса. Кто такой Борхес? И вообще мама меня учила не разговаривать с незнакомцами». А когда человек, извиняясь, отходил, искренне радовался, что сумел обмануть еще одного простофилю. Я бы делал так же, как Борхес, если бы меня узнавали на улицах.

Что касается Бунюэля, мой вам совет: не носитесь с ним так. Я, к примеру, был против того, чтобы отмечать его столетие. Это непоследовательно: долгое время в Испании его просто ненавидели, а тут вдруг сделали чуть ли не святым Луисом Бунюэльским.

На самом деле все мы люди прежде всего; просто кому-то повезло больше, а кому-то — меньше. Того же Бунюэля я знал как самого обычного человека.

Как-то раз, приехав из Мексики, он позвонил мне и пригласил поужинать в самый лучший ресторан Мадрида. Ну, я надел свою старую кожаную куртку и пошел туда прямо в таком виде. Мы встретились — Бунюэль нацепил невероятный галстук-бабочку (он всегда был сюрреалистичен, но очень элегантен в одежде). Он критично осмотрел меня и проворчал: «Ну и видок у тебя».

В общем, входим мы в ресторан, тут же появляется официант с пиджаком и галстуком для меня. Я говорю ему: «Даже на свой труп я не позволю нацепить пиджак с галстуком!» Бунюэль, конечно, сердится ужасно. «Как ты можешь так себя вести! — кричит он. — Если ты идешь в приличное место, то и должен выглядеть прилично. Все — идем в другой ресторан». Но когда мы выходим на улицу, он вдруг расплывается в улыбке и говорит: «Как ты правильно поступил».

Так что даже великого Бунюэля иногда не пускали в рестораны.

— А каким вам запомнился Чаплин?

— Чаплин был очень организованным человеком. Вставал рано, в шесть часов утра, садился работать у себя в кабинете с секретаршей. Диктовал ей сценарии.

— И чтобы закрыть тему: может, вспомните какую-нибудь романтичную историю, связанную с вашей бывшей женой, Джеральдиной Чаплин?

— Да не было ничего романтичного. Мы прожили с ней двенадцать лет невероятно счастливо. Но потом, как это бывает в жизни, расстались и долгое время не виделись. Год назад в Париже мы встретились вновь уже настоящими стариканами, и наши отношения вышли на новый уровень — мы стали хорошими друзьями.

ПАРА СЛОВ ОБ ИСПАНСКИХ ТАРАКАНАХ

— Я знаю, ваши фильмы сравнивают с книгами Маркеса. Они такие же загадочные и парадоксальные. Ваша сюрреалистичность в кино и в жизни — это чисто испанская черта?

— Смешно, но я как режиссер сформировался под влиянием советского кинематографа — вот и решайте, откуда в моих фильмах загадочность и парадоксальность.

Когда я решил поступить в киношколу, оказалось, там огромный конкурс. А набирали всего двадцать человек. На творческом экзамене было задание — придумать небольшой сценарий. Я же к тому времени прочел только одну книгу о кино — книгу Льва Кулешова. И, ни на что не надеясь, написал историю в его стиле: «Пять тысяч всадников скачут налево. Пять тысяч — направо. Крупный план на ногу лошади. Блеск штандартов. Фрагмент шлема». Это так понравилось одному из преподавателей, воспитанному на русском кино, что я оказался в числе двадцати зачисленных счастливцев.

— А откуда тогда ваш интерес к области воображения, мыслей и образов? Вряд ли из советского кино.

— Не знаю, но, сколько я себя помню, меня необъяснимо влекла деятельность мозга. Это же удивительная вещь: как работает наша голова, как мы играем со временем, с памятью, мыслями, воображением. Меня интересует, как возникает тот или иной образ. Я раньше наивно полагал, что человеческий мозг — это упорядоченная библиотека. Но последние научные исследования показывают, что там полный хаос — странные, необъяснимые связи нейронов. Интересно проследить, как тогда формируется сфера воображаемого.

Кстати, и Дали и Бунюэль тоже исследовали человеческое сознание, его самые потаенные уголки.

— Вы сняли несколько фильмов о фламенко. Эта любовь к танцу — тоже что-то испанское?

— Все испанцы в душе любят фламенко. А на съемочной площадке мне подчиняются великие танцоры. Вы не представляете, какое это наслаждение сказать Антонио Гадесу: «В общем неплохо. Но попробуй станцевать еще раз».

Кирилл ЖУРЕНКОВ

Благодарим Институт Сервантеса за помощь в организации интервью