ДЕЛО ЛАП ДОМОВОГО ВАСИЛИСЫ

Театральный детектив с ветеринарным уклоном

ДЕЛО ЛАП ДОМОВОГО ВАСИЛИСЫ

Неожиданное появление в нашей жизни друзей кажется порой абсолютно случайным, но, оглядываясь — при умении видеть! — назад и внимательно рассмотрев логический ход в цепочке предшествующих этим встречам событий, обретаешь вдруг метаисторический взгляд и тогда замечаешь, вторя Пастернаку: «волна... несла и пригнала вплотную». Вплотную — десять лет назад — пригнала волна Сергея Середу, директора ветеринарной клиники «Центр» и генерального айболита цирка на Цветном, в дружеские объятия театра «Эрмитаж». История эта оказалась судьбоносной для многих.

КОШКИН ДОМ

В театре «Эрмитаж», где работала я завлитом, жила себе кошка Василиса. Кошка как кошка, без особых красот: серая в полоску, гладкошерстная, породы «помоечная обыкновенная».

Стоп, я нарочно слукавила. Подобная характеристика — оценка не посвященных ни в красоту, ни в мистическую кошачью суть. С правом Кота по гороскопу заявляю: некрасивых, и уж тем паче обыкновенных, кис не бывает.

Василиса была необыкновенной красавицей.

Когда и как она появилась в театре, никто не заметил. Она и старалась быть незаметной, чувствуя настроение худрука Левитина, гневно метнувшего в то время администраторам: «Чтоб ни одной кошки я в театре не видел!!!» Дело в том, что в известные сезоны кошачьей любви все мяукающее округи магнитом стягивалось к левитинскому театру, где простые свои отношения особенно любило выяснять во время спектаклей. И хоть в эксцентрические — с обэриутчинкой! — спектакли эти, всегда готовые к каверзам всякой реальности, запросто вписывался любой камуфлет, даже те турнирные вопли под сценой, Левитин, несмотря на колоссальный свой юмор, иногда не выдерживал.

Она никогда не считалась моей. До нее в театре жил пушистый красавец, названный мною Оффенбахом, так как появился он перед самой премьерой спектакля «Парижская жизнь» с музыкой композитора, вынужденного стать тезкой кота. Тогда все помещения «Эрмитажа» в связи с масштабностью готовящихся декораций спешно были превращены в сплошной бутафорский цех, и несчастного Оффенбаха постоянно то в клей, то в краску бросало. Приходилось отмывать его и сушить под лампой у меня на столе. Так и прижился под ней он в литчасти. Критики, звоня мне, спрашивали тогда: «Как Оффенбах поживает?» Вот он-то действительно считался моим, хоть и оказался позже котом буфетчицы, которая зачем-то в экстремальнейшее для театра время притащила его туда, а вскоре после премьеры унесла домой. Василиса же под лампой у меня никогда не спала и была ничьей, что означало — общей.

Хотя нет, под той лампой ей все ж пришлось побывать, но это было для нее случаем единичным, и она — поглядите на наш совместный портрет! — чувствовала себя там явно не в своей миске. А дело было так: знаменитый фотограф Юрий Феклистов снимал всех нас для нового «иконостаса», как в шутку зовется экспозиция театральных портретов в фойе. Работал он мастерски, не торопясь, тщательно выискивая образ каждой натуры. «Иконостас» должен был быть обязательно художественным, а значит — живым, отражавшим суть каждого изображенного в отдельности и всего «Эрмитажа» в целом. Этот «семейный альбом» в результате был признан шедевром. Но в процессе съемки почему-то именно я у Юры долго не получалась. Кучу пленок на меня он извел — и в домашней обстановке снимал, и на свежем воздухе, и в кабинете — все мимо. Однажды, когда мы с ним, сидя в литчасти, почти уже в отчаяньи рассматривали очередные контрольки, в дверях неожиданно появилась Василиса, которая ко мне заходила редко. «Слушай, давай я тебя с кошкой сниму», — предложил Феклистов, зная зверолюбивость моей натуры. И снял. Так с подоспевшей нам на подмогу Василисой и получился этот двойной портрет, провисевший восемь лет — до моего увольненья — на стене «Эрмитажа». По-моему, Василиса, зная, как и положено кошкам, будущее, специально все это подстроила, чтоб сначала полюбоваться на себя средь актеров, а потом... Потом оставить о себе зримую память.

Левитина приворожила она виртуозностью ловли крыс. В «Эрмитаже», как и в любом другом театре с историей, за декорациями — вечными холстами с «очагами и котелками», прикрывающими волшебные дверцы Запределья — водились серые шушеры, пугавшие здесь не Буратино вовсе, а, наоборот, самого Карабаса-Барабаса, то есть худрука Левитина. При встречах с ними он испытывал мистический ужас, цепенел, потом впадал в панику и требовал от администрации театра немедленного уничтожения «вечного зла». Он кричал, что не может находиться с этими тварями под одной крышей, что либо он, либо они, обглодавшие в тюремной камере его любимого Хармса (где-то он слышал такую версию). Он призывал в союзники и Александра Грина с его «Крысоловом», и Юрия Олешу с рассказом «Лиомпа», втолковывая хлопающим глазами администраторам, что крысы — оборотни, предвестники кошмара и смерти. «Да, но то, что они не бегут из театра, лишний раз подтверждает: ваш корабль не тонет, так что плывите себе и плывите, — съехидничала добрая я. — Вы ж сами всех кошек велели разогнать, вот и довольствуйтесь теперь «мышками». Помните детскую игру? В ней жесткие правила — кто кого. Потому, не желая засилья крыс, терпели бы куда более приятных зверюг — кошек». Тут-то я впервые и намекнула, что в театре, кажется, одна из них прижилась, Василисой кличут. Левитин смолчал.

Однажды кто-то привез худруку из-за границы пакет съедобных гостинцев — фисташки всяческие, бывшие в те времена у нас еще редкостью, ну и тому подобное. Войдя после репетиции в свой кабинет, Левитин сразу же догадался, кто именно находится в шуршащем пакете и похрустывает его орешками. Не раздумывая, он выметнулся вон с громоподобным воплем, услышанным, кажется, во всех закоулках театра: «Василису ко мне! Немедленно!!!» Вот таким образом Василиса впервые посетила запретную зону и познакомилась с художественным руководителем. О, она не ударила в грязь лицом, а, мгновенно смекнув, что от нее требуется, тут же ликвидировала создавшуюся проблему. Она была великолепна тогда, эффектно продемонстрировав профессионализм именно театральной кошки — молниеносность грациозной реакции и изящную скромность в момент бурных аплодисментов. Левитин сразу же отметил и ум в ее глазах и вообще личностность натуры. Положение кошки сразу легализовалось, упрочилось, мало того, она стала единственной в театре, кто входил в левитинский кабинет без стука. Однажды мы принимали заграничных продюсеров, перед которыми, все, как водится, распушали хвосты. Во время этого приема Левитин, рассказывая что-то, стремительно, как всегда, двигался по кабинету и вдруг, споткнувшись о подвернувшуюся ему под ноги Василису, чуть не упал. Но, к великому моему изумлению, ни капли не разъярившись, он вдруг представил свою телохранительницу гостям: «А это вот наша театральная кошка...» Он ее очень уважал за крыс, которых она взялась было поначалу приносить к царственным его ногам, но, пронаблюдав пару раз на реакцию — !!!!!!! — быстро сообразила, что это уж перебор. С тех пор охотилась по-деловому, без эпатажу (не все коту театр!), честно отрабатывая уважение коллектива и поддерживая созданный имидж. С ее появлением Левитин стал чувствовать себя куда защищеннее.

Время от времени Василиса одаривала нас котятами, облюбовав в качестве роддома бутафорский цех. Котят честно ставили на ноги и отдавали в люди. До сих пор у помрежа Ирины Павловны живет дома обожаемый ею Василисин отпрыск, названный в честь театра Эрмиком.

СЕЗОН 1992 — 1993 ГОДОВ

Как водится, новый сезон начался обрядовым сбором труппы. Актеры и множество почетных гостей, сидя в зале, ожидали явления Мастера. Вот Левитин возник, наконец, у режиссерского столика и только открыл было рот, чтоб рассекретить свои планы на будущее, как сверху, с балкона, на всю ту воцарившуюся ритуальную тишину раздалось радостное громкое: «Мяу!!!» Истосковавшаяся за лето по нас Василиса, стоя на борту верхней палубы эрмитажного корабля и приветствуя капитана, заявляла о своем полноправном участии в церемонии.

— Ну вот, Василиса пришла — можно начинать, — приступил к открытию поощренный Левитин.

Режиссер и художник Ира Бочарова принесла в театр замечательную книжку Пола Гэллико «Томасина», которой все мы сразу очень увлеклись. Кто ж знал тогда, что она — знак судьбы, притчевый, мистический прогноз на будущее. Герой той сказки, ветеринарный доктор, не захотел лечить кошку своей маленькой дочери, Томасину, у которой от ушиба отнялись задние лапы, а недолго думая усыпил ее. Дочка перестала с ним разговаривать и неизлечимо заболела. Жители городка, в котором происходило дело, узнав, что ветеринар усыпил собственную кошку, разом прекратили водить к нему питомцев, переметнувшись к звериной знахарке — Безумной Лори. В сказке, как водится, все заканчивалось хорошо. Томасина случайно выжила. Лори удалось вылечить и ее, и ветеринара от злобности, и его дочку, выздоровевшую сразу после того, как увидела свою кошку живой-невредимой. Левитин тогда хотел даже по этой книжке спектакль ставить, в который на роли и Томасины и Безумной Лори намеревался пригласить Елену Камбурову. К сожалению, что-то помешало этой затее.

Но театру все же пришлось пережить эту драму. Правда, не на сцене, а в закулисной жизни, в которой, как, впрочем, в любой другой, не все заканчивается столь мажорно, как в сказке.

Однажды в выходной день, когда в театре хозяйничали лишь административные службы, некто с утра обнаружил в фойе странным образом покалеченную Василису, жалобно пытавшуюся рассказать о случившемся. Она было двинулась навстречу идущему, как обычно, на пороге приветствуя всех, но при этом ее задние лапы — совсем как у Томасины! — безжизненным придатком заструились за ней. Что могло с ней случиться?! Этого мы так никогда и не узнали.

Сотрудники погоревали-погоревали и решили усыпить кошку для облегчения, как водится, ее жизни. Бухгалтерия, славившаяся жестокой экономностью, вдруг проявив неожиданную щедрость, выдала для «гуманной» сей цели аж целых полсотни. Во как все уважали Василису! Уже был вызван какой-то звероубивец, когда тетенька-завхоз вдруг сообразила позвонить мне.

— Вы что, там все с ума посходили?! — заорала я в телефон. — «Томасину» не читали? Лечить надо, а не усыплять. — Я принеслась в театр. Встретила так называемого ветеринара, выдала ему щедрый бухгалтерский полтинник за визит и отправила восвояси, а Василису переселила к себе в кабинет, надеясь, что отлежится. Так общая кошка оказалась моей.

Но на следующий день ей стало хуже (как позже выяснилось, она была беременной и во время травмы котята погибли). И отправились мы с ней в ближайшую ветеринарку — клинику «Центр» на Цветном бульваре.

ВЕТОДИССЕЯ

До этого звери мои никогда не болели. Собака и младшая сестра Оффенбаха Феня, неожиданно врученная мне царским жестом буфетчицей, появились у меня дома буквально накануне этой истории, а предыдущая кошка безо всяких лечений дожила себе до глубокой старости и деликатно ушла умирать в подвал. Так что ветврачей в моей жизни не было. Но беда, постигшая Василису, подсказывала: хорошо было б театру задружить с кем-то из них, ведь животные имеются в каждой, за исключеньем, актерской семье. Но оперировавший в тот вечер Василису врач был холоден, невозмутим и на театр не клюнул. Я с ним и так и сяк: мол, приходите, приходите, вот вам наш репертуар и моя визитка, только позвоните — и контрамарки на любой спектакль вам обеспечены. Но было видно: стараюсь зря, не до театра ему, хоть тресни. Я ушла, получив спящую под наркозом Василису, сухие рекомендации по уходу за ней и надежду, что лапы восстановить в принципе можно, но только долгим, недешевым лечением. Да и операция эта стоила уже не полтинник, но денег у меня, к счастью, хватило.

Ночевала я в театре, так как невозможно было оставить тяжко отходящую от наркоза кошку одну. А на следующий день к Василисе потянулись актеры. Они скинулись на лечение, и первый взнос был, конечно же, от Левитина. «Выздоравливай, Василиса, — попросил он любимицу, — ты же наш домовой».

ДОКТОР ЗИМИН

А дальше пошла уже сплошная мистика. Через день, делая перевязку, я отчетливо увидела, что шов на бритом кошкином животе разошелся. От вида разверзшейся страшной раны, в которой просматривалось содержимое живота, я впала в просто неописуемый ужас. И не я одна. Актер Олег Заболотный, помогавший мне тогда перевязывать Василису, тоже видел все это. И вновь я с бедолагой понеслась на Цветной, попав в тот вечер к другому доктору.

Взволнованная, я влетела в его кабинет:

— Представляете, шов разошелся, театральная кошка... — и так далее.

Взгляд мой уткнулся в умудренный прищур и черные усища на смуглом лице. Невысокий, сутулой худощавости человек, терпеливо выслушав мой монолог, жестом предложил: пациентку на стол. Он, не проронивший ни слова, внушил мне доверие еще на пороге. Может, дело было в его добрых усах, из тех, за которые в детстве хочется подергать? Или в тишине, поселившейся в нем, которую он ощутимо слушал? А может, я сразу в нем почуяла то, о чем узнала значительно позже? Сергей Зимин — так звали доктора — поразил Середу однажды в Питере, когда целый вечер ему наизусть читал Пастернака, Мандельштама, Ахматову...

Так вот, склонившись над Василисой, Зимин распялил напоказ — о, боже мой! — абсолютно целехонький шов.

— Где разошелся? — улыбнулся он, и я окончательно уже обалдела, ведь не более часа тому назад я так же явственно видела другую картину.

— Знаете, если я и сошла с ума, то не одна, а дуэтом, так как есть еще один человек, с которым мы разошедшийся шов рассматривали, — смутившись, забормотала я, осчастливленная тем, что беда лишь привиделась. А галлюцинация та, конечно же, была делом лап домового Василисы, ведущей нас всех в этой истории. Как позже выяснилось, мой визит к Зимину был точно спланирован и послан свыше.

«Значит, нужен был повод знакомству, теперь будем лечиться только у вас», — угодничала я, упаковывая в коробку кошку. Действительно, на этот раз я получила подробнейшие советы по уходу за ней, сочувствие и понимание. Я поняла: нашла, что искала, но не успела и рта раскрыть для заманивания нового доктора в театр, как он вдруг сам напросился:

— На спектакль бы пригласили.

Мы договорились, что через пару дней он придет к нам на «Парижскую жизнь».

Уходя, я вручила ему визитку.

Вернувшись в театр, я рассказала обо всем Заболотному. «Да это же лучший в клинике врач, легендарный! — кричал он. — Своих собак с котом я доверяю только ему».

Но напрасно мы в тот условленный вечер дожидались на спектакль доктора Зимина.

А через три дня мне позвонили из милиции Кузьминок:

— Обнаружен труп, в карманах которого ничего нет, кроме вашей визитки. Не знаете ли, кто это может быть?

Я похолодела:

— Мои визитки запущены широко, и это может быть кто угодно, но совсем недавно я давала их двум ветврачам из клиники «Центр», советую на всякий случай позвонить туда (даю номер телефона). Я готова помочь в опознании. Что мне для этого надо сделать?

— Мы на днях вас побеспокоим.

Тревожась, через неделю звоню сама:

— Ну что, опознали?

— Нет.

— Тогда почему вы меня не «беспокоите»?! Кстати, вы звонили в клинику «Центр»?

— Нет еще. Ну да ладно, подъезжайте к нам завтра утром.

Но тяжкой процедуры опознания трупа мне волей судьбы удалось избежать. В день этого разговора отправилась с заболевшим котом к Зимину жена Заболотного, Лара. Приходит, а на двери фамилия другого врача. «А где ж Зимин?» — спрашивает. «Да уж десять дней как пропал, — отвечают ей, — в розыск объявлен». Зная от Олега про звонок из милиции, Лара тут же побежала к директору клиники.

ЯВЛЕНИЕ СЕРЕДЫ

Середа, тотчас же позвонив мне, отправился на опознание сам. С момента пропажи доктора он сбился с ног, разыскивая его, задействовав и Петровку, 38, и прочие свои многочисленные связи. Он был в полном недоумении от происходящего: ведь именно в то отделение милиции, с которым пришлось мне вести переговоры, обратилась в первую очередь семья Зимина, убитого в тот самый вечер, когда мы его ждали на «Парижскую жизнь».

После работы зайдя к сестре, Зимин предложил с ним сходить на спектакль. При этом крутил мою визитку в руках. Сестра отказалась, и доктор, подумав, решил, что, пожалуй, надо ехать домой: что-то уж он очень устал сегодня. Перед уходом долго всматривался в иконы.

Его мама считает, что он знал свой конец. Незадолго до смерти мелькали фразы: «До сорока я не доживу» (погиб в тридцать восемь), «А если меня убьют...»

Нашли его недалеко от дома с пробитой головой, раздетого и ограбленного. Но милиция заключила: умер от переохлажденья, и уголовного дела не завела.

Середа тогда не был еще «поп-звездой», как сегодня, не имел ни почетных званий, ни бесконечных телевизитов к нам, но, лидирующий среди собратьев, он прицельно в элитные вел клинику «Центр». Озабоченный уровнем своих подчиненных, часто пугал их «ежовыми рукавицами», требуя профессиональной безупречности, роста. Зимин был его другом и лучшим врачом, просто незаменимым в заковыристых случаях, и его утрата обескуражила Середу. «Что я могу сделать — у меня нет Зимина!» — помню, кричал он кому-то в трубку. Но обескураженность у Середы проходит быстро — ну не может он без куража, хоть лопни. Экстремальные ситуации — его стихия, он неотразим, расправляясь с ними, действуя молниеносно, умело и точно. В обычных условиях начинает скучать, но тут же придумывает тернистые цели и вовсе не случайно двадцать лет связан с цирком. Про него говорят: «прирожденный руководитель», но главное его достоинство — художественность натуры. В нем уживаются гусар и праведник, мот на всю катушку и скупердяй, нежная душа с бывалым циником. Еще он, как немногие, умеет быть другом. Деспот для подчиненных и череды своих жен, товарищ он замечательный совершенно: щедрый, внимательный, надежный и бескорыстный. Вот таким Середа и появился в театре.

Однажды дверь литчасти распахнулась настежь, эффектно предъявив мне директора клиники во всей красе его сногсшибательного эпатажа. «Лошади поданы!» — объявил он мне, сопровождая слова приглашающим выйти жестом. Красивые жесты — его конек. В тот вечер он привез нам процедурный аппарат для восстановления лап Василисы. Аппарат был в комплекте с не знакомым мне доктором, приписанным с этой минуты к нашей кошке. Ее теперь стали лечить бесплатно. На следующее утро я улетала в Нью-Йорк и, понятно, волновалась о судьбе Василисы, но, тотчас успокоившись и бросив дела, радостно подыграла: «Ну что же, по коням!» Но следующим изумлением моим было то, что кони, предложенные Середой, не метафора. Две абсолютно реальные лошади топтали снег перед входом в театр. Мы катались по запустелому тогда саду «Эрмитаж», предновогодне украшенному искрящимся белоснежьем, и на красоте этого ветеринарно-циркового жеста я распрощалась с Москвой на месяц.

Когда я вернулась, Василиса обрадовалась, и это отметили все в театре. Она была очень довольна опекой, но сил в ее лапах почти не прибавилось. Врачи трудились над ней отчаянно, но последствия травмы оказались непобедимыми. Вскоре ей неожиданно стало хуже — резко похудела, на лапах пролежни. К тому времени она жила уже в бутафорском цехе, где однажды я с трудом разыскала ее, забившуюся в закут. Вид у нее был совсем плачевный, и я понеслась звонить Середе. Был поздний вечер после спектакля, а клиника «Центр» еще не работала круглосуточно. Середы я не разыскала, и оставалось надеяться, хотя было уже ясно, что надеяться не на что. «Не умирай, Василиса, доживи до утра», — умоляла я кошку перед уходом из театра. Она, как, впрочем, всегда, серьезно и очень понимающе меня выслушала.

Рано утром я дозвонилась Середе, и он пообещал тотчас же приехать в театр. Привычно я нарезала для Василисы мяса, думая при этом: «Зря стараюсь, некого, поди, уж этим мясом кормить».

В театре я оказалась раньше Сергея, влетев, готовясь к худшему, в бутафорский цех. И вдруг навстречу мне из последних сил двинулась, волоча изувеченные лапы, с громким мяуканьем домовой Василиса. Она мне говорила: «Я тебя дождалась. Ты же просила, и я постаралась. Спасибо тебе и прости за беспокойство...» Я не дослушала ее, к сожаленью. Счастливая тем, что кошка жива, я вывалила перед ней принесенное мясо и кинулась встречать Середу на служебный вход.

Не успела я добежать до него, как меня догнала бутафор Наташа: «Ирина Борисовна, она умерла».

Оказывается, за час до моего прихода Василиса с трудом выползла из своего укрытия и, устроившись посреди комнаты, уставилась на дверь. «Явно вас ждала, — говорила Наташа, — а когда вы сейчас выбежали из цеха, она благодарно лизнула мясо и в ту же секунду...».

Лишь бестолковые оспаривают то, что животные — обладатели души неуходящей. А Левитин вот приказал закопать Василису под театральной стеной, чтоб продолжала хранить нас. После ее смерти у нас случилось множество всяких серьезнейших неурядиц. Например, театр дважды поджигали бандиты, пытаясь захватить дорогостоящую под ним землю. Но они не догадывались, что в этой земле похоронен театральный домовой — Василиса. Именно она, а не кто другой, разбудила однажды ночью актера Игоря Письменного, ночевавшего в гримерке и первым обнаружившего, что театр горит. Игорь рассказывал, что проснулся тогда от громкого — прямо в ухо — кошачьего крика, а ведь никакой кошки в гримерке не было. Уверена, что Василиса, вселив в нас силу, помогла нам чуть позже отвоевать свое здание, когда ситуация была абсолютно безнадежной и все нам говорили: дело проиграно. Может быть, я нехорошо поступила, унеся наш с ней общий портрет из театра? Может, его стоит вернуть на место, сделав это ради памяти Василисы?

ЭПИЛОГ

«Ну полная несусветица! — думают некоторые, обнаружив средь актерских портретов в театральном фойе — вдруг! — изображение ветеринарного доктора. — Только в «Эрмитаже» до такого могли додуматься с его неизлечимой страстью к эксцентрике». Да, по-свойски улыбается здесь с портрета Сергей Владимирович Середа — первый гость всех «эрмитажных» премьер, раз и навсегда распахнувший однажды двери своей клиники для актерских питомцев. А под фотографией выведен его тутошний титул — заслуженный друг театра «Эрмитаж».

Ирина ОЗЁРНАЯ