ВНУК МАНДЕЛЬШТАМА

— Что мне кепка, — печально сказал Бурлак, — я не Лужков, чтобы в кепке. А штаны — прикинь, штаны! Я приезжаю, а Наташа спрашивает: «Максим, откуда у тебя штаны?» А я говорю: «Мне это пошил потомственный армянин, они из чистой овечьей шерсти...»

ВНУК МАНДЕЛЬШТАМА

После моего чудесного преображения фотограф Бурлак захотел себе штаны.

— Штаны, — бормотал он, сидя перед телевизором в гостинице. — Прикинь, штаны. Прямо при мне пошьет. Сто пудов, тут дешевле, чем в Москве. Заодно я сниму. А ты напишешь, что этот мастер шил когда-то штаны Ленину. Прикинь, ему реклама, а тебе репортаж.

На третий день я не выдержал и сдался. Мы позвонили Аракеляну и узнали, где работает его друг, занимающийся пошивом брюк. Мастерская находилась в старой части города, опять в полуподвале. Здесь тоже работали рефлекторы, и суетились закройщики, и пахло кофе и крепким армянским табаком «Гарни», а в правом углу над портняжными принадлежностями стоял Осип Мандельштам.

Никогда в жизни не видел я такого сходства.

Закройщик обернулся к нам, слегка запрокидывая голову и дружелюбно изучая из-под век. Он был невысок, щупл, неестественно прям и горбонос. Он надел дешевые очки:

— Что хотите, друзья?

— Желательно бы штаны...

Закройщик, не говоря ни слова, спокойно подошел снимать мерку с нового посетителя. Бурлак, конечно, замечательный фотограф и профессионал настоящий, но не настолько, чтобы Мандельштам шил ему штаны. Не в силах выносить это нечеловеческое зрелище и борясь с желанием попросить автограф, я отвернулся и принялся припоминать разные детали мандельштамовского облика. Сходилось все: длинный ноготь на мизинце, манера запрокидывать голову, несколько верблюжий профиль, неловкость, прямизна осанки... и это дружелюбие, которое он излучал, несмотря ни на что... Курит! Надо еще посмотреть, как он курит.

— Как будем шить? — спросил он, закуривая, и я пошатнулся: глубоко затянувшись, он сбросил пепел за левое плечо.

«Пепли плечо и молчи: вот твой удел, златозуб». Если у него еще и золотые зубы, это все. Такой полной аналогии не выдумал бы никакой фантаст. Разумеется, он пишет стихи. Почему он портной? А почему нет? В конце концов отец Мандельштама имел дело с кожами, сам Мандельштам множество проникновенных строк посвятил визиткам, и шубам, и портняжному мастерству... Мандельштам бывал в Армении, отдыхал на Севане. Когда, о господи, когда? Тридцатый год? Тридцать первый? Кажется, тридцатый... Где он был? Проезжал ли через Эривань? Как легко мне его вообразить с этой закинутой головой, в любой из хрестоматийных ситуаций: рвущим кровавые блюмкинские ордера, дающим пощечину советскому графу Толстому!

— Скажите, вам говорили когда-нибудь, что вы очень похожи на одного русского поэта?

— Нет, — он удивленно улыбнулся. — На кого?

— На Мандельштама. Он бывал в ваших краях.

— Я знаю, — кивнул он. — Он отдыхал у нас, моя бабка работала на Севане. Но позже, уже это была, того-этого, середина тридцатых...

Работала на Севане.

— Как вас зовут?

— Армен. И фамилия тоже на «М» — Макарян.

— Но сами вы фото Мандельштама видели?

— Очень давно. Не помню толком.

— А стихов не пишете?

— Нет, что вы, — он засмеялся. — Фотографией увлекаюсь, как ваш друг.

Мы ушли, не дожидаясь готовности бурлачьих штанов. Прямо из номера гостиницы я позвонил в Петербург Кушнеру — единственному человеку, которого признаю абсолютным экспертом в этом вопросе.

— Александр Семенович, — сказал я, принеся тысячу извинений. — У меня довольно странный к вам вопрос. Я тут в Ереване. И тут человек, который вылитый Мандельштам.

— Глаза какие? — немедленно спросил Кушнер.

— Зеленоватые.

— Курит?

— Да, и через левое плечо.

— Близорукий?

— И сильно. Работает портным.

— Голос?

— Высокий, «о» произносит как «оу».

— Интересно, — сказал Кушнер после паузы.

— А вы совсем не допускаете, что он мог тут... Представляете, если внук? Его бабка работала на Севане, на том самом острове, который теперь полуостров. Там был дом отдыха. Ну возможно же, а? — умолял я.

— Знаете, Дима, он все-таки не Гумилев, — раздумчиво сказал Кушнер. — Это у Гумилева законный сын родился одновременно с незаконным, а этот вел себя сдержаннее...

— Да? А есть свидетельства, что он... (Я привел свидетельства.)

— Господи, я знаю! Это все сплетни. И потом, знаете... я же бывал в Армении много раз. Тут очень серьезно к этому относятся. Никогда армянка просто так не завела бы романа с женатым мужчиной, тем более в те времена. Да ему голову бы здесь оторвали, и он прекрасно знал это! Знаете, что это скорее всего?

— Ну?!

— Переселение душ, — спокойно сказал Кушнер. — Ведь ему там было хорошо — пожалуй, последний раз в жизни. Вот он и вернулся.

— Вы верите в переселение душ?

— Почему же нет, — Кушнер был невозмутим. — Во всяком случае, поверить в это мне гораздо проще, чем в роман Мандельштама со случайной армянской девушкой...

Кушнеру верить можно.

Зачем Мандельштам приехал в Армению, понять на самом деле несложно. Дело не в смене обстановки и не в том, чтобы припасть к первоисточникам христианской цивилизации: Армения вообще оказывает на ум загадочное стимулирующее действие, тут великолепно соображается и пишется, и Мандельштам потянулся к ней, как собака тянется к целебной траве. Его «Путешествие в Армению», собственно, и не об Армении вовсе, как и эти мои заметки не о ней. Просто в этой обстановке радостного и вместе аскетического труда, среди гор и строгих, но чрезвычайно доброжелательных людей, которым присущи все кавказские добродетели, но несвойственны противные кавказские понты, мозг прочищается, проясняется и начинает работать в полную силу. Хрустальный ли местный воздух виноват, колючая ли сухая вода, к которой после Мандельштама навеки приросли эти два определения, — понять невозможно. «Путешествие в Армению» написано о Ламарке, Дарвине, Данте, Палласе, собственно Мандельштаме, — но Армения дана там косвенно; зато косвенность эта и обеспечивает в конечном итоге весь эффект. Немудрено, что там к нему опять пробились стихи и исчезло унизительное чувство отщепенства: там все отщепенцы — и все этим гордятся. Всякий знает, как армяне любят перечислять свои беды, но это не жалоба, а высокая и понятная гордыня. Оттуда Мандельштам и привез настроение, которым пронизан лучший его цикл, московский цикл 1932 года.

Наутро на трезвую голову я отправился к недоказанному внуку Мандельштама. Он ждал, брюки фотографа были готовы. Как я и просил, он не побрился. Сходство сделалось разительней прежнего, этот Мандельштам был уже похож на воронежского.

Запрокинув голову и прикрыв глаза, он что-то бормотал. «Повторяю размеры: вроде правильно сшил».

Повторяю размеры...

— Здесь нигде нет поблизости магазина русской книги?

— Русские книги у нас теперь, того-этого, только на лотках, — пояснил Армен.

— А что это у вас за книга?

— Это итальянский словарь. Хочу поехать в Италию как-нибудь, давно мечтаю.

Это было уже слишком. Мы сфотографировали его с русско-итальянским словарем. Я не стал спрашивать, читает ли он Данте в подлиннике.

— Ва, что ты его снимаешь? — спросил старик, греющийся на солнышке рядом с лестницей в полуподвал.

— Он точная копия поэта Мандельштама.

— Так возьми его в Москву, слюшай. Он там этим заработает больше, чем тут закройщиком...

— В Москве сейчас этим не заработаешь, — сказал фотограф Бурлак.

— А что написал этот Мандельштам? — спросил старик.

— Я тебя никогда не увижу,

Близорукое армянское небо,

И уже не взгляну, прищурясь,

На дорожный шатер Арарата,

И что-то еще такое,

И еще одну строчку не помню —

Прекрасной земли пустотелую книгу,

По которой учились первые люди.

— Хорошо, — сказал старик. — Это правильно: и что-то еще такое... Никогда не поймешь, что именно, но хорошо.

— Журнал не пришлете? — застенчиво спросил Армен.

— Обязательно пришлем, — заверил Бурлак. — Я всем теперь скажу, что у меня единственный цветной прижизненный снимок Мандельштама. Наташа с ума сойдет.

— Штаны он сшил замечательные, — сообщил мне фотограф на ухо. — Он мастер, мастер...

«Но он мастер? Мастер?» — вспомнился мне настойчивый сталинский вопрос.