ЧЕРНО-БЕЛОЕ МОЛОКО

Театр после штурма

ЧЕРНО-БЕЛОЕ МОЛОКО

В эти дни люди порой сдавали обратно купленные билеты в театр. Театральный запах пугал... Но, с другой стороны, хотелось в эти дни именно туда...

Странное дело, но практически на второй день после захвата заложников в «Норд-Осте» мне захотелось пойти в театр. Причем не то чтобы именно в театр, а так просто — куда-то пойти, выйти из дому, глотнуть воздуха, занять место в зрительном или каком-то другом зале. Главное — не сидеть уже дома, не бегать от радиоприемника к телевизору, не позволять этому ужасу все больше проникать в твои клетки, в твой мозг. Но хотелось при этом (вот странно) не в лес, не в какое-то уединение, а именно на люди. Туда, где чисто, светло...

Но куда пойти? Ресторан — да нет, это перебор. Кино — темно, страшно, да и как-то... не то. Вот почему-то совершенно точно не хотелось идти на мюзикл, смотреть на поющих и танцующих актеров, разодетых в блестящие костюмы. И вот тут как раз подвернулось приглашение в театр. Вернее, сразу в два театра. На 25 и 26 октября.

Накануне штурма я был на вечере стихов в «Школе современной пьесы». Там разные читали стихи. Больше всего запомнилось, как Елена Камбурова не пела, а именно читала «Что за дом стоит...» Высоцкого. Просто мороз по коже.

Ну вот. А на следующий день, уже после штурма, я пошел к Розовскому.

В Театр «У Никитских ворот». Честно говоря, я очень волновался — знал, что у Розовского в заложниках была дочь Саша, маленькая 14-летняя актриса мюзикла «Норд-Ост» (ее потом показывали по телевизору). Представлял себе, как отец ищет ее в списках, ездит по больницам. А мы сидим и смотрим в это время его спектакль. Получится ли его досмотреть в такой ситуации?

Театр Розовского, как известно, находится в помещении бывшей коммуналки. Когда-то здесь были длинный узкий коридор (он, собственно, и теперь есть), бывшая кухня, множество комнат. Помещается в зале всего человек 50. Как пишет театр в своих программках: «Это театр для избранных, но избранным может стать каждый».

Место, в котором когда-то что-то было, оно, как известно, свою ауру держит. Дух коммуналки во всех спектаклях Розовского, мне кажется, есть. И эмоции навзрыд, и знаменитые его песни, и в то же время любая трагедия оборачивается смехом, пусть и сквозь слезы. А уж если театр смеется, то до коликов. Ну, как и положено в коммуналке.

Только на это я и надеялся, когда шел смотреть пьесу «Черное молоко» 26-летнего драматурга Василия Сигарева (лауреата, кстати, премии «Антибукер») из города Верхняя Салда Свердловской области. Вот уж чего мне не хотелось в этот вечер, так это чернушного реализма о нашей российской жизни. Но, с другой стороны, а куда денешься? «О чем пьеса-то?» — спросили меня перед спектаклем люди. «Не знаю. О Верхней Салде, наверное», — неуверенно сказал я. Ну и действительно, о чем же еще?

Отвечая так, я, конечно, имел в виду именно то, что вы подумали: о нищете, о пьянстве, о жутких нравах. О чем еще может написать молодой 26-летний драматург? Какая у него еще может быть Верхняя Салда?

Вот уж чего я не ожидал, что буду ржать как сумасшедший на протяжении всего спектакля. И иногда плакать. От умиления.

Ведь нет на самом деле в жизни никакой России, никакой Верхней Салды — застывшей, заматеревшей, чугунной, неизменной. Есть некая огромная коммуналка, и в ней живут самые разные люди, происходят самые разные вещи, порой почти что сказочные, мифологические. А иногда и просто непонятные.

Рассказывать историю как-то глупо. Уж очень хороша история.

Причем именно в неправдоподобных деталях.

Зачем, например, населению, живущему крайне скудно в маленьких обезлюдевших поселках вдоль железной дороги, куда даже хлеба порой не привозят, электрические тостеры?

Может, ставят в красный угол вместо иконы? Может, хвастаются или пропивают? Или несут обратно, чтобы получить назад свои рубли, попутно устраивая бунты и революции?

Театр этого не знает, но эти несчастные тостеры — в картонных коробках, в огромных полиэтиленовых мешках — становятся частью русской сказки. Жили-были мальчик и девочка. И были у них тостеры. И стали они их продавать.

Дурацкие эти тостеры, замечу в скобках, — деталь совсем вроде журналистская, бытовая. Можно было бы упомянуть ее в статье о русской глубинке так, через запятую. А можно эту запятую развернуть во всю ширь пространства, через космос, через звездную пыль. В какой-то общемировой миф.

И вот живут в этом космосе мальчик и девочка — Левчик и Мелкий, такие уже не маленькие, вроде бы, дети, лет по 20 — 25. Странные дети — грубые, плоские, жестокие.

Но все-таки дети. Причем дети настолько, что даже о том, что роды происходят сами собой и необязательно после 9 месяцев, а могут и раньше, в любом месте — им неизвестно.

Все остальные люди, не живущие в Москве, не торгующие тостерами, для них уроды, инопланетяне.

Ну а дальше...

А дальше начинается разборка. Всем со всеми надо разобраться. Как обычно в коммуналке.

Совершенно потряс меня Левчик (актер Юрий Голубцов). Человек этот абсолютно живой, искренний, нормальный. И ведет себя во всех ситуациях как мужчина, не как сволочь. Но есть одна деталь — Левчик искренне НЕ ПОНИМАЕТ, где переступает грань, где упирается в космос. Ему все едино и безразлично — он и с Богом, и с женщиной, и со всеми вообще будет разговаривать в одинаково хамской, плутоватой своей манере. Эта его «новая русскость», совершенно без понтов и без глупого кривлянья, порой мила, а порой она страшнее, чем красные пиджаки и черные «мерседесы», чем заказные убийства или новый расизм; это человек, который искренне любит свою жену и будущего ребенка, который хочет построить свой дом из этих тостеров, но искренне не понимает, чего в жизни делать нельзя...

Тетю Пашу Лавреневу (пронзительная до сердцебиения Наталья Драйчик), то есть женщину, принявшую роды, выходившую его жену и ребенка, Левчик спрашивает: «Сколько я вам должен?» Спрашивает неловко, как-то в спину. И застывает спина тети Паши.

Вопрос-то нормальный, мужской. Опять же искренний. Но он так задан, что как-то разом холодеешь. Господи, Левчик, когда же ты станешь взрослым? Это ведь не к Левчику, это ко всей «новой русской» жизни вопрос. Ко всем левчикам.

Так сколько мы все-таки должны этой России? И сами-то мы — Россия или нет? И если мы Россия, то почему...

Впрочем, нет, «почему» все-таки неправильный вопрос. Потому. Потому что Бог так захотел. Тем более сложно задавать эти вопросы в 26 лет. Прямые обличения Сигарева (их немного в спектакле, но они есть) поражают наивностью. Впрочем, автор в каком-то смысле тоже ведь один из персонажей своей пьесы. И его святая уверенность в том, что только в Верхней Салде (то есть в глубинной России) живут чистые люди, а в Москве живут только грязные, умиляет.

В перерыве между первым и вторым действиями приехал сам Розовский. Из больницы.

...О штурме и его последствиях он сказал так: «Есть правда выживших и правда погибших». И еще: «Русское слово «ПОБЕДА» на две трети состоит из слова «БЕДА».

Это сказал отец выжившей девочки. Говорят, что Саша Розовская в отличие от своих одноклассников хорошо учится по всем предметам, включая совершенно уж никому не нужный ОБЖ (основы безопасности жизнедеятельности). И поэтому она знала, что при газовой атаке нужно дышать через мокрый платок.

Я был до слез благодарен Розовскому, что именно в этот вечер он показал нам именно этот спектакль. Спектакль о том, что нет одной правды. Нет правых и виноватых. Есть коммуналка, где старший по квартире — Господь Бог.

В спектакле очень красивый конец — тети Пашино молоко выливают на прозрачное стекло, отделяющее зрителей от актеров. Идет финальный монолог, что, мол, это молоко, вливаясь в грязную лужу, становится черным.

Неправильно.

Неточно.

Неверно.

Молоко остается белым всегда. Жизнь нельзя победить. Пафос?

Но уж такое было, простите, пафосное настроение в этот театральный вечер. Вышел из театра — зеленые фонари, машины, тихо, свежо. Люди умирают, но дети рождаются. И пьют белое молоко.

Борис МИНАЕВ