Вашингтонский снайпер заставил людей (и не только в Америке) вновь вспомнить о забытых детских страхах, об осколках детства, сидящих в подсознании. Почему эти страхи так живучи? Откуда они пошли и какими будут в будущем? Об этом мы спросили у профессора психологического факультета МГУ, доктора философских наук Акопа НАЗАРЕТЯНА
ТЕРРИТОРИЯ СТРАХА
НАПУГАЙТЕ МЕНЯ, ПОЖАЛУЙСТА
— На мой взгляд, сегодня сложилась парадоксальная ситуация. К старым человеческим страшилкам вроде встающих из могил мертвецов добавилось множество современных, типа СПИДа или метеорита. Как люди еще выдерживают?
— Очень просто выдерживают. У нас в мозгу есть нейроны, которые стимулируют ощущение ярости и страха. А значит, у человека постоянно возникает желание позлиться, испытать чувство страха — он нуждается в сильных отрицательных эмоциях. На это, кстати, работает целая индустрия фильмов ужасов, деньги тратятся большие. А нам все равно чего-то не хватает: отсюда постоянные войны и конфликты.
— Получается, мы в результате перебьем друг друга?
— Нет, не перебьем, именно потому, что боимся.
Вот вы упомянули страх перед мертвыми. А ведь покойников боялись еще питекантропы. Археологические данные говорят, что неандертальцы связывали трупам ноги; клали в могилы орудия, еду, цветы — все, что могло понадобиться мертвецу на том свете. Давно умерших они уважали, а вот только что скончавшихся — боялись. Считалось, что мертвец, каким бы добрым он ни был при жизни, недоволен тем, что умер, и будет преследовать живых, мстить им. На ранней стадии развития человека это сыграло важнейшую сохраняющую роль.
— Почему?
— Потому что страх перед посмертным мщением не дал нам перебить друг друга.
Тут вот какой нюанс. У животных есть инстинкт, ограничивающий агрессию против себе подобных. Проще всего его объяснить фразой: «Ворон ворону глаз не выклюет».
У людей же, к сожалению, такого механизма не было. Когда они взяли в руки искусственные орудия, эффективность средств агрессии резко превзошла эффективность инстинктивного торможения. Оказалось, что человеку гораздо легче убить другого человека, чем льву — льва. В этих противоестественных условиях мы оказались опасными для собственного существования. И выжили только те немногие человеческие стада, в которых преобладали чокнутые особи, боявшиеся мертвецов.
— Потрясающе! Получается, что всевозможные страшилки — это наш способ выживания; они сдерживают агрессию и удовлетворяют физиологическую потребность бояться.
— Да, но на этом их полезные функции не заканчиваются.
КАЖДЫЙ ОХОТНИК ЖЕЛАЕТ ЗНАТЬ
— Любой миф или слух образуется так же, как новый биологический вид. Он заполняет нишу, где возникла информационная пустота, вакуум. Вот, к примеру, формула слуха — это интерес плюс недостаток информации. Если в какой-то сфере возникает неудовлетворенный интерес, там начинает действовать спонтанное творчество: появляются легенды, былички, страшилки.
— Мне всегда казалось, что это просто реакция на некую новую информацию. Сняли фильм про Штирлица, раз — и уже куча анекдотов гуляет.
— Анекдоты тоже являются заполнением пустоты. Вот в советское время вся официальная информация была строго дозированной. У нас ничего не рушилось, не взрывалось. И что же? Иностранным фирмачам даже доплачивали за работу в Москве, как в какой-нибудь Анголе. Считалось, что информационно разряженная среда вредна для эмоционального здоровья западного человека. Ведь в Союзе не происходило событий.
Этот вакуум заполнялся анекдотами. Советский человек постоянно травил их, обычно на кухне за бутылкой. Считалось хорошим тоном иронизировать над системой. Такое отношение вообще характерно для тоталитарных государств. В гитлеровской Германии тоже много анекдотов ходило.
Сегодня же все информационные ниши переполнены, выбита почва из-под нашего почти национального качества — сочинять и рассказывать анекдоты. Жаль.
— То есть современный фольклор больше не эффективен как средство борьбы с пустотой?
— Он эффективен в другом, но мы к этому еще вернемся.
Я хочу особо отметить, что мифы и мифотворчество никогда не исчезнут окончательно, потому что отвечают человеческой потребности в новизне, украшении жизни.
Когда я приехал в Москву в 60-е годы, мне рассказывали, будто памятник Дзержинскому сделан из чистого золота, покрытого черной краской. Говорили, Сталин спрятал в нем свой золотой запас. Проверить это, естественно, было невозможно.
И вот 21 августа 1991 года, когда возникла опасность, что толпа начнет штурмовать здание КГБ, на эту легенду удалось отвлечь внимание людей. Они кинулись проверять, правда это или нет. Памятник оказался полым внутри, но агрессия толпы уже поуменьшилась.
Такие легенды дают жизни дополнительную раскраску.
— А как насчет новизны?
— Эта потребность характерна для всех достаточно сложных живых существ. Был такой классический эксперимент с крысами. В лаборатории построили лабиринт, куда поместили все, в чем могла нуждаться крысиная душа: еду, светомузыку, самок, беличьи колеса. А где-то в дальнем углу лабиринта сделали маленькую дырочку, ведущую наружу. Большинство крыс были заняты развлечениями, но все равно находились особи, которых необъяснимым образом привлекала эта дырочка. Они нервничали, писались, пока наконец не пролезали в нее.
Так что, грубо говоря, одна из причин возникновения легенд и слухов — это скука.
— Мы возвращаемся к тому, с чего начали. Сейчас у нас переизбыток информации, скуки нет. Значит, фольклор нам не нужен?
— Наоборот! При такой информационной насыщенности возникает ситуация, когда большинство фактов противоречат друг другу, ни в чем нет определенности, а интерес есть. Так снова возникает информационный вакуум, который заполняется слухами или легендами.
ЧЕГО БОЯЛАСЬ МОЯ БАБУШКА
— Осталось определить, какой у страхов характер, локальный или общечеловеческий?
— Не локальный — это точно. Как-то на Кавказе старики рассказали мне такую байку. Когда начали коллективизацию, у них в аулах пошел слух, что колхоз — это большое одеяло, под которым придется спать всем вместе, с женами и детьми. Много лет спустя я столкнулся с похожей легендой на Ближнем Востоке, в Афганистане, где тоже начиналась реформа сельского хозяйства.
Или другой сюжет, который я встречал в далеких друг от друга местах, причем в каждом мне клялись, что это произошло именно у них. Некий товарищ на спор пошел ночью на кладбище. В качестве доказательства он должен был прибить гвоздь к свежей могиле.
И вот он отыскивает ту самую могилу, берет гвоздь и случайно прибивает к земле полу своего пальто. Когда он собирается подняться, что-то тянет его вниз. От страха у него случается разрыв сердца.
Впрочем, более научно следует говорить об историческом, а не территориальном характере страхов. Скажем, у средневекового человека страх смерти носил совершенно иной характер, чем у нас с вами. Смерть воспринималась как благо и освобождение. Даже предсмертные мучения субъективно ощущались иначе. Чем больше Бог меня мучит, тем лучше мне будет на небесах. Самой страшной казалась быстрая смерть, которая для нас сейчас самая желанная. И священник, приходя причастить человека, говорил: «Возрадуйтесь, дитя мое, вы умираете!»
Есть и более четкое историческое разделение страхов. Вот в Европе позднего Средневековья боялись красивых женщин. Считалось, раз красивая девушка — значит, обязательно ведьма. А вот в России больше не любили старух. Некоторые историки объясняют именно этим тот общеизвестный факт, что в России больше красивых женщин, чем в других странах. В Западной Европе их попросту топили в реках и сжигали на кострах, тем самым безжалостно истребляя свой генофонд женской красоты.
А боязни, например, летающих тарелок в Средневековье не было.
|