ЧТО НАД НАМИ ВВЕРХ НОГАМИ

Вещи, которые вас окружают, — это вы сами. Как любить их, собирать их и с ними общаться, рассказывает писатель Дмитрий Александрович ПРИГОВ

ЧТО НАД НАМИ ВВЕРХ НОГАМИ

Они как-то сами тянутся в дом

— Дмитрий Александрович, что такое вещь?

— Вещь, если в прямом смысле, а не в метафорическом, — это некий объект, трехмерный в основном, попадающийся в жизни и в этом отношении не несущий на себе никакого для тебя лично содержания. Но как только он попадает в сферу твоей жизни, он окрашивается личными оттенками. Вот, например, игрушки — мягкие и прочие, — они, выйдя из магазина и поселясь в вашей комнате, становятся почти живыми существами. У Даниила Андреева в его «Розе Мира» утверждается, что в одном из бесчисленных неземных миров вещи, любимые игрушки, пропитанные неимоверной человеческой привязанностью, теплом, эмоциональным отношением, почти очеловеченные через это, встречаются с тобой как живые, как реальные сущности с реальной. Посему игрушки действительно стоят посередине между миром существ живых и неживых. Они более чем животные, потому что натурального зверя гораздо труднее возвысить до значения человека. А вот эта игрушка может быть полностью очеловечена. В ней в принципе нет ничего звериного. Она такой квазичеловек. Поэтому предметы, попадая в личную жизнь, зачастую теряют свою функциональность, обретая новую форму сосуществования с человеком. И хотя они поставлены все рядом, то есть сопоставлены в предметном ряду, но персонально они живут очень разнообразной жизнью.

— Как амулеты?

— Мне более свойственно отношение к предметам не как к амулетам, а как к тотемам. Амулеты ведь вроде бы обладают некой охранительной силой, их нужно постоянно носить с собой, иметь под рукой. Я в это не очень верю. Но у меня очень теплое отношение к игрушкам, особенно мягким. Они все были частью моих произведений. Основной мой домашний зверь — крокодил. Он, очевидно, живет со мной дольше всех прочих и обрел вид моего второго «Я».

— Давно он у вас?

— Да, наверно, уже лет семь. Я даже не помню, как он появился, по-моему, случайно, он, кажется, предназначался кому-то совсем другому. Мне так припоминается, что я его кому-то не отдал, поскольку привязался к нему и решил, пока он еще до кого-то дойдет, а у меня уже прижился. Пусть у меня и остается. Его основная задача презентативная: когда ко мне приходят, я всегда с ним снимаюсь. Он придает всякой ситуации естественность, потому что ведь, когда снимаешься, не знаешь, куда руки девать, а тут вот его гладишь, засовываешь ему пальцы в пасть и всякое такое. Эти зверюшки такие мягкие, так невообразимо приятно их гладить, они как живые. Вот у меня два мишки и еще один в Лондоне, такой же большой — они все-таки должны быть не меньше определенного физического размера. Очевидно, они должны быть примерно размером с ребенка, размером, который входит уже в человеческую масштабность. Тогда зверушка обретает подобие, образ антропоморфного существа.

— Любовь к игрушкам это с детства или появилась позже?..

— Нет-нет, конечно, не с детства. Хочу честно вам сказать, что не могу себе приписать такие достоинства, как теплота человеческих отношений. Очевидно, любовь к этим зверушкам достаточно безответственна — погладишь, уйдешь, забудешь... Поэтому она исполнена свободы и прохлады. Ввязываясь в человеческие отношения, я всегда что-нибудь забываю. Я всегда в отношениях с людьми чувствую себя виноватым, потому что отдаю всегда не столько, сколько мне дают, и это чувство вины всегда присутствует. А игрушки тем хороши, что компенсируют эту вот недостаточность.

— А, кроме игрушек, что собираете?

— Ну, вот этот Ленин попался на глаза. Во времена советской власти, естественно, я бы его не купил, потому что он слишком мельтешил повсюду. А тут он исчез. И вдруг смотрю — Ленин. Забавно. Причем я его купил где-то чуть ли не в Амстердаме. Совершенно нелепые вещи бывают, я привожу их с целью кому-то подарить, забываю, и они остаются.

— А вам вещи тоже кто-то дарит?

— Нет, дарят очень редко, сейчас же не дарят таких бессмысленных вещей. Ко мне вещи попадают совершенно случайным путем. Придешь в какой-нибудь дом и говоришь: «Ой, какая смешная странная вещь». А тебе говорят: «Ну бери, если тебе нравится, здесь она совершенно не нужна». Берешь, она живет у тебя дома. А ту вещь, к которой в результате не привязываешься, можешь и подарить кому-нибудь. Но в этом нет никакой насильственности — если кто-то скажет: «Ой, какой хороший Ленин!» — я говорю: «Возьми».

— То есть расстаетесь вы с вещами легко? А можете взять и выкинуть, как хлам?

— Это моя основная задача. Я регулярно стараюсь выкидывать, потому что все время обрастаю безумным количеством бумаг, каких-то книг, еще чем-то. Они, вещи, по непонятным причинам, хотя я знаю, что так не должно быть, все равно заползают в дом. Их так много! Через год опять обнаруживаешь безумное количество наползших в дом вещей. То ли им там холодно жить, снаружи, и они тянутся к человеку? Им необязательно жить в одной с тобой комнате, но поблизости к человеку, так как без этого они как бы теряют свою идентичность, они не знают, что им делать. Ну что, скажите, им в мире делать? В поле не будешь жить, детей у них нет, что им делать?

— Вы считаете, вещи что-то соображают?

— Ну, они же человеческие, человек их произвел для какой-то функции, они должны жить рядом с человеком. Если бы этот глобус жил рядом с глобусами, он бы был сухим научным аксессуаром, а так он живет рядом с другими предметами и обретает еще качество существа, живущего в этом доме, помимо того, что он глобус. Тем более что основную свою функцию этот маленький глобус естественно не исполняет, я же не ищу на нем города и страны.

— О чем вы думаете, глядя на вещь: о том ли, кто ее подарил, или о том, что она грязная и надо бы ее почистить?

— Ой, когда я гляжу на вещь, всегда думаю, на правильном ли месте она стоит. У меня все время такое ощущение, что ее надо куда-то передвинуть. Я никогда не вспоминаю, кто ее подарил, откуда она приплыла. Когда я подхожу к ней, у меня нет никаких мыслей или соображений в голове, но просто почему-то желание погладить. И, честно говоря, у меня очень плохая память — я никогда не помню, кто мне что подарил. Может быть, для вещи это и обидно, потому что у нее какая-то связь с дарителем сохранилась, но я не помню.

— В общем, с вами все ясно: вы коллекционер.

— Нет. Я могу понять, что такое существует, но мне совершенно неведома эта страсть, я совершенно не могу ее сымитировать, я никогда в жизни ничего не коллекционировал, не собирал. Вот спички только, но спички я собирал по одной причине (потом это как-то вошло в привычку): когда, я помню, был дефицит спичек, я всегда привозил их из-за границы. Я просто брал их во всяких барах и гостиницах, они оказались чрезвычайно разнообразными. Но во мне нет коллекционера: я их не систематизирую, не рассматриваю; привожу — они у меня лежат.

— А книга для вас — вещь или продукт?

— Ну книга, во-первых, представляет собой такие вот штучки-листочки, которые я печатаю. Это просто некий выход физиологии, это часть моей... ну, знаете: ногти стригут, чего еще, какашки собирают — вот такая часть отходов моей физиологии. Поэтому я им не приписываю значения с неба слетевших ангелов, являвшихся мне по ночам, которые ко мне пришли, и я вот должен принять. А книга как книжка, с обложкой и прочее, она, конечно, объект, потому что я практически мизерное количество книг читаю. В доме же их много, гораздо больше, чем нужно.

— А какую бы книгу вы сегодня купили?

— Я в основном покупаю философские книги, культурологические. Какие еще бы купил, да? Не знаю, я не мечтаю о книге, я просто так прихожу, бросаю глаз, если вижу, что какая-то книга интересна, я у знакомого магазинщика или у издателя спрашиваю, можно ли взять. А так, чтобы я мечтал о какой-то книге, — нет у меня такой книги.

— А словари? Ведь хорошее дело — покупать словари.

— А-а, словари! Ну, словари, поскольку у меня всегда благодаря жене они в доме живут, я никогда не задумывался, что их надо покупать, они как-то естественно существуют сами по себе. И когда я избавляюсь от книг, это никогда не касается словарей или энциклопедий. Они всегда почему-то нужны: то слово посмотреть, то что-то про кого-то.

— От книг вы тоже избавляетесь?

— Да, избавляюсь.

— Раздариваете, выбрасываете?

— Одно время я их отвозил к друзьям на дачу, там хорошо на даче... Потом количество друзей с дачами было исчерпано. Но сейчас, к счастью, основное количество книг я уже сбагрил. Я обнаружил, что из моей библиотеки, например, больше половины книг я просто никогда не читал. По второму же разу перечитал мизерное количество. И я оставил только те книги, которые уже перечитал, и так понял, что могу еще раз перечитать. А те, которые не прочитал в течение двух лет, понял, что никогда уже не прочту. И остались необходимые книги, какие-то справочные материалы, основных поэтов оставил, антологии, которые мне непременно нужно будет посмотреть. Оставил основных писателей. У меня много, естественно, книг друзей: Ерофеев, Сорокин, Рубинштейн, Кабаков, ну, и некоторые другие... Те, которые интересны мне не только авторством, но и сами книги как-то очень связаны с моим отношением к этим людям.

— Есть какое-то особое отношение русских к вещам?

— Русских людей к вещам? В отличие от немцев?

— Ну, просто...

— Просто? Если вы заметили, русские дома захламлены каким-то огромным количеством вещей. Но это вообще не только русский, во всем мире мещанский быт захламлен вещами, вещицами, которые либо подтверждают прошлое, либо напоминают о каких-то путешествиях, либо просто являются бесхитростным украшением дома и предметами как бы красоты. Русский дом мало чем отличается в этом отношении. Другое дело, что в западном доме утварь осмысленнее и красивее, и дизайн у нее как-то точнее и более современен. В России утварь очень нестильная, разрозненная: тарелки одни, плошки другие. И они очень неэстетизированы, как правило. Еще русский быт отличается от западного тем, что у нас сравнительно недавно появились отдельные квартиры. Вообще это были коммуналки, маленькие комнаты, забитые тучей людей, и поэтому пытаться как-то рационально организовать быт было невозможно. Западный дизайн, западная квартира — это всегда на стене либо фотография, либо картина — что-то красивое. Западный же человек, даже если он не коллекционер, но просто зажиточный, с большим пространством стен, он покупает какие-то картины (необязательно фотографии). В России до сих пор даже богатые люди, корпорации и прочее еще не обзавелись привычкой непременно иметь в доме или помещении произведения искусств. Потом русский быт очень долгое время был архаизирован. На Западе давно утвердилась идея более быстрого морального устаревания вещи, чем физического. В России же до сих пор вещь не устаревает, но изнашивается до физического разрушения.

— Владимир Сорокин сказал, что для него символ Японии — японская девушка с маленькой коробочкой мобильного телефона в руках. А что для вас в этом ключе может быть символом России?

— В России, я думаю, вот... доллар в руке.

— Доллар — это вещь?

— Это вещь, да. Это новое, актуальное.

— Одежда ведь тоже вещь. Но она подчиняетя моде. Вы следуете моде?

— Нет-нет, совсем не следую. Для меня основное понятие — удобство. Но, поскольку ходишь в магазины, там все равно не промахнешься. На Западе ведь невозможно немодно одеваться, потому что кончается летний сезон — все летнее убирается, приходит новое. Посему я такой среднеодевающийся человек. Основная задача моды — как-то выделить себя, показать свой социальный статус, быть через это замечаемым лицом, а моя задача быть мимикричным, чтобы в толпе проскользнуть. Я в основном езжу на метро, посему хочется, чтобы тебя никто не сверлил взглядом. Естественно, в сверхмодном наряде невозможно ездить в метро, это совсем другой тип жизни, другой тип самосознания.

— А как насчет канцелярских товаров, вы их выбираете или берете, что под руку попадется?

— Нет, канцелярские товары — это единственные магазины во всем мире, в которые я хожу, как женщина ходит в магазины одежды, не покупая, а просто рассматривая. Я везде хожу в канцелярские товары, наслаждаясь их видом. Для меня канцелярские товары — средство производства, я покупаю, например, только BIC кристалл, черные ручки, потому что в других ручках другой шарик, пачкается, другая паста, по-другому подается. Бумагу я знаю по весу, по граммам, какая мне нужна для рисунка. Скажем, у меня есть циркуль — мне второй-то не нужен, — но я всегда рассматриваю, какие тут вот, понимаешь, циркули в наличии имеются. У меня идея такая, еще с детства, что вещь должна служить, пока она действительно не испепелится. Но в то же самое время такая крамольная странная мысль подспудно шевелится: а циркуль-то может и потеряться, как бы это он так смог побыстрее потеряться, чтобы можно было купить новый. Я начинаю придумывать для себя оправдание: скажем, один пускай лежит в Москве, другой я буду возить с собой. Но канцелярские вещи я просто обожаю. В то же время определенный их круг, не все. Например, офисные пластмассовые коробки мне не нужны, я их и не смотрю.

— А что вы называете красивой вещью?

— Это я не знаю, потому что у меня вещи на красивые и некрасивые не делятся. У меня есть ощущение, что красивые к китчу всегда относятся.

— Хорошо, для вас нет красивой вещи и некрасивой, но на какие-нибудь категории вы их делите?

— По степени приближения ко мне. Знаете, как при дворе: есть приближенные, есть более удаленные.

— Самый приближенный — крокодил?

— Крокодил, да. Потом мишки. Ну, приближены ко мне вот эти вещи, которые для меня обладают очень сильной манипулятивной энергетикой. Но в них нет персональности — ручки всякие, они живут неделю, я их выбрасываю, но я провожу все время с бумагой, с ручками.

— Расскажите, пожалуйста, про куст из свернутых бумажечек, что это?

— Это Дерево Стихов. Дело в том, что я пишу много стихов и много раз потом просматриваю. Не то, что я их переделываю, я просто непонравившиеся выбрасываю. Но всегда есть ощущение, что непонятно, как это — выбросить стихи. Вот я и придумал. У меня есть такой жанр — «гробики» отринутых стихов. Я эти отринутые стихи запаковываю, и они лежат такие запакованные, как гробики. Потом я придумал это дерево. Я скручивал бумажки со стихами как материал для будущих гробиков и потом засунул их в консервную банку. Их количество стало расти, и все это стало превращаться вот в такое дерево.

— Давно оно у вас растет?

— Лет, наверное, уже семь-восемь.

— Значит, ваш стол за годы жизни и трудов давно не менялся?

— Почему? Он зарастает вещами, и я перемещаюсь за другой стол. Как только я передвигаюсь за другой стол, этот стол освобождается, и я к нему могу спокойно подходить и выбрасывать с него что-то. Пока я за ним работаю, я не могу ничего с него выбросить. Стол зарастает, но ты выкинуть не можешь, и ты просто перемещаешься работать в другое место. С живого стола невозможно ничего спрятать в шкаф: кажется, что все нужно. У меня масса столов, потому что я действительно нуждаюсь в столах, а не в шкафах.

Женя ДЮРЕР