Если ваша коллекция картин еще не полна, обратите внимание на Александра Токарева. Это один из последних еще живущих в России мастеров некогда мощного авангардистского направления. Однако на его холстах вы уже не найдете раздражающей многих публицистичности. На них — красавицы, уродины, богоматери, горгоны-медузы. Самодовольные, растерянные, ищущие. Заставляющие мужчин думать, что те сильнее, что они побеждают, соблазняют и даже насилуют. Словом, женщины
CАМ СЕБЕ ЦАРЬ
— Помните историю библейской Юдифи? — пугающим голосом вопрошает художник Токарев. Он не ждет от меня ответа. Ему есть что сказать самому: — Красавицы-вдовы, спасшей осажденный иудейский город, влюбившей в себя Олоферна, полководца ассирийского? И наутро задремавшему, утомленному любовью, отрубила голову и в корзинке принесла ее и водрузила на крепостную стену. Спасительница Отечества. Отвратительная предательница. Хитрая сука. Вечная Женщина.
Великий Джорджоне — художник-философ, рядом с Леонардо стоящий в полный рост, мальчик-венецианец, погибший в тридцать три года от чумы, сделал свою Юдифь прекрасной и отрешенной, вне внутренних эмоций, маленькой изысканной ножкой попирающей отрубленную голову сияющего от любви Олоферна. Я не ошибся, не оговорился: он не страдает — он счастлив, приняв смерть от руки возлюбленной.
Парадоксально? Но в природе много подобных примеров. Есть паучихи, которые в экстазе страсти убивают своего партнера, высасывая его кровь. И он знает, на что идет, стремясь к соитию. Он знает, что погибнет. Может, им движет инстинкт продолжения рода?.. А может, любовь? Давайте верить, что любовь, — так красивее.
Мы знаем, на что идем.
***
— Я жил при всех царях, начиная со Сталина. Слушал сводки о его драгоценном здоровье — маленький мальчик, маленький приемничек с круглой шкалой — и громко поклялся, что, если вождь умрет, я себя убью. Когда сообщили, что он и в самом деле помер, деваться было некуда. Громко рыдая и выкрикивая как заклинание: «Я убью себя!» — подошел к буфету, достал тупой столовый нож и начал тыкать в грудь, прекрасно понимая, что им не проткнуть и рубашки. Я рыдал искренне, потому что было жаль себя и наплевать на Сталина. Я рыдал оттого, что никто не обращал внимания на мои жертвенность и благородство.
Обо всем этом смешно и приятно вспоминать. Теперь... Теперь я работаю как кролик, и скачу козлом, и радуюсь жизни.
Я сам себе царь.
Мой скипетр — детская пирамидка, и держава — детская игрушка, и корона. Голый король. Мой мольберт — моя гильотина. Мое безумие — мир радости — моя свобода.
Давай помечтаем о несбыточной, невозможной любви. Ведь искусство — это несбыточная мечта. Давай украсим свои ноги козлиными копытцами и нырнем в сладкое царство мифологии. Я буду фавн. Пан, с противной рожей и рожками. Я стану похотливым вонючим козлом. Я буду носиться за нимфами, которые мерещатся мне за каждым кустом. А когда одурею от их визга и доступности, вырежу свирель и буду играть на ней, страдать на ней дивные, мало кому понятные мелодии. Я не буду посвящать эти мелодии никому. Ни богам разным, ни Богу единому. Козлы и фавны существуют и поют вне конфессий, вне стилей. Художник — это козел вне конфессий.
Моя главная мечта о чашке настоящего черного турецкого кофе уже сбылась в грязной стамбульской кофейне. Крутой, надо сказать, кофеек! Очень сладкий. Очень крепкий. Но не он меня поразил, а Айя-София — архитектура. Там космос — понятие для человека почти абстрактное — осязаем. И Святая София (Мудрость Божия) — мозаика на золотом своде, обозначающем небо. Она так сделана, будто движется к тебе и в то же время неподвижно парит. Обратная перспектива. Прекрасная, близкая и недосягаемая. Все точно. Все правильно.
Мысль тоже, как космос и как мечта, всегда абстрактна. Может быть, только на холсте ее и можно сделать осязаемой.
Я изображаю музыкантов, но это только повод для того, чтобы изобразить музыку, которую они играют. А музыка, которую они играют, — только повод к изображению космоса, в котором мы варимся, как в котле, из которого мы появляемся и в котором исчезаем.
Поэты и литературоведы всегда спорили о том, как следует писать стихи. Одни с пеной у рта утверждали, что стихи нужно конструировать, как сложные механизмы — слово к слову, образ к образу, скручивать, свинчивать болтами. Другие утверждали, что стихи — это душа. Душа должна литься, ну, почти как вода из крана, — петь. Дурацкий спор. Сюжеты для живописи можно конструировать, можно случайно увидеть. Кто знает, как случается любовь и как с ней лучше обходиться? Хочешь — конструируй, а хочешь — влюбись на ходу, на бегу, на лету. Наверное, важнее всего, какие дети в результате получатся. Или какой дом вместе удастся соорудить. Карточные домики носит по земле ветер, а хижины под соломенными крышами, бывает, подолгу стоят, только успевай подмазывать трещины.
Я конструирую сюжеты, а потом раздуваю легкие, как меха, чтобы в этот сюжет вдохнуть жизнь. И гудит, и кружится голова от прокачивания через себя огромных масс кислорода.
Сюжеты — это ключи к кладовым размышлений, поводы для размышлений. Сюжет — путеводитель в бесконечность. Иногда он сам находит тебя.
Лет двадцать назад, в Одессе, на пляже Ланжерон (тогда он еще назывался «Комсомольский») выстроили грандиозное сооружение метров пяти в высоту. Основательная металлическая конструкция, с одной стороны которой наверх вела железная лестница, а с другой стороны вниз — гладкая, полутрубой, горка. Называлось это чудо «табагган». Поднявшись, нужно было, сев на собственные ягодицы, слетать вниз и плюхаться в воду. На табличке, писанной от руки, были «Правила пользования табагганом»:
1. Прыжок с табаггана совершается одним только лицом.
2. Лицо, совершающее прыжок... и т.д.
Чудо словесности! Народ с большим восторгом пользовался этой горкой, пока зимой ее не то штормом смыло, не то кто-то по неосторожности утонул — и власти запретили ее во избежание... Лишь в воспаленной памяти моей сохранилось это нелепое создание и что-то там будоражило мечтой о полете, свободе, стремлении, солнце... И превратилось потом в «Полдень», где все мы, обнаженные и несуразные, стоим в очереди за маленьким мгновением полета, потом взлетаем и... исчезаем, растворяемся, уходим в воду Вечного Океана.
Мужчины и женщины идут по моим холстам гуськом, из сюжета в сюжет. Женщин больше — они важнее, превращаясь и преображаясь. Актрисы, играющие разные роли, но всегда самые главные. У них нет ролей эпизодических, потому что эпизодическая роль, как и эпизодический холст, не имеют права быть.
Я кланяюсь вам, Юдифи моих сюжетов, моей заново написанной библии, рубившие мне башку и снисходительно сохранившие ее. Спасибо вам, дорогие товарищи Музы!
Записала Екатерина ВОЛКОВА