За постсоветское время мы успели, конечно, многое растерять, но зато вывели и нового человека, который никому и ничему не позволит испортить себе отпуск. Ненавижу ли я этого нового человека, люблю ли? Не знаю. Но стихия ему не страшна, это факт. Он сам стихия.
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРЧА
Сейчас местная речка вернулась в русло, всю грязь унесло в море (чуть не до горизонта поменявшее цвет на серо-желтый). Но стрекозы остались — огромные, толстые, все тонет в их стрекоте и оркестре кузнечиков, которым все трын-трава. Только потом вспоминаешь — «О боже, как жирны и синеглазы стрекозы смерти, как лазурь черна...». Откуда человек все знал, в том числе и про черную лазурь? Небо над Балкой — исключительной синевы, погода установилась волшебная. Три запаха в поселке: горький и свежий — от содранной коры, скомканной листвы, размочаленных голых стволов; гнилостный, как весной на московских газонах, — от серой грязи, покрывшей все дороги, стены, полы первых этажей.
И над всем этим — другая гниль, морская: пляж завален горами досок, обломков, железных листов, смятых и покореженных потоком. Множество детских игрушек, меховых, заляпанных грязью, плавает в акватории, болтается у гальки... Женщина с сумасшедшими глазами сидит на досках и у всех просит закурить; она в одном халате, прочие вещи остались в квартире, а квартира была на первом этаже.
Смерчи были большие — три километра высотой, двести метров в диаметре.
— Это была размытая, дрожащая серая полоса до неба, — говорит девушка Наташа из Калмыкии. — Столб, чуть наклонный и расширяющийся кверху, как воронка. Он шел прямо на нас и разбился о гору вот тут. Нес воду с Черного моря. Вылил всю ее на склоне. И тогда пошел поток.
Шел он, кстати, дважды: 8 августа — в 12.15,
9 августа — чуть позже. Первый был мощнее, он двигался через поселок около часа. Второй селевой поток бежал с гор в море меньше пятидесяти минут. Первые машины МЧС пришли в Широкую Балку вечером 9 августа, через восемь часов после того, как все случилось. Впрочем, тут винить особенно некого — связь с поселком была уничтожена сразу же, никто и не знал, что там главный район бедствия. Внимание всей страны было сосредоточено на Новороссийске, который отделался куда меньшими повреждениями. Естественно, часть города осталась без света и воды, кое-где посрывало крыши, опрокинуло заборы и перевернуло машины. Одну такую машину грузили на платформу прямо при нас — восстановить ее нельзя; рядом стоял еще не оправившийся от шока и потому счастливый хозяин Арсен.
— Меня там не было, — повторял он радостно, — не было меня в ней... Если вам надо любительская съемка, как ее несло, то одна женщина снимал.
В Широкую Балку посторонним машинам хода нет — ползает местный маршрутный автобус. Останавливается он теперь только у турбазы «Чайка», дальше не идет — смерчем поселок разрезан ровно пополам. На уцелевшей территории шла нормальная курортная жизнь, люди ели шашлык, пили пиво, жарились на солнышке, купались. Один телеканал даже с некоторой гордостью сообщил, что отдыхающие не собираются уезжать — они не позволят стихии испортить себе отпуск. Только с понедельника, 12 августа, решено было все уцелевшие базы и санатории закрыть: городские власти, напуганные врачебными предупреждениями, объявляют карантин. Потому что это и в самом деле выглядело очень странно: тут купаются отдыхающие, а в двухстах метрах от них водолазы МЧС ищут трупы утопленников и вытаскивают машины, унесенные в море. Таких машин больше двадцати, а всего разбило или покорежило втрое больше — почти ни одна в этой части поселка не уцелела. Стоявший выше по склону автобус — без туристов, с одним водителем, — первым потоком донесло до санатория «Лесная гавань», стоящего на самом побережье; тут автобус ударился о дерево, водитель вылетел через лобовое стекло и уцепился за ветки. Население «Лесной гавани», собравшееся на третьем этаже (первый целиком затопило), сбросило ему скрученную в жгут простыню и втащило наверх; так он и спасся.
Ни один отдыхающий из уцелевшей части поселка не пошел в полуразрушенную с самым простым и естественным вопросом: могу ли я чем-то помочь? Посмотреть на разрушения ходили, и многие. Между тем в самой зоне бедствия особенной активности не наблюдается: чтобы разгрести завалы, которыми покрыт весь двухкилометровый горный склон, потребуются не один месяц и не один десяток бульдозеров. Пока там работают солдатики, пытающиеся застропить особенно крупные деревья и перенести их с помощью единственного крана в одну большую кучу. Таких деревьев — многие тысячи.
Сегодня даже ведомства, которым по определению положено ликвидировать последствия стихии, четко разграничивают свои обязанности: МЧС достает раненых или трупы. Расчистка завалов — уже дело местных властей. В подтексте читается: Новороссийск — крупный порт, деньги найдутся. Еще МЧС подвозит и разворачивает полевые кухни. Воды в Балке нет, потому что нет света; а свет восстанавливать — это долго. Подстанция была выше по склону, путь туда прегражден завалами, горами щебня, грязи и стволов. Столбы сплошь повалены.
Население тут небогатое, поселок оживает только в сезон (и очень боится, что теперь к ним даже в сезон не поедут — репутация-то какая теперь у курорта!). Так что не стоит, я думаю, осуждать людей, которые копаются в изуродованных машинах. На капоте одной, стоящей вертикально у стены местного бара, владелец предусмотрительно написал: «Не ломайте, я ее заберу». Владелец другой, Василий из Мурманска, очищает двигатель своей красной «Лады» от толстенного слоя серой грязи.
— Я думаю, она до Мурманска своим ходом дойдет, — говорит он уверенно. — Крылья поменять, дверь, фару... Она знаете, как стояла? Сверху вот этого автобуса. Народ помог снять...
А туристов-дикарей (в собственном смысле слова, то есть палаточников) в Широкой Балке не так уж и много. Там около тридцати турбаз, живут все организованно. Санаторий «Лесная гавань» уже подсчитал свой ущерб — по самым скромным прикидкам, он составит десять миллионов рублей. Их собственный автобус унесло в море, он теперь там возвышается, уйдя по колеса в гравий и гниль, и надпись на его боку приглашает отдохнуть в уютной «гавани», вот телефоны...
Сейчас, конечно, уже нашли виновных: местная прокуратура изымает документы у тех, кто застраивал склон без должного согласования с городскими властями. Но кто ж мог предположить подобное, да и кто мог запретить застройку лет двадцать-тридцать назад, когда Широкая Балка представляла собою девственный рай? Это широкий, долгий склон, заросший буйной сочной растительностью — деревьями, кустами, травами, горными цветами. Говорят, люди зря застраивали этот склон — естественное русло возможных селевых или дождевых потоков; но смерчей, подобных этому, не было в окрестностях района 150 лет — столько, сколько ведутся наблюдения...
Жители поселка не знают, что говорят о катастрофе в Москве. Телевизоры не работают, газет не привозят. На приезжих журналистов — тут побывали местная телегруппа и мы — смотрят с отвращением. Одна женщина, расстилающая на дворе жалкое белье, тюфяки и матрасы, которые ей удалось спасти из затопленной квартиры, на вопросы отвечать отказывается:
— Вы приехали получать удовольствие! — кричит она фотографу.
— Я приехал снять, как оно все было, — оправдывается фотограф. — Чтобы вам помогли...
— Я вижу, как у вас глаза горят от удовольствия! — визжит она.
— Напишете небось, шо все ништяк и работа кипит? — без особенной даже злобы подначивает нас владелец местного стрип-бара «Паук». Стрип-бар почти не пострадал, он чуть в стороне от основного потока.
И сердиться невозможно. Эти люди еще утром видели, как проплыла по реке в море человеческая рука, как выловили из моря ребенка, потом девушку-отдыхающую...
— А нас Бог спас, потому что он любит своих детей, — говорит мне, сидя на берегу, девушка Люда. Она приехала из Башкирии. Тут у них на базе «Горный родник» съезд христиан-евангелистов, то есть баптистов. «Горный родник» — христианская база, она почти не получила повреждений, ее только подтопило слегка.
— Мы молились по колено в воде, — говорит Люда. Рядом с ней — большой плоский камень, на котором веселой масляной краской в незапамятные времена было написано: «Горный родник». Бог любит вас!» И нарисовано сердечко.
— А что ж, Люда, остальных своих детей Бог не любит?
— Остальные его дети не хотят жить в мире с ним, — говорит Люда, — и, чтобы они пересмотрели свою жизнь, им посылается урок...
Ну, не мне переубеждать спасенное Божье дитя, живущее в гармонии с миром. Я не молился тут по колено в воде. Я прилетел, когда все уже закончилось.
— А почему вас не было тут позавчера? — угрюмо спрашивает армянин в подъезде. — В подъезд не зайти — вода стоит.
Рядом сидит юноша, отмывающий от серой грязи свои семейные фотографии. Когда мы подошли, он отмывал свадебную, родительскую. Совершенно счастливые люди на размокшем блеклом снимке семидесятых годов. Вода, которой он их отмывает, вредит снимкам даже больше, чем грязь; но видеть эти кадры заляпанными он решительно не может.
Других Божьих детей, не так уверенных в своей гармонии с миром, мы видели в поселке Нижнебаканском, через который течет река Баканка. Население тут тоже смешанное — русское и армянское.
— Какой беда наделал вода, — скорбно говорит сухой коричневый мужичок лет сорока. Они с женой, зятем и беременной дочерью вытаскивают из дома и сушат на заборе ветхие кацавейки, какие-то жуткие, столетней давности черные шубы, розовые и голубые тюфяки. На бельевой веревке в соседнем доме сушатся учебники и тетрадки; их владельцы катаются по главной улице поселка на велосипедах и обсуждают, кто что видел с чердака. Один видел, как дерево поплыло, а другой видел, как целый дом на улице Ленина размыло.
Но больше всего народу сошлось в местную церковь. Там распоряжается рослый, бородатый, смуглый отец Филарет в галошах на босу ногу. Он обнимает каждого вновь пришедшего прихожанина и раздает задания. Несколько девушек, повязанных платками, отмывают иконки из церковной лавки. На веревках, протянутых через весь церковный двор, сохнут жития святых, псалтыри и прочая православная литература. Отец Филарет бодр и деловит. Его радует энтузиазм прихожан, мгновенно собравшихся в храм; в большинстве дворов проблему решают поврозь, каждый сам по себе.
Невероятно хорош был этот церковный двор на закате, да еще над ним свисали со столбов, как слезы умиления, хрустальные изоляторы: провода оборваны, рядом выдвигается люлька с электромонтажниками, оперативно приехавшими все это чинить. Сам храм размещен в небольшом одноэтажном доме, построен недавно, прихожане все больше молодые: юноши с редкими бороденками и симпатичные девушки. Дело находится всем: моют, чистят, разбирают, развешивают, переговариваются, не переставая искоса за нами следить.
— Вам концептуально снимать эти бутылки? — ехидно спрашивает у фотографа одна молодая, с блестящими глазами симпатичная нижнебаканка, отмывающая от грязи бутылки с кагором.
— Не концептуально, — несколько обалдев, отвечает фотограф. — Но разве нельзя?
— Это алтарная принадлежность, — гордо говорит ему нижнебаканка. Никаких обид, никакой агрессии. Пожалуй, этот сельский храм был единственным местом за время всей командировки, где я увидел взаимопомощь, артельную работу и не увидел тайного презрения к чужим. Нас напоили святой водой и рекомендовали приезжать, когда все высохнет.
— Это нас потому затопило, — уверенно говорит обитатель поселка, — что в Тоннельном шлюзы открыли. Там плотина, они и побоялись, что сами затонут.
— Там шлюзы нерабочие, их нельзя открыть, — возражает сосед.
Почему все это вышло, я не знаю; вообще, когда пишешь о стихийном бедствии, надо соблюдать особую осторожность — нельзя преуменьшать его масштабы, поскольку тогда помощь не поспеет вовремя, да и грешно обижать людей, переживших такое. Но и преувеличивать не хочется — еще и потому, что все местное население, не попавшее под удар смерчей, просит написать как можно осторожнее. «Ведь к нам никто не поедет. А мы только с приезжих живем. С октября по май у нас вообще мертвый сезон, только в порту работа есть да на цементном заводе».
Поэтому я не буду корректировать официальные цифры (хотя погибших явно больше, чем 58 человек). Не буду я и разбираться в том, что не так сделали местные власти: они не могли быть готовы к происходящему, и не надо обвинять их в том, что в окрестностях Новороссийска не работают ирригационные системы. Плотины, как выяснилось, целы, хотя и повреждены, и вообще дело не в том, чтобы стихийное бедствие предвидеть. Дело в том, чтобы научиться с ним справляться, а этого как не было, так и нет.
Я не хотел бы спекулировать на трагедиях. Но я вижу, что в отечественных чиновниках страх по-прежнему сильнее желания разобраться, помочь, сделать все возможное.
И не понимаю я этой логики, когда президенту докладывают одно, а во всех СМИ говорят совершенно другое.
Министр здравоохранения докладывает, что эпидемическая обстановка в крае спокойная и нету риска заболеваний, а в понедельник, двенадцатого, заместитель мэра Аристов (в некоторых изданиях его почему-то, по Фрейду, назвали Арестовым) закрывает Балку и вводит там карантин. Карантин введен, а туристы продолжают ехать, о чем радостно рапортуют лояльные телеканалы. И даже представители турфирм сообщают, что новороссийские курорты по-прежнему пользуются спросом! Это что же — люди купят путевки, приедут, и их развернут?
Одна газета весело уверяет, что люди перестали сдавать билеты в Новороссийск, Туапсе и Геленджик, а на другой день сообщает читателям, что в конце недели ожидаются новые смерчи и ливни. Не такие сильные, конечно, но штормовое предупреждение уже объявлено.
И ведь не в том дело, что опять найдется кто-то виноватый — скажут, что не оповестили, не выстроили ирригационных сооружений, не эвакуировали... В стране, где главное — найти виновных и не оказаться таковым, не может быть нормальной борьбы со стихией. С ней надо бороться не за страх. В такой стране по определению не может быть добровольцев, которые сорвались бы с места и поехали в Новороссийск помогать ему.
А, например, в Праге эти добровольцы есть. И в Австрии есть, и в Англии. Затопило ведь не только нас — вся Европа превратилась в гигантскую зону бедствия, но там туристы мгновенно превращаются в добровольных помощников городских властей. Между тем опыта капитализма (при котором якобы каждый сам за себя) у Европы побольше, чем у нас. Просто там уже поняли, что никогда не надо спрашивать, по ком звонит колокол.
А звонит он вовсю. После Праги циклон переместится опять на нашу территорию. В Крыму объявлено штормовое предупреждение. А именно в Крым устремляются сейчас все, кто по тем или иным причинам боится ехать на Кавказ.
Не хочу угадывать волю Божью, не хочу решать, каких своих детей Господь любит, а каких нет. Но ведь стихия — это не обязательно наказание. Иногда это и испытание. Всех она сплачивает, а нас почему-то разобщает. Все спасаются, а мы ищем виноватых. Все спрашивают с себя, а мы — с властей, не обновивших плотины. А слышал я и откровенно злорадные высказывания: вот, мол, не только Россию затопило. В Европе тоже бывает...
Да нет давно никаких отдельных России и Европы. И Прага, где эвакуированы больницы и архивы, где люди сидят в центре города на крышах, а правительство перешло на круглосуточный режим работы, — это тоже мы. И может быть, от того, как мы себя поведем, все вместе, и зависит судьба этого глобального эксперимента, благодаря которому на Земле зародилась жизнь.
Но, не желая заканчивать на метафизически-тревожной ноте, я хочу закончить на оптимистической. Есть люди, которых новороссийское наводнение сделало совершенно счастливыми. И они в этом не виноваты, они не злорадствуют и не потирают рук при виде чужого горя. А просто им привалило внезапное счастье, весьма редкое в тех краях.
Есть поселок Рассвет под Анапой, живут в нем люди небогатые, в основном питающиеся с огородов либо зарабатывающие торговлей (с тех же огородов). 9 августа все мужское население поселка Рассвет стояло в местных полях и ловило рыбу толстолобика.
А вышло так, что трехдневным дождем вчистую размыло пруды в станице Раевской. Там один частный землевладелец нарочно запрудил поля, чтобы выводить рыбу толстолобика, но хлынул ливень, и толстолобик обрадованно расплылся по окрестным полям, превратившимся временно в пруды.
Сорок здоровых мужчин (некоторые с детьми на плечах — пусть посмотрят, когда еще им покажут такое) стоят цепью посреди поля. У некоторых в руках — обычные сельские вилы, которые смотрятся тут нептуновыми трезубцами. Иногда вилы стремглав вонзаются в воду, раздается тугой хряск — и на трезубце извивается толстолобик. Ловить его бреднем тяжело, поскольку рыба хитрая — она чует сеть и, выпрыгивая из воды, снова уходит. Поэтому надо с одной стороны подводить к ней сачок, а с другой — хватать ее за жабры. Некоторые так и делают, а некоторые успевают проткнуть вилами, а иные действуют двумя сачками. Теперь в поселке Рассвет будут три «рыбных дня».
Публика постарше или попьянее сидит на берегу поля, попивает крепкую тутовую чачу, которую варят местные армяне, и обсуждает, что такого никогда не было. Едят хлеб, помидоры и радуются внезапно привалившему счастью: рыба по полю плывет! Они только просят не очень это снимать, потому что вдруг придет какая-нибудь налоговая инспекция. Они уже привыкли, что бесплатного счастья в России не бывает. Но те, которые посмелей, позируют и наливают фотографу. В конце концов, что такого? Они же тоже вложили труд.
А вода на поля все прибывает, и на перекате взблескивает крупная серебряная рыба: она почуяла волю и радостно устремляется на вилы.
Это я не к тому, что кому-то плохо, а кому-то хорошо. Это просто такая жизнь, несколько сдвинутая, и в ней есть место всему, и, если жизнь эта заставляет людей ловить рыбу в поле — они приспособятся. И Новороссийск непременно расчистят, и Балку отстроят, и доедут на сплющенной машине до Мурманска.
Дмитрий БЫКОВ
Анапа — Новороссийск — Широкая Балка — Москва