Оказывается, страна, причем любая, может добиться процветания только в одном случае: если ее население будет жадно хотеть разных материальных ценностей, для чего ему придется много и интенсивно работать. Но есть такое мнение, что Россия — страна, где народ просто не приучен рвать жилы на работе. Как оно обстоит на самом деле, рассказывает Владимир Магун, главный исследователь личности в Институте социологии РАН
ОБЩЕСТВО АНОНИМНЫХ ТРУДОГОЛИКОВ
— Владимир Самуилович, вот я прочитала, что у нас в России дефицит достижительных ценностей. Что не хотят люди ничего достигать: ни денег, ни прочих ценностей. Это как же — при нашей бедности и не хотят?
— На самом деле с этим дефицитом сталкиваешься на каждом шагу... Ну вот беседую я с директором одного небольшого издательства. Издательство состоит из производственной части и тех, кто продает книги. Они имеют постоянную часть заработка и долю от продаж. И вот директор жалуется: эти люди обеспечивают себе какой-то заработок, например 400 долларов в месяц, этого им достаточно, и они прекращают активность. Вот и вся достижительная мотивация.
— То есть речь идет прежде всего о материальных потребностях? Именно они стимулируют трудовую активность?
— Да, когда людей спрашивают, что для них важно в работе, то во всем мире чаще всего называют заработок. Но ненамного отстают такие ценности, как «интересная работа» и «хорошие товарищи». Это значит, что человек хотел бы хорошо зарабатывать в приятной компании и чтобы не противная была работа.
Присутствуют, конечно, и другие потребности, например: приносить пользу людям, делать карьеру. Есть социальные мотивы: положение человека, престиж, уважение окружающих. Важна для человека и возможность видеть результаты своего труда. Вообще-то это желание (его называют «мотивом достижения») выражено в России слабее, чем, например, в странах «большой семерки», но у наших предпринимателей, когда их опрашивали в начале 90-х, оно оказалось очень сильным. Люди истосковались... Но и более поздние исследования предпринимателей — а это самые активные люди — показывают, что у них в сознании не деньги на первом месте, а достижение как таковое, возможность реализовать себя.
— Просто зайчики. Вообще-то итоги приватизации о другом говорят.
— Я думаю, нет оснований не доверять высказываниям опрошенных предпринимателей. Люди сегодня отнюдь не стесняются говорить о своих денежных интересах, мы встречаемся с этим буквально на каждом шагу. Почему же вдруг предприниматели, которым по самой их социальной роли положено зарабатывать деньги, должны стыдиться этой своей мотивации и лицемерить?
— А откуда вообще берется достижительная мотивация? Почему одни жилы рвут, а другим ничего не надо?
— Хотя это звучит непривычно, но большую роль играет наследственность, она объясняет около 30% различий. Очень важно, конечно, воспитание в семье. Потом — общество, которое обучает и стимулирует человека. И вот когда уже есть какой-то уровень мотивации, то все зависит от имеющихся в экономике ниш. Знаете, ведь достижение требует некой свободы... Если все в вашей деятельности заранее предписано, то вы ее не интерпретируете как достижительную. Потому что только там, где простор, можно ставить сколь угодно высокие цели. Еще одно обязательное условие — уверенность человека в том, что он своими действиями может реально достичь желаемого.
— Почему-то мы говорим о достижительных ценностях как о чем-то безусловно хорошем. А ведь человек с достижительной мотивацией может быть редким подонком.
— Может, конечно, хотя не чаще, чем тот, кто ничего не делает. Но общество остро нуждается сегодня в людях с сильной достижительной мотивацией, поэтому мы заведомо говорим о ней как о плюсе и даже готовы кое-что прощать этим людям.
— Если вернуться к примеру про продавцов книг, которым достаточно 400 долларов. А ведь в России зарплата особенно важна, потому что у нас нет никаких социальных гарантий. Так, может, люди врут, когда говорят, что деньги для них — главный мотив к труду?
— Деньги действительно на первом месте. Но другой вопрос: что такое для человека хороший заработок?
— Как Шура Балаганов — ему хватало, помнится, тридцати тыщ.
— Да, в этой компании только одному надо было в Рио-де-Жанейро...
Если мы хотим, чтобы у нас в стране были достижительные мотивации, нам нужно, чтобы у людей были большие притязания. И они растут! С 1985 года мы изучаем притязания молодых людей, выпускников средней школы. Мы каждые пять лет задаем выпускникам одни и те же вопросы. Мы спрашивали: «Сколько комнат будет в вашем будущем жилье? Какую бы вы хотели машину? Планируете ли вы иметь дачу, и какую именно?» Потом карьерные притязания. «Какая должность была бы для вас достаточной: рядовой работник? руководитель небольшого коллектива? крупной организации, министерства или холдинга?»
— Как обстоит дело с машинами, я догадываюсь. А в остальном как?
— Тотальный рост материальных и карьерных притязаний. Особенно это заметно с комнатами: каждые пять лет выпускники прибавляли по комнате. В 1985-м начинали с нормы социалистического благополучия: количество членов семьи минус одна. Начало 1991-го — это равенство: сколько членов семьи, столько и комнат. А 1995-й — уже плюс одна. Так вот, эта революция притязаний носит тотальный характер, это не феномен Москвы. Люди видят одни и те же образцы — ведь они смотрят одни и те же фильмы и телепередачи. Хотя есть некоторое отставание провинциальных городов — многие выпускники в 1995-м отвечали, как москвичи в 1990-м.
— А карьерные устремления — как они меняются от пятилетки к пятилетке?
— То же самое. Притязания поднимаются до руководителей предприятий и более высоких звеньев управления. Вообще в 1985-м году притязания были такие: руководитель небольшого коллектива, у него небольшая деревянная дачка, квартира, где комнат на одну меньше, чем членов семьи, «жигули». Теперь доминирует большой кирпичный дом, большой процент выпускников хотят руководить предприятиями и учреждениями, иметь собственное дело.
Интересно, что всегда, когда я рассказываю об этих результатах, то первая реакция взрослой аудитории: «Бедные дети! Какое их ждет разочарование!» И это поразительно: в стране недостает амбиций, а публика сокрушается о том, что у молодежи высокие притязания. Сколько еще пройдет времени, пока мы поймем, что, если у нас не будет богатства потребностей, не будет и материального богатства?
Лично я результатами исследования очень доволен — они демонстрируют весьма радикальные сдвиги. Идет рост притязаний. Вроде бы формируется основа для достижительных действий.
— Ой, как-то не верится. Я читала, что в протестантской этике успешный труд имеет ценность как служение Богу, а православие, напротив, приветствует аскезу, уход от мира, бедность. И якобы от этого многие наши беды. «Он русский... это многое объясняет».
— Действительно, есть теория, состоящая в том, что решающий импульс в развитие капитализма был привнесен протестантизмом. Рассматривались и другие религии, но оказалось, что по масштабам, по массовости протестантизм оказался той культурной и духовной силой, которая заслуживала наибольшего внимания. Что поразило автора этой теории Макса Вебера — это какие экстраординарные трудовые усилия прикладывали люди! Предприниматели горы начинали сворачивать, хотя, казалось бы: живи, возделывай свой огород, немножко торгуй. Вебер увидел в этом некий сдвиг, и он хотел понять природу этого сдвига. Широкая дискуссия идет уже много лет: прав он, не прав, действительно ли сыграла роль протестантская этика или ей предшествовали другие культурные изменения? Но идея сама по себе гениальная, она показала, где искать источники импульсов к труду.
— То есть Вебер одним из первых сказал, что человек хорошо работает... благодаря идеологии?
— Во всяком случае он стал именно там искать причины. Он полагал, что материальных, социальных и вообще посюсторонних мотивов недостаточно. Он нашел другой мотив — спасение.
— Спасение в религиозном смысле?
— Да. Для людей, живших в XVI и XVII веках, загробная жизнь представлялась более значительной и надежной, чем жизнь посюсторонняя. Так вот кальвинизм (одно из направлений протестантизма) — это этика, где в этом главном для человека вопросе от него ничего не зависит. Все предрешено Богом: части людей предопределено после смерти блаженство, остальные же прокляты навек. Какое будущее тебе уготовано, ты не знаешь и обречен на постоянные страх и сомнения.
— Погодите-погодите, а зачем тогда работать? Ведь можно ничего не делать?
— Вот! Тут очень интересный поворот. Один из верных способов убедиться, что ты избран к спасению — добиться успеха в мирской деятельности, в профессии.
— Вот это закручено!
— Совершенно фантастически. Из того, что от тебя ничего не зависит, выводятся стимулы к бешеной активности. Кстати, из одних и тех же исходных посылок в разных течениях протестантизма делались разные выводы, но важно, что появилась такая интерпретация, которая создала сильнейшую мотивацию к труду.
— Хорошо, а православие? Что, это действительно экономический тормоз? Ведь достаточно посмотреть экономическую статистику. Православные страны сильно отстают и от протестантских и от католических.
— Ладно, я понимаю, что мне от этого вопроса не уйти. Самое главное, что мне не нравится в разговорах о роли религии и вообще культурного наследства, — это, употреблю такое ужасное слово, эссенциалистский подход к ним, т.е. подход как к застывшим неизменным сущностям. Полагают, что религия, культура — это раз и навсегда написанный сценарий (часто употребляют еще слово «архетип»), который на протяжении веков повторно разыгрывается людьми, социальными группами и социальными институтами. Но ведь мы-то знаем, что режиссерские прочтения одной и той же пьесы от постановки к постановке меняются. И про православие мы прекрасно знаем, что оно имеет несколько «прочтений». Одно из них — старообрядчество, и то, что это направление православия обладало сильнейшим потенциалом, вдохновляющим людей на труд, хорошо известно. Напомню про знаменитых русских купцов, многие из которых вышли из старообрядцев. Сегодня тоже существуют разные интерпретации православия, ведущие к совершенно разным следствиям для трудовой этики. Я сошлюсь на авторитетное мнение директора Православного института миссиологии протоиерея Владимира Федорова. Один подход — он называет его фундаменталистским — видит долг верующего в созерцательном самосовершенствовании, уходе из «мира» и поиске на этом пути личного спасения. Другой же подход — «творческий» — полагает, что, поскольку человек сотворен Богом, на этот акт творения он должен отвечать «соработничеством». Данный подход призывает человека также и к личной ответственности, рассматривая ее как благодарный ответ Богу на акт творения. А теперь я задам вопрос вам: разве можно найти в этом творческом подходе к православию призыв к уходу от мирских проблем?
— Другой вопрос: а семьдесят лет советской власти как повлияли на отношение к труду?
— Нельзя сказать, что достижительной мотивации при социализме не было. Но все — в четко очерченных рамках и по проложенным маршрутам. Тогда говорили: «потолок заработка», но этим устанавливался и «потолок достижений». Многие считают, что основная болезнь, от которой погибли советское общество и советская экономика, — это расчерченные дороги и низкие «потолки». Инициатива была задавлена. Перемещаться можно было только по очень узким лабиринтам. Сейчас они сломаны...
— Вы хотите сказать, что некоторые люди по-прежнему ходят по несуществующим лабиринтам?
— Есть такое понятие — «выученная беспомощность». Собачку приучали к тому, что от ее действий ничего не зависит. Ее били током, и, как она ни избегала ударов, как ни нажимала на педали или ни дергала за что-то зубами, — ничего не помогало. Удары тока шли совершенно хаотично, не были связаны с ее действиями. Это была фаза обучения. А потом собаку помещали в другую клетку, где прыжок через барьер мог спасти от удара током. Но собачки, которые прошли обучение, первое время рыпались, а потом просто ложились на пол и скулили. А другие собачки, которые не прошли фазы обучения, тоже сначала метались по клетке, пока случайно не натыкались на действие, которое вело к спасению. Да, надо было подсуетиться, но это была вполне посильная задача.
— Потрясающе! Так это действительно многое объясняет. И не только про труд, но и вообще про жизнь.
— Это открытие американского психолога Мартина Селигмана, оно пришлось на конец 60-х годов. Потом эксперимент повторили на людях.
— И что же?
— Абсолютно то же самое. Как раздражитель использовали сильный шум. Когда люди усваивали, что от их действий ничего не зависит, они прекращали все попытки. Вот эта выученная миллионами людей беспомощность досталась нам в наследство от социализма.
— Почему, судя по вашим исследованиям, наши люди в отличие от жителей стран «большой семерки» в большинстве своем не хотят инициативы? Ведь без нее очень скучно работать, чем ее меньше — тем тоскливее.
— Знаете, если говорить о предпринимателях, то сегодня для их инициативы и активности воздвигнуты новые барьеры. Три года назад очень известная консалтинговая фирма МакКинзи (McKinsey Global Institute. — Ред.) обнародовала результаты своего исследования «Что препятствует экономическому росту в России». Оказалось, что наша основная проблема — неравные условия конкуренции. Это обстоятельство ведет к ужасным последствиям для инициативы. Те, кто в опале у власти, убеждаются: что бы они ни делали, успеха им все равно не видать.
Что же касается наемных работников, то им, мне кажется, недостает не только инициативы, но и исполнительности. В общем, «чего ни хватишься, ничего нет».
— А почему так мало людей хотят быть ответственными?
— По здравости-то никто не должен эту ответственность любить, ведь «отвечать» — значит быть готовым нести наказание. Поэтому я до сих пор не понимаю, почему в странах «большой семерки» это качество называют важным в работе целых 52% опрошенных (у нас 25%). Наверное, потому, что вокруг ответственности всегда ореол, это как бы символ социальной важности работы.
— «Девушка, девушка, я секретный физик».
— Знаете, вот врачи, реаниматоры например, говорят: не платят, но зато мы так себя ощущаем...
— Моя подружка — хирург — оказалась одна с маленьким ребенком и крошечной зарплатой начинающего врача. Я вообще не понимала, как они живут. А она мне рассказывала: «Знаешь, привезли к нам в больницу — а она работала в одной из двух знаменитых московских больниц, где пришивают отрезанные конечности — мужика, у которого рука попала в бетономешалку. И вот мы ему пять часов пальчики пришивали... Он в полубреду бормочет: ой, вы мне сейчас такой-то палец отрезаете, а сейчас такой-то... А мы, наоборот, пришиваем. Все пришили! Такой кайф непередаваемый!»
— Вот-вот. Тут даже не польза людям, тут лучшее слово — «важность», ощущение, что от тебя зависят жизнь и смерть.
Вообще в случае ответственности нельзя полагаться на индивидуальные свойства самих людей. Кто-то хочет этого, а кто-то, наоборот, снимает с себя ответственность, не чувствует ее. Нужна система социального контроля, побуждающая человека к выполнению законов и норм, — инфорсмент. А у нас даже слова такого русского нет, в научных работах пишут его по-английски. Так что, повторю, замечательно, что люди вообще называют ответственность среди важных аспектов работы.
— Может, это наша национальная черта? Ну, не готовы люди сами дело вести и разоряться, если не повезет.
— Опять вы ищете какие-то неизменные сущности, уходящие в глубь веков. А по-моему, есть барьеры, воздвигаемые прямо сегодня. Возьмите, например, усилия, направленные против достижительной мотивации, со стороны нашей творческой интеллигенции.
— Ой, вот тут поподробнее, пожалуйста.
— Даниил Дондурей, главный редактор журнала «Искусство кино», много пишет о том, что образ человека, который чего-то достиг, у нас в кино и сериалах негативен.
— Бандит...
— Да, предприниматель — это всегда бандит. Он еще хуже, чем капиталисты, которых изображали в советском кино. Труд вообще практически отсутствует на экране. Деньги, богатство, благополучие происходят откуда угодно, но только не благодаря трудовым усилиям.
— Откуда это идет — может, из православия? «Легче верблюду пройти через игольное ушко...»
— Нет, я думаю, что это гораздо более широкое явление. Есть такой американский социолог Питер Бергер (его замечательная книга «Капиталистическая революция» у нас переведена), он пишет, что класс, занятый производством и распределением знания — Бергер называет его «классом знания», — является главным антагонистом капитализма, хотя как раз капитализмом он и создан. Но одно дело — антикапиталистическая направленность в странах, где уже есть развитой капитализм. Там левая интеллигенция выполняет важную функцию: иначе все будут правыми и некому будет их уравновешивать. И другое дело у нас, где есть антикапиталистическая направленность, но почти нет капитализма. Там она борется с мощной силой, а здесь — не дает ей развиться и развернуться.
В общем, не национальный характер надо исправлять, а переубеждать, завоевывать на свою сторону интеллигенцию! Причем она сама-то очень даже ориентирована на достижения, но только успех ее строится на агрессии по отношению к новому устройству общества. Возьмите лидера нашего кино Никиту Сергеевича Михалкова — он же очень успешный предприниматель, владелец одной из ведущих киностудий страны, да и вообще человек, олицетворяющий успех и достижения во всех сферах жизни. Но как в его знаменитом последнем фильме изображен предприниматель? Какой-то фанатик-иностранец, разработавший неуклюжую самоходную машину для заготовки леса. Да еще косвенно повинный в страданиях главного положительного героя, которого играет Олег Меньшиков... Получается, что у нас массовая культура работает против экономического развития страны! Но почему бы тем же предпринимателям не объединиться и не противопоставить самозаказу творческой интеллигенции свой собственный социальный заказ? Вот СПС финансировал недавно конкурс сценариев «Нормальная жизнь в нормальной стране». Я думаю, что на многое можно повлиять.
Анастасия НАРЫШКИНА
«Время новостей», специально для «ОГОНЬКА»