Первый раз я увидела картины Анатолия Васильевича Кулинича у него в мастерской. Мы сидели в небольшой комнатке на девятом этаже, и художник одну за другой ставил на мольберт свои работы. Избушки, заборы, деревеньки, колодцы, поленницы, телеги, российский крестьянский люд
PОССИЙСКАЯ КАРМА
Снизу, из театра «Эрмитаж», доносились мерные ритмы тантрических гимнов. То ли ритмы эти как-то подсознательно совпадали у нас со сменою картин, то ли еще что, но все вместе — картины и музыка — до странности подходило друг другу. Эта странность завораживала. Странно было, потому что картины у Кулинича какие-то исключительно российские. Что называется, без вариантов. Показывал он их довольно быстро, и я поначалу не могла отделаться от ощущения, что где-то уже видела что-то подобное, очень знакомое, да вот никак не вспомню!.. Чем мучиться, проще взять да и спросить у самого художника: «Откуда что взялось?» И Анатолий Васильевич начал рассказывать.
Свои первые художественные «университеты» Кулинич, еще совсем юношей, прошел в Симферополе: «Знаете, почему художнику хорошо в Крыму? Там можно рисовать круглый год!» Время было бедное, из дому поддержки ждать не от кого, Анатолий выпрашивал в разных лавочках и магазинах оберточную бумагу — «а она тогда была разноцветная: желтоватая, розоватая, голубоватая» — и шел в парк, на базар, на вокзал, рисовал лица, позы, типажи... Все потом пригодилось, конечно. В Москве поступил в знаменитое Училище памяти 1905 года. «Выпустился» в 21 год. «Знаете, мне всегда хотелось попасть на океан!» Но не доехал, приятель подбил на Тюмень — там-де стройка века, огромные дела затеваются, такой простор для творчества! Приехали осенью — пальтишки, ботиночки на рыбьем меху... А их из Тюмени в Сургут направили. Там они прямиком к главному архитектору: что у вас тут надо оформить? Приняли энтузиастов охотно, зарплату положили по тем временам немереную — 320 рублей. «Это сейчас там цивилизация, богатейшие места и люди живут по-человечески, лучше, пожалуй, чем в других местах России, — рассказывает Кулинич, — а тогда... Туда все самолетами доставляли: гвозди, кирпич, цемент... Дороги не было, транспорта не было. Так и бегали по пять километров пешком. А ботиночки, помните, на рыбьем меху. Добежишь, бывало, до столовой, ног в буквальном смысле слова не чувствуешь. Столовая огромная, там все питались, там тепло. Возьмешь бутылку водки, выпьешь стакан и сидишь ждешь: вот голова размерзла, вот тепло пошло, вот уже пятку чувствуешь, ага, вот и пальцы зашевелились!.. Спасла меня тогда одна женщина. Она старше меня была, но... одним словом, была у нас любовь. Так она меня заставила кальсоны купить и валенки. Я сначала ни в какую: какие, мол, кальсоны, какие валенки, что я, хрыч старый?! Так потом до самой весны в этих валенках и проходил. Уже таяло все, они мокнут, а я все в них. Галоши тогда не модно было...»
К тому времени жизнь стала понемножку налаживаться. Пошли заказы, под мастерскую выделили, несмотря на вопиющую молодость, часть актового зала местного Союза художников с фанерной перегородочкой-ширмочкой чуть выше человеческого роста. Подружился с преподавателем художественного творчества. Тот вел детские кружки, предложил и для взрослых такие же организовать. Оказалось, от желающих отбою нет. Пригласили третьего преподавателя — прикладника. Из-за него-то все и произошло. Как-то после занятий зашли они с Кулиничем в его мастерскую. Ту, что в актовом зале, через фанерку от месткома, можно сказать. Ну, выпили, как водится. А у мужика не то контузия была, не то просто слаб был на выпивку, словом, говоря по-нынешнему, «крыша поехала»: стал носиться по всему «офису», громить что ни попадя, люстры бить. Его ловят, а он не дается, силы в горячке утроились! Короче, погром, скандал — и обвиняют во всем Кулинича. И грозят немедленно уволить. По статье. Кто не знает: по тем временам запись в трудовой книжке с увольнением по статье — это крест на всю жизнь. А книжку-то, трудовую, он в отдел кадров не отдал! «На руках» она у него! То есть «на руках» вся его дальнейшая судьба.
Так Кулинич снова оказался в Москве. «Но теперь уже я знал, что буду делать, знал, что хочу сказать. Я повидал много людей, много жизни и хотел выразить то, что складывалось в моей голове». Он работал по принципу: «Написал полотно, отнес — пиши следующее». Очень много выставлялся. Публиковал иллюстрации. В Союз художников вступил с третьей попытки, имея 60 (!) выставок за плечами, — видно, слишком много работал, вовремя не успел обзавестись нужными связями.
А зачем, спрашиваю, ему вообще понадобилось вступать в Союз? Туда стремились, чтобы «пробить» выставку, заказ, квартиру... А если все это и так есть? «Очень просто, — говорит. — Я все свои картины привожу из поездок. Уезжаю на Байкал, например, или Вологодчину, хожу, брожу, забираюсь в самую глухомань. А как при советской власти назывался человек, который просто ходит по стране и ни перед кем за это не отчитывается? Тунеядец. А-а, ты художник? А где бумажка, что ты художник? Нет? Значит, бич. Первые бичи, кстати, появились на Тюменском Севере. Я там в это время был».
И Анатолий Васильевич рассказывает мне удивительную историю про то, как путешествовал по Оби, как познакомился с местными бичами, попал в один из береговых поселков (из тех, которые потом и сложились в столицу нефтяного края — Сургут), где вдоль берега медленно-медленно тянулись баржи, доставляя жителям товары. И надо ж было такому случиться, что одна баржа, груженная венгерским вермутом, врезалась в берег... Товар, естественно, списали, и весь поселок, включая собак, дружно бросил работать и на две недели просто переселился на берег, чтоб недалеко было ходить за дармовым изысканным напитком.
В путешествиях по Русскому Северу родились серии «История Спасо-Каменного монастыря», «История Кирилло-Белозерского государева монастыря», которые потом вылились в хроники. Кирилло-Белозерским увлекся особо, да и неудивительно: здесь, еще до Ивана Грозного, родилось философско-религиозное движение нестяжателей...
— А мне внутренне это было близко и понравилось. Здесь Иван Грозный прятался от татар, сюда же потом ссылал неугодных, здесь работал Дионисий.
...Я вспомнила, где это видела, такое знакомое: эти удлиненные шеи, эти непропорционально изящные, тщательно выписанные ручки и ножки, просветленные неулыбчивые лики... и лица странные, кривые, страшные, и птиц, и зверей, и чудовищ, — да на иконах!
Вышли на лоджию. Тантристы в «Эрмитаже», видимо, приближались к экстазу. Сбоку на прилегающей стене, где-то на уровне шестого этажа, застряла люлька с рабочими. Люлька раскачивалась и перекашивалась, рабочие выписывали немыслимые акробатические номера, отчаянно пытаясь зацепиться за какой-нибудь балкон. Снизу за ними наблюдала небольшая группка людей. Похоже, бились об заклад: кто первый сверзится....
...На прощанье Анатолий Васильевич показал мне новую работу. Совсем другую: на темном фоне холста крупно, в половину живописного поля, троится холодное зеленоватое пламя свечи. А внутри этого пламени все та же вечная, кривоватая наша избушка.
Без окон. А прежде одно-два светились...
Марина СЕРГИЕНКО
На фотографиях:
- С ЖЕНОЙ, ХУДОЖНИЦЕЙ ЕЛЕНОЙ БОРЗЫХ
- В материале использованы фотографии: Льва ШЕРСТЕННИКОВА