ОПЕРА КАРАТИСТА РЕДЬКИНА

В начале июня в Большом театре прошла премьера — «Хованщина» Мусоргского. Одну из главных партий в спектакле исполнил Владимир РЕДЬКИН, по мнению авторитетного журнала Opera News — «лучший вердиевский баритон», лучший князь Игорь (на юбилее Покровского он пел из «Князя Игоря»), и вообще высокий, спортивный, зеленоглазый красавец. Каратист. Без грамма русского плебейства. В советских фильмах такие актеры изображали благородных высоколобых ученых. «Хованщина» — его шестнадцатая премьера на прославленной сцене

ОПЕРА КАРАТИСТА РЕДЬКИНА

На прагматичном Западе ходить на оперные спектакли престижно. Деловые люди ведут партнера сначала в оперу, потом — в ресторан. Наши новые зрители в это дело просто не втянулись. Опера — это респектабельно, а певцы наши, и правда, одни из самых лучших. Если брать мое поколение — в Англии живет Нина Раутио, в Люксембурге — Лена Заремба, в Кельне — Саша Федин, в Нью-Йорке — Миша Крутиков, в Дюссельдорфе обосновались Лена Брылева и Боря Стаценко

— Вы раньше пели в «Хованщине»?

— Никогда. Да и такой «Хованщины» никто никогда не видел.

— В смысле гениальной?

— В смысле необычной. Кто-то придет в восторг, кто-то будет махать кулаками. Впервые «Хованщину» поставили без этнографических подробностей. Главное — не восстание стрельцов, не избиение староверов и прочие события, а страсти вечные. Мой персонаж — Шакловитый — провоцирует события. Я его для себя определяю как демократа в современном российском понимании. Шакловитый — умный и грамотный, но не очень родовитый честолюбец, прикрывающий свои жадность и интриганство интересами родины и прогресса.

— Я прочитала у Соловьева, что его в конце концов казнили.

— Слишком сложная была сеть предательств. Сам в нее попался.

— После многолетнего перерыва я попала на оперу в Большой. На «Силу судьбы» и « Набукко» Верди, теперь вот пойду на «Хованщину». Получила давно забытое счастье от дивных созвучий. В последний раз это было со мной лет двенадцать назад, когда в Большом гастролировал Ла Скала. Давали «Ромео и Джульетту» Беллини. Две толстые тетеньки, совсем не претендуя на то, что их примут за юных любовников из Вероны, держались за руки и пели ангельскими голосами. Но где Ла Скала и где Большой — они что, сопоставимы?

— Господи, да в Ла Скала-то кто поет? Везде наши. В Ла Скала-то еще не так много, там продвигают своих. Я там, к примеру, пел в начале 90-х у Озавы в «Пиковой даме». В какую страну ни ткни пальцем — везде найдешь кого-нибудь из Большого театра. Если брать мое поколение — в Англии живет Нина Раутио, в Люксембурге — Лена Заремба, в Кельне — Саша Федин, в Нью-Йорке — Миша Крутиков, мой однокурсник Володя Богачев — гражданин Канады, из более молодых в Дюссельдорфе обосновались Лена Брылева и Боря Стаценко, в Вене — Марина Мещерякова. Из тех, кто «приписан» все-таки к Большому, но выступает по индивидуальным контрактам, замечательные тенора Виталий Таращенко, Бадри Майсурадзе, сопрано Елена Еленская... Да счету нет. Правда, в последнее время «наших» стали на Западе несколько придерживать. Соперничества в пользу чужих там стараются не допускать.

— Так в Америке «придерживают» таможенными накрутками нашу сталь, чтоб местным производителям дорогу не перекрывала.

— Вот-вот, в точности. И смотрите: если одни и те же голоса звучат, скажем, в Метрополитен-опера и Большом, на оперных сценах Парижа, Лондона, Барселоны, то почему бы вам, зрителю, в Большом не поймать «момент счастья»? Я сам пел и пою на многих мировых сценах, в свое время мне предлагали остаться работать в Бонне и Вене. Не согласился, потому что не могу долго быть вне России. Качество голосов, уровень подготовки певцов в Большом как минимум не хуже, чем на любой мировой оперной сцене. Тем более что в большинстве западных театров ныне уже практически нет стационарных трупп, а у нас есть, и это замечательно.

— Да о Большом только и слышно: то скандал, то очередная смена начальников. Журналисты врут?

— Они работают в духе времени. О скандалах рассказывают с удовольствием и знанием дела, а о спектаклях мало и почти всегда безо всякого понимания. Одна дама, например, упрекнула, что мой Онегин холоден аж до последней встречи с Татьяной. Я тогда подумал: а читала ли она Пушкина? Ведь прямо сказано: «Я был озлоблен, он угрюм». И Татьяна пеняет Онегину: «Как только вспомню взгляд холодный».

— Но пишут же — и много и доброжелательно о Мариинке.

— Театр, и правда, очень хороший. Однако слава его во многом обусловлена тем, что его художественный руководитель Валерий Гергиев, помимо прочих талантов, еще и отличный менеджер. А о Большом публика узнает в основном сплетни. А если все время говорят: «плохо, плохо, плохо» — это влияет на сознание. Та же «Сила судьбы»: все телевизионные программы сообщили, что опера «роковая», приносит исполнителям несчастье и так далее. И хоть бы кто объяснил, что это, может, самая красивая опера гениального Верди, а таких сцен, как сцена в монастыре, где женское сопрано звучит с мужским хором, может, вообще больше нет в мировом оперном репертуаре.

— Но, может, просто время оперы уходит?

— А почему на прагматичном Западе оно не уходит? Там ходить на оперные спектакли престижно. Деловые люди ведут партнера сначала в оперу, потом — в ресторан. У нас же те, кто ходил слушать оперное пение традиционно — интеллигенция и студенты, враз лишились этой возможности, потому что билет, и не самый дорогой, равен месячной зарплате врача или учителя. Новые зрители в это дело просто не втянулись.

— А втянутся?

— Надеюсь. Ведь чтобы любить оперу, надо просто внимательно музыку слушать и чувствовать ее. У Станиславского в книге «Моя жизнь в искусстве» есть об этом. Как его в детстве водили родители в итальянскую оперу, а ему, конечно, больше нравился цирк. Однако через несколько лет оказалось, что именно впечатления от итальянского пения живут с чрезвычайной силой. «Я думаю, — пишет Станиславский, — сама сила впечатлений была огромна, но не осознана тогда, а воспринята органически и бессознательно не только духовно, но и физически». Опера ведь в конце концов физическое удовольствие. Поэтому часто не обращают внимания на дурацкие либретто.

— На Западе о наших певцах пишут больше, чем в России. Вот о вас Finanсial Times — что вы новая звезда русской оперы.

— Почти о любом хорошем певце Большого театра в специальных и неспециальных изданиях Запада писали что-то в этом роде. Потому что опера — это престижно, респектабельно, хорошо, а певцы наши, и правда, одни из самых лучших.

— А Баскову вы не завидуете?

— Ничего плохого о Коле сказать не могу — ведь вы этого ждали? Он замечательный человек. Сейчас стало модно его ругать. Но у него настоящий оперный голос. Просто... нужно многому еще учиться, особенно вокальной технике. Без правильного владения голосом невозможно долго совмещать эстраду и оперу.

— Вы бы могли?

— Не приглашают. Наш шоу-бизнес — типично мафиозная структура. Опера тоже, но не до такой степени.

— Насколько я знаю, ваш путь на сцену Большого только что розами устлан не был. Мальчик с рабочей окраины, из простой «пролетарской» семьи, выучился музыке, работал с Лазаревым и Покровским, стажировался в Ла Скала...

— Так оно и было, если смотреть с высоты птичьего полета и не вглядываться в детали. В музыкальной школе мы с братом учились играть на баяне, своего инструмента у нас не было. Потом нам его тетя купила. Мы прошли конкурс в Московское хоровое училище имени Свешникова, но не смогли там заниматься, некому было возить нас через весь город. Учась в консерватории, я сам зарабатывал на жизнь, пел в церкви. Но неизвестно, что бы из меня сегодня получилось, не будь у меня потрясающих педагогов. Когда меня после училища взяли в армию, то мой преподаватель Валерия Погосова продолжала со мной заниматься. Благо я служил в Ансамбле песни и пляски Московского военного округа. Меня отпускали на побывку, и она продолжала меня учить. Или мой любимый маэстро Зураб Лаврентьевич Соткилава. Когда я попал в его руки, он был на самом пике международной оперной карьеры. И, несмотря на колоссальную занятость, с нами занимался буквально каждую свободную минуту — в воскресенье, праздники, у себя дома.

— Скажите, а сегодня возможна для мальчика из рабочей семьи такая карьера, как у вас?

— Н-не знаю. Сегодня реальнее вариант Баскова: кто-то заметит и вложит в тебя деньги. И трудно сказать, что предпочтительнее. Во всяком случае, я завишу от своих педагогов только морально и чту их, поскольку душа того просит. Я понимаю: вы хотите подвести меня к провокационной мысли о преимуществах ушедшей эпохи. Так она ведь имела много ликов. И уж к кому каким повернется, от тебя это и не зависело. Вот вы говорите: «сын ткачихи». Но мама моя не по своему выбору ткачихой стала. Ее, тринадцатилетнюю, как и других девочек из их деревни, во время войны забрали, увезли в Москву и отправили работать на фабрику. По тринадцать часов в день за станком. И они убежали домой. Дети же. Хорошо, что их бригадир оказалась доброй женщиной. Она поехала за ними в деревню, объяснила родителям, что надо уговорить их вернуться, а то посадят в тюрьму. А другая бригадирша с той же фабрики в идентичном случае сразу заявила в НКВД, детей поймали и посадили. Вот так я стал сыном ткачихи. А отца моего в семнадцать лет взяли в армию. Хорошо, что война уже закончалась. Так что судьба моя типична, но в нескольких вариантах. Годится и для фильма «Светлый путь», и для антисталинских разоблачений. Я думаю, что Провидение, помучив моих родителей, на мне решило отдохнуть.

— А каково вам при новой оперной власти?

— Всего хуже при смене власти. Если ты у тех, кто свергнут, был в фаворе, значит, у новых окажешься в опале. До тех пор, пока эти новые не перестанут крушить доставшееся им наследство и не начнут что-то строить. Если новый начальник достаточно умен, то поймет, где он ошибся.

— А до тех пор, пока он не понял?

— Приходится мириться.

— Судя по хронике Большого театра, вы за пятнадцать лет работы в нем много раз попадали в такое положение.

— Естественно. То, что происходит в театре, очень похоже на то, что творится в стране.

— Своего Путина у вас еще нет?

— О начальниках или хорошо, или ничего.

— Гастролируете вы тем не менее много.

— Иногда по полгода. С театром и по индивидуальному контракту.

— А где вам больше всего нравится петь?

— В Большом.

— Лукавите.

— Чтобы вы мне поверили, скажу о прагматических резонах. В стационарных труппах на Западе актер жестко привязан к своему театру, эксклюзивные контракты практически исключены. Тем более если ты «легионер». А в Большом мне (и другим певцам) такую возможность дают. Ну и мне нравится чувствовать себя дома. Я вообще домашний человек по натуре. Сама сцена Большого греет.

— Она такая обшарпанная.

— В этом и прелесть ее. В хорошем театре всегда старая сцена. Как верующие говорят про церковь: намоленная.

— Ваша труппа, судя по афише, интернациональна, как в советском очерке про дружбу народов.

— Да, СССР в миниатюре, причем до распада. Армяне, грузины, евреи, украинцы... А я, наверное, представитель нацменьшинства.

Более русского сложно найти.

— Я читала, что ваша дочка унаследовала ваши певческие способности.

— Она вообще довольно продвинутая, Катюха. Ей было года три, когда она стала повторять за мной оперные арии — я ведь распеваюсь и репетирую дома. И вот, представьте, она выдает из «Пиковой дамы» арию Томского: «Граф Сен-Жермен, среди других тогда еще красавец, пленился ею. Но без успеха он вздыхал по графине...» А еще через полгода спела балладу из «Силы судьбы» по-итальянски. Она тогда в Большом театре, наверное, пользовалась самым большим успехом: все умилялись. Сейчас ей девять лет, баритональные партии ей уже не интересны. Сейчас она поет за Эдит Пиаф. По-французски.

— Вы учите ее?

— Она занимается в замечательной школе. Когда она у меня что-то по технике пения спрашивает, я, естественно, ей объясняю.

— Кроме пения, что вам еще интересно?

— Когда-то увлекался карате, даже получил бронзовую медаль на первом московском чемпионате. Теперь занимаюсь разве что ради сценической формы.

— Вы такой по жизни правильный, а почему-то предпочитаете злодейские роли. Скарпья в «Тоске», этот самый Навуходоносор в «Набукко», Грязной в «Царской невесте». Дон Карлос в «Силе судьбы» ведь всю свою семью поубивал во имя семейной чести. Теперь вот и Шакловитый.

— Это все люди страсти. Да, они мне интереснее, чем граф Жермон из «Травиаты». Не знаю даже, почему. Прав Достоевский: «Широк человек...»

Екатерина СЕМИНА