«То, что в свои зрелые годы я принадлежу театру, а не мужьям, — это замечательно!»
ДУША ШАРКО, ИЛИ НЕЛЕПАЯ ЖЕНЩИНА
А мужья у нее, прямо скажем, были непростые. И первый — Игорь Владимиров, и второй — Сергей Юрский. Но самым счастливым периодом в своей жизни считает 33 года работы в Ленинградском БДТ — рядом с Товстоноговым. Это ей он написал замечательные строчки: «Настоящей актрисе моей идеальной труппы». Высокие награды настигли ее только в последние годы: премия Станиславского за выдающийся вклад в театральное искусство, высшая премия «Кинотавра» и «Ника» — за лучшие женские роли в кино. Она полна энергии и сейчас — потрясающая актриса и потрясающе сильная женщина. Сильная, потому что преодолела все тяготы жизни и прежде всего преодолела себя.
А я вспоминаю собственное потрясение, когда увидела ее на экране в фильме Киры Муратовой «Долгие проводы» — трогательную женщину с ломающейся походкой, балансирующую на высоких каблуках по самой кромке жизни. Жизни такой нашей, обыденной: с трудными отношениями с подрастающим сыном, с призрачной надеждой еще полюбить и быть любимой. Потом узнала, что было Шарко во время съемок уже 39 лет и до этого в кино ее никто не снимал.
— Зинаида Максимовна! Как же вы попали в этот странный проект, замороженный потом на целые двадцать лет?
— Между прочим, Кира Муратова даже в театре меня до этого ни разу не видела, а пригласила по наводке Ильи Авербаха. Потом сказала мне: «Зина, я пробовала многих актрис. Но мне нужна была нелепая женщина, и я вас нашла».
— Вы-то сами знали о себе, что вы «нелепая»?
— Подозревала. Правда, внутренние ощущения были другие, но частенько в самых моих трагических жизненных проявлениях люди смеялись. Наверное, это было нелепо. Вообще моя жизнь — это цепь пронзительных неслучайных случайностей. А тогда, прочитав сценарий, я сказала Кире: «У меня такое впечатление, что в моей квартире поставили микрофон и записали все, что происходит в доме». У меня в то время была точно такая же история с сыном Ваней. Отношения были чудовищными: он собирался уходить из дома. Я даже не хочу сейчас это вспоминать. Тогда Ване было шестнадцать, прошло уже 30 лет, и он давно уже совсем по-другому ко мне относится. У нас все изменилось после того, как он вернулся из армии. Но такие отношения часто складываются в семьях, где мальчики воспитываются только мамами.
— А вы к тому времени уже давно расстались с его отцом?
— С Игорем Петровичем Владимировым мы разошлись, когда Ване было семь лет. А тогда, снимаясь в «Проводах», я то уезжала на съемки в Одессу, то возвращалась домой, и мы снова конфликтовали. Как-то моя гримерша собралась в Ленинград, ей негде было остановиться, и я предложила ей пожить у нас. Она, конечно, знала все мои жизненные перипетии и однажды сказала: «Ванечка! Мама очень любит тебя, а ты так себя ведешь!» На что Ваня очень жестко ей ответил: «Моя мама никого не любит! Она чокнутая на своем театре и кино и, кроме этого, ничего вокруг не видит. Я ведь сценарий читал, она, знаете ли, на мне репетирует. И по тому, какой скандал она устраивает дома, я точно знаю, какая следующая сцена будет сниматься». Он не понимал, что это был просто трагифарс какой-то. Как я могла на нем репетировать, когда у меня такая тяжесть с ним в жизни была! Произошло какое-то фантасмагорическое совпадение. Да, там много всякого было в этой картине!
— Мне кажется, что зритель совершенно явственно чувствовал, что просто сыграть так невозможно. Там как будто ваше нутро безжалостно переработано было.
— Был у меня там монолог: «К папочке захотелось? Он же тебя вот таким бросил!» Это же действительно мои слова, это мною было пережито. Кира только начинала со мной сцену очередную разбирать, а у меня слезы, как у клоуна в цирке — моментально в разные стороны. Она говорила: «С вами просто невозможно разговаривать!»
— Фильм был снят и неожиданно положен на полку на 20 лет. Почему?
— Нас просто уничтожили до последней степени, Киру буквально стерли с лица земли, разгромили все. Георгий Александрович Товстоногов захотел узнать, за что же бьют так, и попросил, чтобы фильм показали труппе БДТ. Связались с кинопрокатом и поехали смотреть. Я смотрю на экран и ничего не понимаю: там под каждым кадром титры идут внизу. Оказалось, что все пленки стерты и осталась только одна — для глухонемых. Представляете?
— Что же вам все-таки инкриминировали?
— В одной рецензии, изуверско-изысканной, прямо по пунктам было написано: 1. Где вы видели такую несчастную героиню? Я тогда сказала: «Жаль, что я не знакома с этими людьми, а то бы денег не пожалела на такси и повезла бы их по своим подругам, не говоря уже о моем собственном доме».
2. Где вы видели такое невзаимопонимание между матерью и сыном? Ну, просто слово неприличное хочется сказать! А где вы видели взаимопонимание?
3. Где приметы времени? Ну, тут уж правда у нас не было никаких портретов вождей: ни Хрущева, ни Брежнева — никого.
И самое главное — я об этом рассказала Параджанову, так он просто на улице упал на землю и катался от хохота. Потом говорит: «Я Кире завидую: обо мне такого не писали!» Я запомнила это слово в слово: «Некритически использован опыт буржуазных кинорежиссеров типа Феллини и Антониони». Все!
— В общем, они были правы только в том, что поставили Муратову в этот ряд.
— А ведь фильм-то был совершенно непритязательным, ничего там «такого» не было даже по выразительным средствам. Это сейчас любят удивлять: все ставят с ног на голову. А там моя героиня — нормальная элементарная баба, как сотни других таких же. И, понимаете, когда сейчас мне дают все эти почетные награды за мои теперешние роли, это, конечно, очень приятно, но пусть на меня не обижаются — у меня другая точка отсчета после «Долгих проводов».
— Я думаю, сейчас просто торопятся доказать, как вас ценят и любят, и дают то, что недодали когда-то. А сын ваш за это время, наверное, не только подрос?
— У Вани отличное дело, хорошая репутация. Он молодец — успешно оформлял многие спектакли, у него свои театральные производственные мастерские, а недавно стал заместителем директора МХАТа по производству. У него хорошие мозги и золотые руки. Он ведь прошел отличную школу — был при Товстоногове монтировщиком в БДТ, а там были самые интеллигентные «монты», наверное, во всем Союзе. Он такой с детства самостоятельный, что однажды даже дал пощечину своему другу, который заметил: мол, хорошо тебе при таких родителях!
— Неужели он в актеры никогда не рвался?
— Еще как рвался! Но тут уж я все силы приложила, чтобы не допустить этого. Мне друзья — Нателла Товстоногова и Евгений Лебедев — все нашептывали: «У него такие данные, такие данные!» А я говорю Лебедеву: «Женя! У нас с тобой, можно подумать, прямо такие данные: герой-любовник и героиня!» Так что не во внешних данных дело. Если мужик в семье неудачник-артист — это беда. Ни жена, ни дети уважать не будут. У меня есть один знакомый — неплохой актер. У него с сыном были отличные отношения, мальчик после развода остался с ним и ходил на все папины спектакли. Но, когда посмотрел «Юнону» и «Авось», был просто в шоке. У него вся жизнь перевернулась: «Папа, почему ты не Караченцов?» И отец был вынужден отправить его к матери, не мог терпеть жалостливые, а иногда и презрительные взгляды.
— А Ваня всегда вас принимал как актрису?
— Да.
— А отца?
— Мы с ним никогда не говорили на эту тему, она у нас запретная была. Только мне друзья рассказывали: когда Владимиров играл в фильме «Наш современник» человека, который тоже ушел из семьи, а потом встречается со взрослым сыном, Ваня школу пропускал. Он ходил в кинотеатры и смотрел сеанс за сеансом.
— А почему он носит фамилию Шарко?
— Так сложилось. Я не люблю об этом вспоминать. Это уже другая жизнь. Я только, знаете, когда начинаю перебирать в памяти все свои жизненные перипетии, поражаюсь: «Подожди, это все с тобой происходило? Как же ты жива-то осталась?» Но думаю, что это и закалило меня. И еще одно удивляет. Сейчас такая страшная полоса жизни пошла — и в театре и во всем. И вдруг именно в это время я всем понадобилась! Я и в кино снимаюсь, и в антрепризы меня зовут играть, и награды получаю. Просто отбою от предложений нет. Думаю, что мне тогда Господь давал испытания, понял, что я выдержала, и теперь вознаграждает. Потому что я человек глубоко верующий и за свою долгую жизнь не раз убеждалась: ничего не остается безнаказанным и ничего не остается невознагражденным.
— А в молодости вы тоже это понимали?
— Нет, конечно. Тогда, как только неприятности на мою голову сваливались, я выход искала и в запоях, и в более страшных вещах. Однажды от отчаяния не знала, куда кинуться, и, к счастью, окунулась в работу. Творческие вечера свои организовала, сделала программу «Несыгранные монологи» и привезла ее в Москву. Александр Моисеевич Эскин устроил мне в Доме актера грандиозный вечер. Я все сыграла, выплеснулась, а что дальше? Вечера закончились, а жизнь-то прежняя — от себя же никуда не уйдешь! А поселили меня в шикарном номере «Метрополя» — с высоченными лепными потолками, с хрустальной люстрой. И когда я поняла, что ни черта не выпрыгнула из себя, решила повеситься на этой роскошной люстре. Но Господь не дал: люстра оборвалась вместе с куском потолка и рухнула мне на голову. Так что до конца дело не дошло.
— И после этого молва за вами тянется: Шарко — баба сильная, сильнее всех своих мужей?
— Да, да. В результате так и получается.
— И еще одна закономерность. Ваши мужья никогда не помогали вам строить театральную карьеру?
— Что вы! Никогда!
— Сколько лет вы были замужем?
— По семь лет. (Смеется.) У меня, как у Хемингуэя, брачный период длился семь лет и с первым мужем, и со вторым. Признаться, я ведь не хотела ни за того, ни за другого замуж выходить. Меня просто выдавали.
— Кто же?
— Друзья-приятели.
— А жены ваших бывших мужей, они же тоже актрисы: и Алиса Фрейндлих, и Наталья Тенякова. У них по-другому складывалась семейная жизнь?
— Я не знаю. Это их личное дело. Может быть, я просто максималистка. Хотя, пока была замужем, слыла хорошей хозяйкой. Я ведь шью сама, вкусно готовлю. Даже сады дома разводила — зимой выгоняла тюльпаны и гиацинты. А в сильные морозы срезала веточки вишни, или яблони, или сливы, выдерживала их ночь в теплой воде и утром расставляла в напольные вазы. Помню, стоят у меня цветущие ветки, а Юрский утром просыпается и читает стихи: «Иду расцветающим садом»... Еще помню, приходим мы с Сережей после репетиции и вечернего спектакля. Он спать ложится, а я еще жарю индейку с каштанами. Сжигаю себе клок волос, а утром иду на репетицию. Так что все, что делаю, я делаю серьезно. Я все умею! Значит, не в этом дело было. Может быть, загадка в том, что я не боготворила и не захваливала своих мужей, всегда в лицо говорила всю правду. А их следующие избранницы смотрели на них с обожанием.
— Но на этом же история не заканчивается?
— (Смеется.) Ну, это смотря по темпераменту. Честно говоря, было у меня одно сильное увлечение, но опять же, думаю, что оно мне было послано свыше. Тут уж я сама сильно увлеклась. Человек был из Москвы. Продолжалось все это 30 лет. И я потом уже поняла, как это замечательно: редкие звонки, редкие встречи. И все подогревала разлука — я ведь большая фантазерка. Письма писала, и, когда отправила ему целую бандероль с письмами, он вернул мне их обратно со словами: «Если бы ты со мной ближе пообщалась, то поняла, что я совсем не такой. Ты бы очень разочаровалась». И действительно, когда через 30 лет мы встретились, я поняла, какой была фантазеркой!
— Но это же были 30 лет счастья?
— Конечно! И какого вдохновенного! Когда он изредка приезжал в Ленинград и сидел в зрительном зале, у меня же крылья вырастали! Я же была гениальной артисткой! Все это было замечательно, замечательно, но опять же потому, что мы не жили вместе.
— Так, может быть, Ваня тогда прав был насчет любви?
— Да. На 200% прав! На 200%! Я ничего так не люблю, как театр! Аналогичная история была, между прочим, и у Товстоногова. Ни его не выдерживала ни одна женщина, ни он не выдерживал. Если рядом была актриса, то она сразу требовала, чтобы БДТ существовал только для нее, а если не актриса — то с ней на третий день говорить было не о чем. Как-то у него спросили: «Театр может изменить жизнь?» Он ответил: «Если бы я так не думал, я бы этим не занимался». И для меня театр — это все. Лиши меня театра, я умру завтра же! А у Товстоногова я не одна такая была: и Копелян, и Стржельчик, и Луспекаев, и Лебедев — целая плеяда. И мы же все постоянно играли, потому что он думал о каждом и роли давал, как правило, на сопротивление, чтобы актеру и ему самому интересно было. Мы же могли даже не разговаривать — Товстоногову достаточно было волшебное слово каждому сказать, и все моментально понимали. Мы ходили на все его репетиции, ему самому это приятно было: он, когда бывал доволен, так смешно хрюкал, и мы знали, что все хорошо. Для нас каждая премьера была праздником, даже когда в спектакле не были заняты. Мы же новые туалеты шили к каждому открытию сезона. И он все замечал. Как-то сказал своей сестре: «Не понимаю, чем ты занималась все лето! Вот Зина пришла на сбор труппы в такой мексиканской юбке!» Он был главный мужчина, главный режиссер и главный человек. Это было настоящее счастье, и оно в один момент закончилось. И тогда я поняла: такое бывает раз в сто лет. Хочешь жить — подчиняйся любому режиссеру, которого тебе дают. Конечно, бывает, что и вляпываюсь иногда.
— Вы с режиссерами спорите?
— Нет, никогда — хорошие они или плохие. Я знаю про себя, что я эгоистка: от каждого режиссера можно что-то взять. Я их всегда подстрекаю: «Вы говорите, говорите, а я за что-нибудь уцеплюсь, что-нибудь вытяну, как пчела». Но совсем без работы я не могу. У меня теперь так: я или готовлю роль или уже играю. Даже в отпуске роли учу. Вот представьте: по улицам Италии, Испании, Турции ходит такая странная женщина и бубнит про себя что-то. Моя внучка Машка, с которой мы вместе отдыхаем, смеется надо мной: «Посмотри на себя! Народ ведь думает, что в сумасшедшем доме не уследили — больная сбежала».
— Значит, вас Господь посадил именно в ту лунку, в которую следовало? Не ошибся?
— Конечно! Я никогда себя никем другим и не представляла, хотя семья была совсем не театральной. Папа был пожарным, и я с малых лет блистала в пожарной самодеятельности. Как-то выучила поэму «Ежовые рукавицы» про наркома внутренних дел Ежова и в пять лет читала со сцены — родители страшно мною гордились! И в школе играла все — от молчаливой ромашки до Золушки. Сидела на уроках в папильотках — учительница лично накручивала мои соломенные волосенки. В общем, примадонной ощущала себя с самого детства. Мы жили в Чебоксарах, когда началась война и я читала стихи по госпиталям. 900 концертов дала наша пионерская бригада. А в конце войны я, девчонка, получила медаль «За доблестный труд». Я так любила театр, что выпросила у мамы громадные по тем временам деньги — 100 рублей — и купила себе толстенную книгу о МХАТе, ставшую для меня энциклопедией. Телевизора же не было, радио заканчивало работу в полночь, а потом почему-то и в одиннадцать вечера. И я писала письма в Радиокомитет: «Пожалуйста, продлите нашу культурную жизнь на час!»
Вот окончила я школу с золотой медалью и собралась в артистки. Дома начались скандалы и мамины причитания: «Мы думали, самодеятельность для тебя просто развлечение, это же не профессия. И зачем тебе золотую медаль дали, могли бы кому-то путному дать!» Но характер мой они уже знали, и мама написала знакомой в Москву: «Вот, мол, горе у нас какое — Зина собралась в артистки, примите ее, бога ради!» Я приезжаю в Москву и прямиком во МХАТ. А у меня кумиром была Алла Константиновна Тарасова. Я все читала о ней, а видела ее только в фильме «Без вины виноватые». Три дня не ходила в школу, обливаясь слезами, смотрела с утра до вечера ее Кручинину, и учителя уже знали, где я. И вот иду я по заветным ступенькам МХАТа и представляю: тут она ходила, Тарасова, может быть, только что! С благоговением открываю дверь приемной комиссии, сидит там секретарша и... ест соленый огурец! Так она мне прямо в душу и плюнула, так меня этим огурцом и уничтожила!.. Я разворачиваюсь и ухожу. Моросил какой-то дождичек, я иду по Москве вся в слезах, скрюченная, выжатая, а в голове почему-то строчки Маргариты Алигер всплывают: «Ленинград, Ленинград, я тебе помогу...» Откуда взялись — не понимаю. Прихожу к знакомым и объявляю: «Еду в Ленинград!» — «Куда? У тебя же там никого нет!» — «Ничего!» Стоя в переполненном вагоне, прижав к себе фанерный чемодан с картошкой, прикрытой сверху огромным портретом Аллы Тарасовой, сутки добираюсь до Ленинграда. Ну что меня туда повело, скажите, как не судьба? Но я все-таки, признаюсь, хитрая была! У моей мамы была знакомая маникюрша, а к ней приходила клиентка, у которой в Ленинграде (послушайте, какая близкая родня!) жила мать ее погибшего мужа. И я на всякий случай взяла адресок, еще не зная, куда меня судьба занесет. Вот приехала я в Ленинград, нашла этот дом — переулок Ильича, дом 6, поднялась на шестой этаж, и открывает мне дверь старушка в ночной рубашке: «Вы к кому?» — «Я к вам. Хочу быть артисткой!» Она говорит: «Ну, хорошо, значит, будем вместе здесь жить в восьмиметровой комнате». Я пошла поступать в театральный и попала на курс замечательного Б.В. Зона. Но на этом мистика не кончилась: совершенно случайно в 52-м году меня заметил Товстоногов в Ленэстраде, пригласил в Театр Ленинского комсомола и дал сразу две роли. Но тогда я должна была еще доработать на эстраде. И опять же счастливый случай: как только Товстоногов пришел в БДТ, он пригласил меня — я из его первого призыва.
Вот так всю жизнь: какая-то счастливая неслучайность!
— Вы верите в это?
— Приходится верить. И то, что в свои зрелые годы я принадлежу только театру, а не мужьям, — это тоже замечательно! Я занимаюсь только делом, не позволяю себе расслабляться. Была у меня мечта: целых шесть лет я хотела сыграть пьесу Э. Олби «Три высокие женщины». Режиссер Роман Мархолиа принес ее мне, предлагали мы ее разным театрам, но все как-то не совпадало. И вдруг, как по мановению волшебной палочки, звонит мне Маргарита Александровна Эскина и приглашает сделать этот спектакль в Центральном доме актера. Я даже заплакала, когда она мне сказала: «Будем в Москве любить вас и лелеять!» Так оно и случилось, но главное — мне вернули забытое ощущение моей нужности, что я артистка, то, что было при Георгии Александровиче. Это, безусловно, новый этап в моей жизни. Я поняла: если одолею драматургию Олби, я себя уважать буду. Тут же совсем другим способом играть надо, это же другая ступенька.
— И не страшно снова подниматься?
— Я очень азартный человек. Не справлюсь — туда мне и дорога! Там у моей девяностолетней героини есть слова: «Что же это был за миг, когда я чувствовала, что счастлива, по-настоящему счастлива?» Судьбы наши в чем-то пересекаются, но я свой миг счастья очень хорошо помню. А у меня сейчас задача — в этот абсурдизм внести органику и эмоциональность нашу русскую.
— Значит, вы снова «нелепая женщина»?
— Да, да...
— И последний вопрос. Зинаида Максимовна, нет ли у вас случайно общих корней с известным французским невропатологом Шарко?
— Нет. Мы, знаете ли, из украинской деревушки, в которой говорили: «У нас уси люды — Шарки, а уси собаки — Сирки».
Елена ТРИШИНА
На фотографиях:
- «МОЙ ПАПА БЫЛ ПОЖАРНЫМ, И Я С МАЛЫХ ЛЕТ БЛИСТАЛА В ПОЖАРНОЙ САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ»
- «Я НИЧЕГО ТАК НЕ ЛЮБЛЮ, КАК ТЕАТР! ДЛЯ МЕНЯ ТЕАТР — ЭТО ВСЕ. ЛИШИ МЕНЯ ТЕАТРА, Я УМРУ ЗАВТРА ЖЕ!»
- «СЕЙЧАС ТАКАЯ СТРАШНАЯ ПОЛОСА ЖИЗНИ ПОШЛА --- ВО ВСЕМ. И ВДРУГ ИМЕННО В ЭТО ВРЕМЯ Я ВСЕМ ПОНАДОБИЛАСЬ!»
- С КИРИЛЛОМ ЛАВРОВЫМ
- С АЛЕКСАНДРОМ МИХАЙЛОВЫМ
- С ИННОЙ ЧУРИКОВОЙ
- В материале использованы фотографии: из семейного архива