«ЗЕМФИРА МНЕ МЕНЯ НАПОМИНАЕТ»

О ДЕВОЧКЕ ИЗ «ТИЛЯ» И СТРИПТИЗЕ

Инна ЧУРИКОВА:

«ЗЕМФИРА МНЕ МЕНЯ НАПОМИНАЕТ»

Это было в далеком 1974-м. В Ленкоме, после репетиции спектакля «Тиль», столкнулся с необыкновенно скромной и юной особой, которая бережно, как мадонна, держащая двух грудных детей, несла две электрогитары. Остановилась и, пропуская меня, с ужасно стеснительной улыбкой и восторженными заоблачными глазами сказала мне, совершенно незнакомому человеку: «Здравствуйте». — «Здравствуйте», — машинально ответил я, приняв ее не то за уборщицу, не то за кроткую костюмершу, помогающую музыкантам из «Аракса» убирать со сцены инструменты после репетиции. Уж больно неброско и даже бедно была она одета. Впрочем, длинное блеклое платье очень соответствовало моде того времени. Встречу эту я запомнил, как теперь оказывается, навсегда.

...Захожу как-то в комнатку, где репетировал «Аракс». Захожу, а там вовсю пьют пиво. И с ними та самая «уборщица», что помогала носить гитары. Знакомят: «Это Инна». Я и предположить не мог, что эта Инна особенная...

Представляют меня: «Наш поэт. Авангардист!» А она: «Да-а-а??? Ух ты!!!» Ну, и глаза во все лицо сделала. А потом медленно, чуть задыхаясь, сказала, раскачивая головой: «Оч-чинь приятно...» И улыбнулась.

Девочка из романтического и легендарного спектакля о Тиле Уленшпигеле. Девушка в длинном платье из небесно-синего ситца...

С того дня я стал здороваться с нею только с благоговением и только на «Вы». Еще бы! Она с космической скоростью превращалась из лучшей киноактрисы нашумевших фильмов «Начало» и «В огне брода нет» в современное чудо русского театра.

После той встречи остался в памяти только один ее рассказ. А началось все с того, что Шах (Шахназаров — руководитель «Аракса») предложил, чтобы я зачитал свою поэму «Стриптиз». «А у нас, когда мы были студентками, тоже был... свой стриптиз,— неожиданно сказала Инна. — Мы с девчонками в общежитии, когда веселились, дурачились и сходили с ума... на столах... задирая платья по самое некуда!!!»

...Кстати, то бедное блеклое платье, в котором я ее увидел впервые, оказалось одеянием Неле, в которую Она всякий раз воплощалась, выходя на сцену в спектакле «Тиль» ...А здоровалась Она (как потом выяснилось) так стеснительно и восторженно... со всеми!

Частые встречи и разговоры в 74-м, 75-м, 76-м и 77-м... сменились полосой сплошного невидения. И вот, как говорится, спустя четверть века мы встретились снова.

О ПУСТОТЕ И ДУШЕ РУССКОЙ

— Что у нас нового? Да все как обычно. Живем, работаем, играем, репетиции, съемки, обсуждаем: кто и что сделал... Вот Глеб фильм снял про венценосную семью Романовых. Правда, сама я в нем не снималась.

— Если верить рейтингам, народ фильм на кассетах хорошо покупает. В этом, говорят, и ваша заслуга. Во всяком случае ваше имя в титрах точно играет какую-то роль...

— Ну, это уж слишком... Я, конечно, с сыном как могла помогала Глебу выстраивать диалоги и какие-то сцены, но то, что он взял меня и Ваню в соавторы сценария, это только его решение. Я не претендовала на это. Пыталась даже отговорить Глeбa. Но последнее слово было за ним. Около десяти лет семейной жизни отдано этому фильму. Только Глеб знает, как мы всей семьей переживали бyмaжнo-бюpoкpaтические и денежные муки рождения этого фильма. Глеб еще и поэтому решил, что он вправе назвать нас своими соавторами... Знаете, если мной и Ваней этому фильму отданы десять лет жизни, то самим Глебом — чуть ли не вся жизнь. Он еще маленьким мальчиком проникся этой темой. Он в детстве жил в том городе, где расстреляли царя и его невинных детей. Как-то, гуляя с бабушкой, а случилось это, когда Глеб еще не ходил в школу, — он шел мимо дома Ипатьевых и вдруг услышал чьи-то жуткие слова о случившемся страшном кровопролитии, услышал, как страшно убивали здесь беззащитных детей только за то, что их отцом был царь. И Глеб на всю жизнь заболел той трагедией. Носил в себе. И когда пришло время, когда это стало безопасным, в годы перестройки, заразил этим и нас с Ваней. И мы загорелись помогать ему. Он хотел, чтобы этот фильм воспринимался как общее покаяние за то, что наши предки сделали с царем и его детьми... Я уверена, Глебу удалось разгадать главную тайну царя. До сих пор о характере Николая судили в основном по его дневникам. А дневники у него какие-то невыразительные. Бездарные дневники. Он совершенно не умел писать так, чтобы это передавало его «я». И величайшая удача Глеба, что ему удалось обнаружить этот «недостаток» царя и... сделать вывод, что Николаю II удавалось быть самим собой только в одиночестве. На людях он не умел быть самим собой. А был он исключительно интеллигентный, исключительно мягкий человек. И то, что происходило как бы от его имени, в действительности не было отражением его «я»... Глеб пытался показать это еще в фильме «Мать» по роману Горького, которого преступно искажали в советские времена, а сейчас вообще исказили до неузнаваемости. Сделали из по-настоящему великого писателя какого-то основоположника соцреализма. И тем самым оттолкнули от него большого читателя. А Горький — это ведь гений! Не меньше... чем Чехов... гений! Они, так сказать, поднимают нас на одну гору, но с разных сторон. Вот так... Только, мне кажется, я не смогла вам самое главное высказать, потому что мы так неожиданно заговорили об этом. Смогла сказать только то и только так, как это сразу пришло в голову. И вот я боюсь, что вы теперь можете это не так, как надо, отразить. Мне этот разговор как-то не нравится. Выходит какая-то глупость: я и фильм... тогда как этот фильм не мой, а Глеба. И потом, я боюсь, чтобы вас не захлестнуло косноязычие, чтобы не получилось что-то невнятное... А фильм вы, кстати, смотрели?

— Нет, не смотрел.

— Обязательно посмотрите! Это лучшее, что Глебу удалось... (Она осеклась.) Что это я тут нахваливать взялась... собственного мужа?.. Ну... мне кажется, очень получилось. Да вы сами убедиться можете. Сходите. Не пожалеете.

...Что такое успех в нашей жизни? Вот Глеб снял гениальный фильм. Магическое действие производит его картина. Магическое. А пишут про нее... хрень какую-то. Я просто не знаю, о чем думают, когда такое пишут. Его картины вообще обгоняют время. Но... Как хорошо, что появилась именно эта его картина. А то искусство у нас... какое-то суетливое стало. Большинство суетится перед зрителем так, как будто на рынке подыгрывает клиенту. Ни достоинства, ни простоты. Ни лучезарности. Ничего. Сплошная суета и демонстрация денег: у кого громче по деньгам! Не по искусству. По деньгам! Все какая-то, понимаете, хрень. Это плохое слово. Хрень. Но как по-другому это назвать, если действительно вокруг почти сплошная хрень?! И на этом фоне такого великого достоинства и простоты этот фильм! Это не потому, что я его жена. Нет. Я во многих его картинах снималась, но эта — лучшая...

— Вы считаете, что эта лучшая? Почему?

— Лучшая! Лучшая! — снова вспыхнула Инна. — Посмотрите! И вы поймете меня... Почему? Это вечное «почему»! Э-э-эх. Когда-то, откровенно говоря, ходили под начальством, а теперь — под рублем... Это еще хуже. Хуже. Потому что талантливые сидят — ничего не делают. А те, кто умеет толкаться, снимают. Да вы сами посмотрите на все. Неужели вы не видите, как во всем подражают. Подражают! Слова заимствованные. Музыка заимствованная. Изображение заимствованное. Не успели оглянуться, а уже и у нашей молодежи... клиповое сознание. Пустая и страшная одинаковость. Высший стандарт пустоты! И все быстренько, быстренько, быстренько так. Когда я вижу американское кино... хорошее, когда я вижу в нем паузу, я не верю своим глазам, я думаю: «Боже! Как? Это не англичане? А-а-ах... Неужели американцы? Значит, есть у них еще хорошие режиссеры, а не только те, у которых все бегают-бегают, все время чего-то взрывают, убивают одного за другим; думать ни о чем не надо, погружаться в себя не надо, все заранее ясно. Обязательно будет огромный амбар. Обязательно будут носиться по всем лестницам, драться, стрелять и... обязательно упадут в какую-то жидкость...»

Я вот что думаю: «Может быть, это только нам показывают такие дурные фильмы, а в Америке их не показывают?!»

Однако ведь есть еще то, про что говорят: «русская душа»! Это ж не просто говорят.

— А вы это чувствуете?

— Конечно, чувствую. Я свою принадлежность к этой земле чувствую абсолютно. Я отсюда выросла. Я дерево, выросшее из этой земли. Или цветок. Или кустик. Я этого точно не знаю. Но я знаю точно, что я из этой земли...

Что такое русская душа? Созерцательность! Если Гоголя почитать... Помните, сидят два крестьянина и про сломанную телегу разговаривают: до какого города она допрет? Нет чтобы починить. Или поступок какой совершить. Не-е-ет. Их другое волнует. Так и по сей день. Мне вот над дверью занавеску повесили. Видите, да? У меня были две занавески. Ну, еще и сверху одну сделать решили, чтобы красивей было. Да? Теперь ни ту, ни другую ни открыть, ни закрыть нельзя. Во сделали! Русская душа. Прекрасная...

А что с природой у нас творится? Уже даже и на березку полюбоваться нельзя, особенно если она стоит в городе. Потому что березку превратили в инвалида. Березка-инвалид. Инвалид от мусора, от пыли, от грязи, от солей, которые рассыпали мы по дорогам да и вообще по всей нашей земле. И вот листья у березки растут уже какими-то пучками или кустиками...

Я себя чувствую очень русским человеком. Но не кичусь этим, как это у нас делают некоторые патриоты. Просто я хорошо осознаю, что без этой земли, без этого языка, без этого воздуха я ничто! Я могу петь только нашу песню. Я только здесь могу быть актрисой. Иначе... Вот уехала Лена Соловей в Америку. Она там... хорошая бабушка. Но она больше не актриса. А какая звезда была! Потому что русская актриса только русским языком дышит...

Русская душа... Я вот часто, когда дома, сама себе пою. Есть песни, которые ко мне как бы «прилипают», как бы сами во мне поются. Особенно нравится мне сейчас Земфира. Бывает, целый день хожу и пою ее песни. Она мне меня напоминает... У нее, конечно, есть недостатки, но у нее нет вот таких жутких слов, как: «Отказала мне два раза. Вот какая ты зараза...» Мне кажется, это пошло! У многих поющих девушек жуткий, непристойный, унижающий женщину вид. Многие девушки, когда поют, больше стремятся демонстрировать свои женские прелести, а не песню или голос. Земфира же живет песней. Она очень точно, очень страстно, израненно передает свое поколение. У нее душа, израненная временем... нашим безумным временем.

ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ И СМЕХЕ

— А вы помните, как впервые пришли в Ленком, как волновались, начиная первые репетиции «Тиля»? Вы и до сих пор каждый раз волнуетесь, когда начинаете репетировать?

— Волнуюсь. Иногда даже до беспамятства!

— Ноги трясутся, когда выходите на сцену с чем-то новым?

— Ну... не знаю. Ноги — нет. Да и вообще меня не трясет вот так (стоя показывает дерганье из стороны в сторону. — Авт.). Но что-то внутри, конечно, происходит. Может, какая-то внутренняя дрожь есть, напряжение, сдерживание, что ли, неуверенность даже, пока не почувствую, что все начинаю делать не задумываясь, будто все это именно со мной происходит и не когда-то, а сейчас. И вот от этого, насколько оно сейчас, все и зависит! Как только это произошло, все — я вошла в роль.

— А в детстве вам кем хотелось быть? Сразу актрисой?

— Ну нет. Машинистом, как мой сын, конечно, я не хотела быть. Это точно. Ха-ха-ха. Наверное, все-таки сразу актрисой... Потому что еще маленькой девочкой я себе фантазировала какую-то жизнь. Все время бродила в одиночестве. Игрушками играть не любила. Может быть, потому, что их и не было. Бедно мы жили. Ну, моя мама старалась, конечно, что-то делать. Она была научным сотрудником и выращивала какие-то цветы, злаки. У нас в Чашникове (мы с ней жили под Москвой, по Ленинградке) был барак, одноэтажное деревянное здание. Вот там мое босоногое детство было. Вот там я долгие часы проводила в совершенном своем одиночестве. Фантазировала себе какую-то другую жизнь. А вокруг все засеяно было мамиными цветами. У нас было две комнатки, печка. А по соседству жил сапожник, которому я все время приносила мелочь. Насобираю по монетке в копилку и иду к нему. Он отсчитает мне рубль пять еще на те, на сталинские деньги, и я с ними бегу в магазин. Столько стоили сто грамм кофейных подушечек. А в них была какая-то удивительно вкусная молочная начинка. И вот, когда заворачивали эти мои сто грамм в маленький кулечек, счастливей меня человека не было!

...Во многом формировала меня литература. Но формировали меня и лучшие люди театра, и, как это ни покажется странным, разъевшиеся на культуре начальники. Не вникая в то, как и чем я живу, они махом решали за меня, что я должна делать. А потом спрашивали: «Откуда у нас берутся инакомыслящие?» Да они сами авторы нашего инакомыслия. Они сами своим подходом толкали на инакомыслие даже таких, как я, у которой репрессированных в семье не было. Помню, как в запрещенные годы, возвращаясь с западных гастролей, в коробке с конфетами везла Ахматову — «Реквием» и неизданные у нас «Четки». Очень любила читать. Чтение когда-то было единственной моей отдушиной. Теперь я читаю редко. Но это не означает, что я разлюбила чтение. Просто... Теперь у меня почти каждый день спектакль. А чтобы играть, я целый день ничего не должна делать. Ни-че-го. И знаете почему?.. После каждого спектакля физически чувствую такую слабость, словно сутки пахала. Поэтому обязательно должна прийти в себя и набраться сил. Конечно, и внутренне настраиваюсь и готовлю себя перед очередным выходом на сцену. Но это не главное. Главное — восстановить обычные силы. Чтобы были силы играть снова. Одним словом, я арестована работой! Какое уж тут чтение.

...По-прежнему безумно люблю слушать и напевать Утесова, — говорит Инна и начинает тихим своим голосом повторять все залихватские повороты утесовской песенки: «У меня есть тоже патефончик...» — Однако стать тем, кем я стала, мне помог именно Глеб Панфилов. Он меня, можно сказать, родил, воспитал и вывел в люди!!!

В детстве очень нравилось мне смеяться, но чаще всего я была задумчивая, хотя плакать не любила. Веселый ребенок. Одиночество мое не мешало мне быть веселой. Ха-ха-ха.

— Я долгие годы видел вас за кулисами театра...

— Ну и че? Разве я была не веселая?

— Нет! А сейчас как? Смеетесь или плачете чаще?

— Ой нет. Плачу я редко. Плачу от обиды, но не оттого, что что-то, так сказать, по голове ударило.

ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЙ

— Я много думаю. А когда много думаешь, встают проблемы. В моей жизни очень много проблем. Знание всегда дает осознание тяжести жизни, но... я бываю счастлива. Да. Мои размышления не всегда радостны. Для меня они одновременно и печальны. Над вымыслом я могу слезами облиться... и от радости, и от печали, потому что у каждого явления я сразу вижу другую сторону и ничего сделать с этим не могу. Но все равно я люблю жизнь. Я очень люблю жизнь, хотя понимаю, что это временная величина... Боюсь ли я смерти? С некоторых пор я приучаю себя к мысли, что это должно быть... Но тем не менее в любой ситуации, если она случается, например, с мамой, с ее здоровьем или с моими близкими, — у меня возникает испуг. И насчет себя — тоже испуг. Я очень часто думаю об этом. У меня работа такая. Все измеряется этим. Все идет по грани между жизнью и смертью. Это не вечно мучащая меня мысль, но она во мне все время присутствует.

Вот дорогая Сарра моя — из чеховского «Иванова». Ведь ей совсем не много лет, а перед ней — неминуемая гибель. Когда я ее играла, мне сны снились... Особенно два сна запомнились. Первый сон. Стою я в очереди, а очередь эта — за смертью. Очередь на умирание. Стоят три кровати. На двух уже умирать начали, а я в очереди на третью, но на ней лежит какая-то бабушка и умирать не собирается. Как в больнице лежит: встанет, походит и опять ляжет. А я в очереди на ее место. И дождаться не могу, когда же и она начнет умирать. И вот наконец она умерла. Только ее вынесли — я мигом на ее место. И так мне хорошо стало. Такое сразу облегчение... Второй сон еще ужаснее. Пришла я в театр, а он пустой. Пришла и захотела сесть в кресло. Но как только я попыталась сесть — кресло превратилось в крест. Я — на другое. И оно... стало крестом. Я — на третье, четвертое, пятое... И все кресла стали крестами. Я заметалась. Выскочила на улицу. Но куда ни ступлю — вырастает крест. Я побежала. И вся земля начала прорастать крестами. Меня охватил ужас: вся земля была в крестах. А под ними повсюду лежали ушедшие люди. И я словно наступала на них... И это был такой ужас. Эти сны снились мне, когда я играла Сарру. Я играла, как она умирает, как она, неизлечимо больная, мучительно медленно страдает и с каждым шагом своим неотвратимо уже... движется к смерти. И я тоже раз за разом думала об этом. Потому что человек уходит... Человек держится за жизнь, но человек уходит, потому что он безнадежно болен. И вот во снах я переживала все это: «Что такое безнадежная болезнь? Что такое смерть? И почему вместе со всем этим такое яростное желание держаться за жизнь?» Моя Сарра постоянно заставляла меня об этом думать. А вот Филумена Мартурано моя... из «Города миллионеров»... не заставляет меня думать об этом, потому что она другой человек. Человек здоровый. И прежде всего внутренне здоровый. И все это жизнь! И все это смерть!

— Знаете, Инна, а я побывал на том свете.

— Что-то с сердцем случилось?

— Да. С сердцем. Пришел в поликлинику, а там, как потом выяснилось, был сломан прибор, который измеряет давление. Врач как схватилась: «Ой! У вас сумасшедшее давление». И сразу мне препарат, дающий резкое снижение... У меня верхнее с нижним сравнялось. И я умер... Наверное, минуты три был на том свете.

— Уби-и-йцы... Чем же они вас напоили?

— ...Не знаю, как уж меня оживили, но затем дали вот эту бумажку, где сделали даже описание моего трупа.

— Ой... не показывайте. Я и так верю. А зачем дали эту бумажку?

— Если вдруг еще раз такое случится, чтобы знали, что нужно со мною делать.

— Вы уж не потеряйте ее! Какие уби-и-йцы...

— Кстати, умирать было не страшно... и даже приятно.

— Почему?

— Да потому, что, когда умираешь, первым делом нервы отключаются и... невыносимые физические страдания уходят. Вот это и приятно. Возвращаться же к жизни тяжело...

— Воды! Дайте мне воды. Мне что-то плохо становится... Но что было с вами дальше? Был ли свет?

— Никого и ничего там нет!

— А мне все-таки очень хочется верить, что там что-то есть. Жизнь настолько коротка, что я буквально чувствую, как она несется и... с активным ускорением. Это я чувствую. А сколько жизней уже прошло, промчалось через мою жизнь! Жизнь Фаины Георгиевны Раневской. Анатолия Васильевича Эфроса, Евгения Павловича Леонова, Володи Высоцкого, Гриши Горина. Жизнь Ларионова, совсем недавно ушедшего от нас Севочки... Наконец, жизнь бесконечно дорогой мне Софьи Абрамовны Швейцер. Я по ней очень тоскую. Мне ее очень не хватает. Она так сердечно, так искренне ко мне относилась, что мне теперь ее не хватает, как, может быть, человеку, лишившемуся зрения, не хватает глаз. Я чувствую себя перед нею в долгу, потому что не ответила ей тем же. Все я на бегу. Все переносила на потом. И вот... дооткладывалась. Этому нет и не будет уже прощения! Она болела. Я приходила к ней. Но надо было быть с нею чаще. Ведь жили-то мы в одном доме. Когда я заходила к ней, она радовалась мне, как, быть может, никто. Это было по-другому, чем мама, но она тоже была очень родная.

А Танюшка Пельтцер... Как хорошо она ко мне относилась. До слез хорошо! Вот масштабный человек...

— А вы себя масштабной чувствуете?

— Не-а, — расплылась в своей заразительной улыбке Инна. — Хи-хи-хи. Тут никто не даст тебе и подумать, что ты великая. Обязательно: оп-оп-оп. Какую-нибудь глупость сразу накатают... или чего-нибудь еще. Э-э-э...

— Не переживайте. Относитесь как Пушкин: «Хвалу и клевету приемли равнодушно, И не оспоривай глупца.»

— Да-а-а. «Поэт! не дорожи любовию народной. Восторженных похвал пройдет минутный шум; Услышишь суд глупца и смех толпы холодной...» — перед последним словом Чурикова сделала паузу и произнесла его с особым выражением.

Николай ДОБРЮХА