«-- Ну и как вас встретила Америка? — Ничего встретила. Я там впервые в жизни телевизор увидел...»
РУССКИЙ FORREST GUMP
Поплавский, Федотов, Крючковский и Зиганшин Асхат Рахимзянович — эта великолепная четверка в шестидесятом году была в СССР популярнее, чем «Битлз». На архивных фотографиях они даже чем-то напоминают своих ливерпульских сверстников. Вот только хит у них был один-единственный, и тот пели все, кроме них самих. «Зиганшин-буги! Зиганшин-рок! Зиганшин съел второй сапог. Поплавский-рок! Поплавский-буги! Поплавский съел письмо подруги». Еще они чем-то напоминают героев шоу «За стеклом». Четверо обычных ребят оказались в нужное время в нужном месте. Разница лишь в том, что этим местом был корабль, унесенный от Курильского причала в штормовой Тихий океан, а этим временем — 49 дней на дождевой воде и сапогах, поджаренных с техническим вазелином. И если бы не американский авианосец, вместо Зиганшин-буги на весь мир был бы в лучшем случае «Наверх вы, товарищи! Все по местам!» Имея за плечами такой чудовищный гастрономический опыт, 62-летний питерец Асхат Зиганшин каждый день ездит на работу из Стрельны в Ломоносов, не имеет инвалидности, а главное — так и не осознал, насколько серьезный след он оставил в советской истории и культуре и какие возможности упустил. Все произошло само собой. По какой-то причине. Может быть, Зиганшин — это советский Форрест Гамп?
По ту сторону окна — стройка особого назначения. Из Константиновского дворца лепят путинскую резиденцию. Для окрестных жителей — это подарок судьбы, цены на квартиры взлетят на порядок. По эту сторону окна — две огромные тыквы, которые Асхат вырастил сам. Это тоже подарок судьбы — такого урожая не упомнят даже ветераны шестисоточного движения. И неважно, что тыквы выросли на земле, щедро удобренной пеплом от дачи, которую Зиганшин строил десять лет. Асхат Рахимзянович во всем видит подарки судьбы. Жизнь — это коробка конфет. Никогда не знаешь, какую вытащишь. Но все — сладкие.
Если тыквы вынести в коридор, то комнату можно будет сравнить с берлогой отставного боцмана. На стене огромное полотно в стиле Айвазовского. Бушующее бирюзовое море бросает с волны на волну баржу с красным флагом на флагштоке, а на палубе — люди в геройских позах. Здесь же — всевозможные флажки, штурвалы, якоря, кораблики. Но все это висит, стоит и лежит как-то несерьезно. Видно, что хозяин разместил их здесь не из гордости и не из любви, а так, просто потому что подарили. Два альбома с фотографиями и архив публикаций — это тоже подарок. Если бы не актриса Галина Чижевская, которая сама собрала эти фонды, ему нечем было бы даже себе самому доказать, что весь этот буги-рок не привиделся ему во сне.
— А мне иногда кажется, что и не было ничего, — улыбается Асхат. — Никаких последствий я не ощущаю. Ни со здоровьем, ни по материальной части — никаких. И слава богу. Но иногда все же напоминают. Вот зимой на родину пригласили, я-то сам из Самарской области Шенталинского района. Там три месяца готовились, встречали с оркестром, показали улицу моего имени, стихи читали. Вот эти, кажется.
— Дни плывут, плывут недели,/ Судно носит по волнам./ Сапоги уж в супе съели/ И с гармошкой пополам, — прочитал я на газетном листке.
— Вот сколько живу, понять не могу — кто эту гармошку первый выдумал? Везде про нее упоминают. Якобы мы сначала на ней играли, мысли грустные разгоняли, а потом пришлось и ее съесть. Музыку съели. Напишите, что не было никакой гармошки. И не пели мы ничего. Разговаривать разговаривали.
— О чем?
— О еде, конечно. О наших на берегу. Старались следовать их распорядку.
— А в тюрьме сейчас ужин. Макароны.
— Так точно. Чтобы не потерять чувство реальности и чтоб мысли дурацкие в голову не лезли.
— О людоедстве?
— Ну почему обязательно о людоедстве? Все-таки на момент спасения у нас еще оставались полчайника пресной воды и один сапог. У меня на ноге. Просто от нервного срыва страховались. С ума боялись сойти. В какой-то момент Федотов ненадолго пал духом, но ему простительно, он всего две недели как с учебки пришел. А остальные держались молодцом.
— А зачем вы вообще забрались на баржу в такую погоду? Подрастающее поколение циников-постмодернистов подозревает, что от командира спрятались, чтобы хряпнуть грамм по сто, а тут вас циклоном и накрыло.
— Да мы жили на этой барже! Хотя до сих пор не понимаю почему. Мы ведь в стройбате служили. Но там было так: моряки почему-то в казармах на берегу жили и в тельняшках на лошадях скакали, а мы на барже. Когда судно подходило, мы его через эту баржу разгружали. И отрывало нас от берега постоянно. Поэтому в тот раз мы поначалу даже не испугались. Ситуация отработана: включаем дизеля и подходим обратно. Но в тот день ветер был чересчур — до 80 метров в секунду. Топлива на час хватило, но за этот час нам так и не удалось пристать к берегу. На последних литрах мы попытались выброситься на песок — это опасно, но выхода другого не было. Вместе с нами еще одну баржу оторвало, так им удалось выброситься. А нам — нет. Налетели на скалы. Получили пробоину, бочку с пресной водой перевернуло, и ларь с углем за борт улетел. Его обломки потом нашли на берегу и решили, что мы затонули. Поэтому нас и не искали.
— А что с пробоиной?
— Пробоину задраили, матрасы на горячих еще дизелях высушили. Подсчитали запасы еды — буханка хлеба, банка жира, крупы в баночках и ведра три картошки. Нам в тот день как раз должны были очередной паек выдать. Картошка, кстати, как назло, во время болтанки рассыпалась по машинному отделению. Мы ее, конечно, собрали, но она вся мазутом пропиталась. Сначала думали — есть невозможно, но голод не тетка. А воду использовали дождевую, если же дождя не было — сливали из системы охлаждения дизеля. Она, конечно, ржавая была, но зато пресная. За 49 дней мы ее 120 литров выпили.
— И насколько этих запасов хватило?
— На 37 дней. Потом попробовали ремешок от часов. Потом — ремень от брюк. Мы как раз последним призывом были, кому ремни из натуральной кожи выдали. Потом перешли на искусственные. А когда ремни съели, взялись за сапоги.
— Кто готовил?
— Я готовил. Берешь сапог. Вырываешь подошву. Остальное варишь в воде. Печку мы топили шинами, которые по бортам висели. Варишь несколько раз, пока вода чернеть не перестает. А потом режешь сапог на мелкие ломтики, как макароны, и жаришь на сковородке с техническим маслом, а вместо соли — океанская вода. Получается что-то вроде чипсов. Если съесть на голодный желудок, то не пронесет.
— А как вы ориентировались? Вы вообще знали, куда плывете?
— Управления не было никакого. Несло по течению. В первые дни мы нашли в рубке газету «Красная звезда», где была условная карта этого района. Как на пачке «Беломора». Это была иллюстрация к заметке о том, что в ближайшие дни куда-то сюда стрельнут советской ракетой. Мы сразу поняли, что в ближайшее время нас искать не будут. Но на всякий случай в рубке организовали круглосуточное дежурство. На 39-й день в темноте увидели теплоход — такой костер на палубе развели, но нас не заметили. На 48-е сутки мимо нас прошли два корабля — тоже безрезультатно. Этот последний день был самым тревожным. У нас осталось всего три спички. Я стекло от радиоприемника отвинтил, чтобы им огонь добывать. Но, слава богу, не пригодилось. Утром слышу какой-то гул. Выхожу на палубу, а над нами самолеты кружат. Стали оранжевые ракеты бросать зачем-то. Потом появились вертолеты. Я это тут же в судовой журнал записал. Жалко, забыл его там, в рубке. Потом вертолетчики сбросили нам веревки с карабинами: по лестницам мы сами уже не забрались бы. И что вы думаете? Они висят, ждут, когда мы со слезами на глазах за них ухватимся, а мы стоим и на них смотрим.
— Русские не сдаются?
— Типа того. Они кричат: «Помош вам! Помош вам!» У нас же на флагштоке флаг бедствия висел, с тремя красными полосками — это уже потом на всех картинах красный стяг нарисовали. Они кричат, а мы ждем, когда кто-нибудь из них на палубу спустится, и мы свои условия поставим: «Дайте нам продуктов, топлива, и мы сами до дому доберемся». Одни вертолеты повисели, топливо кончилось — улетели. Прилетели другие. Смотрим — на горизонте огромный корабль появился, авианосец. Когда и у этих вертолетов топливо кончилось, они исчезли вместе с кораблем. И вот тут нам по-настоящему страшно стало. Так что, когда через пару часов корабль к нам вплотную подошел, мы уже дуру не гнали. Я первый залез, хотя потом во всех газетах написали, что старшина баржи Зиганшин покинул судно последним. Нас тут же переодели, а наши лохмотья моментально на сувениры разорвали — пуговицы отрывали, даже не дожидаясь, когда мы разденемся. Потом поесть дали. Американцы очень удивились, когда я съел совсем чуть-чуть. Они-то голодать никогда не голодали, поэтому не знали, что в таких ситуациях нельзя сразу много. А у меня в детстве во время войны такое бывало. Потом в душ. В душе я только намазал лицо, чтобы побриться, и сознание потерял. Очнулся в лазарете. И вот тут после 49 дней этих страданий такой оттяг пошел. Рядом со мной какой-то звоночек, я его нажал — все вокруг меня забегали. Красота. Переводчик специально с Гавайских островов прилетел. Каждый вечер кино или концерты показывали, каждое утро командир авианосца навещал. Я его спрашиваю: «А почему вы к нам сразу вплотную не подошли?» — «А мы вас, — говорит, — боялись». Боцман ихний, эмигрант из Хохляндии, все варениками нас угощал. Крючковский с ним особенно сдружился. Три дня я просто ни о чем думать не мог, кайфовал только.
А когда в себя пришел, меня как по голове ударило: «Мать честная! Как это я забыл? Мы ведь на американском авианосце. На вражеском! Как это воспримет Родина? А вдруг мы уже предатели?» Страх такой на нас напал — жуть. А тут еще Борис Стрельников из «Правды» позвонил: «Весь советский народ ждет вашего возвращения на Родину». И чуть понизив голос: «Они там, на авианосце, вашу пресс-конференцию собираются устраивать, так вы смотрите, лишнего не сболтните». Тут мы еще больше запаниковали. В день, когда должна была состояться пресс-конференция, самолеты с журналистами один за другим садились. Человек 50 прилетели. Со всех сторон — щелк-щелк, щелк-щелк. Но в зале нам репортеры успели только один вопрос задать: «Ду ю спик инглиш?» Поплавский вдруг как вскочит: «Фэнк ю!» Тут у меня от перенапряжения кровь из носа пошла, и пресс-конференция закончилась.
— А завербовать вас не пытались?
— В шпионы — нет. Даже как-то странно было. А денег предлагали. Когда у меня кровь из носа перестала течь, пришел журналист из журнала «Лайф»: «Мы покупаем вашу историю. Сколько вы хотите?» — «Нисколько, — говорю, — не хотим. Ничего, — говорю, — не продаем». Он еле-еле успел спросить: «Может быть, вы не желаете возвращаться на Родину. Америка может предоставить вам политическое убежище». — «Упаси боже, — говорю. — Мы хотим домой, в Страну Советов». А военные вообще не задавали никаких вопросов. Мы им, наверное, были не интересны. Они, наверное, и так все знали. Да и с КГБ у меня потом проблем никаких не было. Если не считать того, что, пока мы плавали по морю, у моих родителей в Шентале обыск провели. Но потом опера сами перед моим отцом извинялись: «Прости, Рахимзян-бабай, работа такая».
— Ну и как вас встретила Америка?
— Ничего встретила. Я там впервые в жизни телевизор увидел. Мы, правда, недолго в Америке были и все больше на территории советского посольства. Там нам по 100 долларов выдали, я на них купил фонарик, набор духов и набор авторучек. Но по дороге у меня их сперли в каком-то из багажных отделений. Американцы подарили ключ от Сан-Франциско — его только Улановой дарили, Хрущеву и вот нам. Еще по бутылке виски дали, уже не помню — кто и где. Но мы их до Москвы довезли. За границей мы не пили вообще ничего. Боялись натворить чего-то не того, Родину опозорить. До Франции нас на корабле везли — врач запретил лететь самолетом. В Париже французы зачем-то вручили красное железнодорожное знамя. Я его подержал, потом оно исчезло куда-то. Как и все остальное. А в Москве нас встречал генерал армии Голиков. Всем по ордену Красной Звезды вручил и список посещений огромный — от Дома пионеров до министра обороны Малиновского.
В день по 12 выступлений давали. Потом был месячный отпуск в Гурзуфе. Там с нами военный прокурор подружился, не помню фамилии. Может, его и специально к нам приставили, но мужик хороший, мы и потом с ним дружили. Он-то и посоветовал мне в морское училище поступать и письмо написал. А потом мы поехали на Дальний Восток, свою часть навестить. Там нам наконец удалось бухнуть по-человечески.
К нам учителей приставили, чтобы готовиться к поступлению, — с ними и бухали. Особенно после того, как в «Комсомольской правде» прочитали, что мы на самом деле уже зачислены на первый курс.
— А на юге чего не бухалось?
— Да там тоже везде журналисты были. И народ пялился. Там я впервые «Зиганшин-буги» услышал. «Зиганшин-рок, Зиганшин-буги. Зиганшин третий день на юге». А после Курил мы еще в каком-то санатории отдыхали, кажется, под Куйбышевым. И там начальник санатория стал меня смущать: «Зачем тебе это училище, ты что, хочешь механиком всю жизнь работать? Оставайся здесь. Все двери перед тобой будут открыты». Я ему: «Да вот «Комсомольская правда» написала уже, как-то неудобно на попятный». Он тогда повез меня к каким-то профессорам, те — бац, справку: «К учебе не годен». «Езжай туда, — говорит мне этот начальник, — покажи эту справку и возвращайся». Я еду, а сам думаю: «Это почему это я к учебе не годен?» Приезжаю, захожу к ректору, а он по телефону с кем-то разговаривает: «Вот он как раз подъехал», — говорит в трубку и меня подзывает. А на том конце опять журналисты: «Ну, как приехали? Все в порядке?» — «Все в порядке, — говорю. — Обещаю учиться на пятерки». Ну, после этого отступать было уже поздно. А этот начальник потом еще долго писал, звал к себе. А как я женился — перестал писать. Я так понял, что он виды на меня имел для своей дочери.
— А что, очень было бы недурно с вашей стороны сделать приличную партию.
— Были возможности. В день по три мешка писем приходило, из них два — от барышень. Но я решил — а вот судьбе назло женюсь на такой, у которой ни гроша за душой. И женился.
— Ну, хотя бы квартирный вопрос за вас решили?
— Решили. В 1991 году. Первые 7 лет мы в комнате жили. Потом бывший мой командир похлопотал — дали угловую двушку. Когда дочь замуж вышла, мы в ней всемером жили. И вот 10 лет назад нам дали эту квартиру, а ту оставили дочери.
— А как остальные члены экипажа устроились?
— Из них сейчас только Крючковский жив. В Киеве живет. Федотов год назад в Хабаровске умер, а Поплавский — здесь же, в Ломоносове, он со мной вместе в спасательном отряде работал. Крючковский женился на дочери генерала. Сначала многие думали, что по расчету, но сейчас ни у кого нет сомнений, что по любви. Потому что при первых же родах ее разбил паралич, и он уже сорок лет с ней мучится, но не бросает.
— А чем вы в этом отряде занимаетесь?
— Вся техника там на мне держится. Через забор от нас — тот самый экспедиционно-спасательный отряд, который «Курском» занимался. А мы все больше по Финскому заливу. Работа у нас в основном такая. Зимой, когда все судна во льду вмерзшие стоят, бичи с них свинчивают все, что продается. А особенно хорошо продаются кингстоны. Весной эти корабли, естественно, уходят под воду. Владельцы обращаются к нам. Наши водолазы находят эти судна на дне, затыкают чем попало все дыры, выкачивают воду, и судна всплывают. Но чаще всего владельцы вовремя их не ремонтируют, и они опять тонут.
— То есть все в порядке, Асхат Рахимзянович?!
— Лучше не бывает!
Дмитрий СОКОЛОВ-МИТРИЧ
|
|