«Дорогой Виктор Семенович! Я наконец написал давно обещанный текст про авторскую песню. Надеюсь, что он послужит делу мира и прогресса. Я тут все время слушаю диск «Песни нашего века-3», который вы мне подарили. Очень нравится «Охота на волков» и «Какой большой ветер». Странно, что песня Кима «Фантастика-романтика», которую я никогда не любил, в исполнении «хора солистов» звучит как настоящий джазовый шлягер. Вообще это здорово, что вы ее записали. Думаю, что ваш родной Институт стали и сплавов оказался в эпицентре мировой политики: наверное, вы слышали о войне за металл, которая развернулась между Россией и США. В общем, студенты ждут. У нас тут то большой ветер, то солнце, то снег. Весна, одним словом...»
ПИСЬМО БЕРКОВСКОМУ В АМЕРИКУ
— Однажды, — сказал мне Берковский, — пришла на концерте записка от какой-то женщины. Она писала: мол, зря вы, Виктор Семенович, не поете «Гренаду», ведь эта песня — символ целого поколения с его мечтами, с его мифом о великой революции. Конечно, идеалов этих больше нет, так же как и мифов, но и песню забывать не стоит.
Я опять стал петь на концертах эту песню, а перед ней рассказывать всю эту байку: как я сначала бросил ее петь (племянник приехал из пионерского лагеря и чуть не плачет: «Дядя Вить, опять меня твою «Гренаду» заставляют учить!»), как потом получил эту записку про поколение, про идеалы, про революцию...
И вдруг в Америке, на концерте, в большом довольно зале из заднего ряда встает такой здоровый рыжий детина, делает мне знак «но пасаран» и басит:
— Ще не вечер, Виктор Семенович!
...Я долго ржал, когда слушал на диктофоне эту байку автора «Гренады», «Собачки Тябы», «Контрабандистов», «Сьюзен», соавтора «Под музыку Вивальди» да и вообще половины всех каэспэшных шлягеров. Смешная байка.
А потом я смеяться перестал и подумал: «А вот если рассказать ее кому-нибудь из людей моложе тридцати лет, они поймут ХОТЬ СЛОВО?»
С этими грустными мыслями я вышел как-то вечером на «Калужской» и поплелся в ДК «Меридиан». На концерт «Песни нашего века-3». Опять будут в редакции обвинять, что я «ретруху» пропагандирую. А пропагандировать надо культуру молодых, свежих, бодрых, покупательно способных. Вот черт...
От грустных мыслей меня отвлекли какие-то странные люди.
Лишних билетиков странные люди хотели уже в подземном переходе. Потом они образовали плотную густую толпу у входа и тоже изо всех сил требовали лишних билетиков.
«Чур меня! — думал я. — Вас же просто не должно быть!»
Я начал присматриваться к публике, которая вместе со мной пришла слушать «ретруху». Насчет покупательной способности сомнения отпали быстро: «Меридиан» был плотно окружен машинами, возрастной состав был самый разношерстный, а билеты в забитый битком, включая проходы, полуторатысячный зал были явно не бесплатные и не дешевые. Примерно такие же по цене билеты, как в кино, где на американском фильме собирается небольшая стайка жующей попкорн молодежи.
Но это кино. Американские фильмы с миллионными бюджетами, с сетью модных кинотеатров, с огромной раскруткой, а главное — с гигантским, раздутым до небес социальным престижем.
Не уверен, что слушать «Песни нашего века» сегодня также престижно. Уверен, что рекламной раскрутки у этого проекта нет почти никакой. И тем не менее в Москве, Питере, Минске, Киеве, Иерусалиме, Нью-Йорке, Чикаго и Бостоне десяток бардов с этой программой собирают многотысячные залы. Не клубы. А дворцы спорта.
И тем не менее стоит включить телевизор, и тут же услышишь, как какой-нибудь Троицкий будет клеймить их, бардов, за «сюсюкающую интонацию», а модный писатель Липскеров ругать Окуджаву за то, что «обманул целое поколение».
Для меня «Песни нашего века» — какой-то сгусток всех страстей современной культуры.
Вот опять же пресловутая мода на «ретруху». Проект бардов скромно притулился последним в огромной очереди: тут и «Старые песни о главном» в течение пяти последних лет, и Макаревич с Козловым, «Пионерские блатные песни», и «Радио-ретро», и возрожденные «Самоцветы», и Эдуард Успенский с «Нашей гаванью». В общем, кого тут только нет в этой очереди — концептуалисты, рокеры, шоумены, эстрадные дивы, интеллектуалы, даже новоявленные диссиденты. «Песни нашего века», на мой вкус, проект самый свежий, самый небанальный, самый музыкально-«вкусный» в этом ряду, но дело-то не в этом.
В стране, где на прошлое навешаны такие тяжелые ярлыки, где слово «совок» страшнее, чем матерное оскорбление, любая старая песенка, оказывается, вновь становится шлягером. И поют ее, и свистят ее под нос, и заказывают в ресторанах отнюдь не коммунисты, не зловредные пенсионеры, не бабушки с дедушками... Странно, не правда ли?
Другая траектория — вот те же самые дети с попкорном, сидящие в клубах и интернет-кафе, которые уже никогда этих песен петь не будут. Им это вроде бы не надо. Это песни не их века. Они-то тут при чем? Оказывается, при чем.
...Делить аудиторию по возрастам, по «специальным интересам», членить ее на маленькие группки, чтобы потом спокойно окучивать в тихом углу, — это вообще свойство нынешних продюсеров, творцов всякого эфира и хозяев всяческих бюджетов.
Это, говорят они, природа человека: одни любят только блатняк, другие — только панк-рок. Для девочек создают мальчиковые рок-группы, для мальчиков — отечественных Бритни Спирс.
Студент? Двадцать лет? Налево. Женщина? С детьми? Больше сорока? Направо. Мужик? «Средний класс»? Прямо. Иногда у меня возникает ощущение, что для верности возле культурных прилавков продюсеры скоро поставят милиционера с рацией — он будет охранять железный барьерчик для публики, как в метро, чтобы, не дай бог, не перепутались. Общее пространство для нормальных людей, которым вдруг может понравиться что-то одно, на этом аккуратно поделенном рынке отсутствует.
Его нет ни в телевизоре, ни по радио, ни на пластинках, ни в книгах. Бредовость такой политики мне давно очевидна.
Есть такое западное словечко «маст». «Маст» то, что должен послушать, посмотреть каждый. Маст — это Пушкин. С другой стороны, Майкл Джексон, наверное, тоже «маст». Шедевр по-нашему.
В современном кино «маст» найти уже сложно. В современном московском театре он еще ощущается. Словечко никому неизвестное. Понятие несуществующее. Потому что неизвестно, существуем ли эти «мы» — то есть люди, мозги которых открыты не только для потребления чего-то частного, узкого, специального, замкнутого, существующего для определенного «сектора рынка».
Осмелюсь сказать, что «Песни нашего века» в пику рынку и всем его секторам — это типичный «маст». Музыка для всех. Слова для каждого. И, как ни странно, рынок, который должен сожрать это явление с потрохами, его приемлет.
Сейчас будет еще одно страшное признание.
Очень давно я устал от слова «рынок» — не вообще, а по поводу культуры. Люди, всерьез полагающие, что по одним и тем же законам можно торговать кинофильмами, прокладками, идеями, телепередачами, книгами, спектаклями, спортивной одеждой, питанием для кошек, печатными изданиями, меня утомили. Честно.
Конечно, устраивать против них гражданскую войну глупо и пошло. Да и патронов не хватит. Остается одно — надо рассказывать друг другу про фильмы, книжки, пластинки, спектакли, которые и есть этот самый «маст». Путем изустной рекламы создавать моду на всеобщее.
В этом смысле «Песни нашего века» для меня пример почти идеальный. Почти.
...Ще не вечер, Виктор Семенович.
Всегда все думали, что «Гренада» (одна из первых песен Виктора Берковского, тогда еще аспиранта Московского института стали и сплавов), во-первых, песня народная, а во-вторых, из тех, лохматых тридцатых годов. Я сам лично читал недавно сценарий одного документального фильма, где черным по белому было написано, что в тридцать восьмом светловскую «Гренаду» распевала вся страна.
Таки нет.
Распевать ее начали лишь после того, как в начале 60-х кто-то на радио додумался объявить среди самодеятельных авторов конкурс на эти слова. Видимо, немалую роль тут сыграли известные события на острове Куба: многим работникам идеологического фронта тогда казалось, что землю в Гренаде американским империалистам и испанским фашистам отдать все-таки придется. Подобру-поздорову.
— А что было дальше, Виктор Семенович?
— Ну дальше, значит, была такая история. Как-то раз мы с моим другом решили посидеть где-нибудь вечером, поужинать. Вышли на улицу, думаем, а не взять ли нам такси? Тогда были очереди на такси. Подошла очередь, мы влезаем в машину, и вдруг на переднее сиденье плюхается какой-то нахал. Оказалось, это артист Рыкунин! Были тогда такие два известных куплетиста Шуров и Рыкунин. «Да мы вообще-то хотели в кафе посидеть, поужинать». И он говорит: «Слушайте, я вас сейчас отвезу в шикарное место!» Так я впервые попал в кафе «Молодежное».
— А что это за кафе?
— Ты что, даже ни разу не слышал про него? Это же было знаменитое место... Там любой мог выйти из зала, подняться на сцену, прочитать стихи, спеть свою песню. Его даже в кино показывали, в этом...
— «Еще раз про любовь»?
— Ну да, точно, там, где молодые Доронина и Лазарев. Ну вот, мы посидели, поужинали, выпили... И тут объявляют, мол, кто хочет выйти на сцену? И я вышел на сцену... А играть на гитаре я тогда не умел. Там сидели джазисты, потом они оказались очень известными. Гитарист наш... и пианист, этот... Володя...
— Наверное, Кузнецов и Данилов.
— Да! И я им напел свою песню на стихи Киплинга «С песней шагом, шагом!»... И представь, имел такой успех, что стал выступать в разных молодежных кафе под их аккомпанемент. И они меня познакомили с одной редакторшей на радио, и она однажды звонит и говорит: «Я вас хочу познакомить с Никитиным». Я говорю: «А кто это?»
Не люблю, когда про этот жанр говорят уничижительно. Просто не выношу. Говорить про этот жанр уничижительно легко, достаточно сказать: «Ну да, мол, костры-палатки, туристы-геологи». Обозвать интеллигентской лирикой.
А ведь барды-менестрели, люди с гитарками — явление-то мировое. Люди, которые поют слова, а не ля-ля. Во всем мире это кумиры нации, будь то Жак Брель, Жорж Брассенс, Боб Дилан, Пол Саймон. И неважно, что за мелодику они используют — французский шансон, кантри, блюз, немецкий зонг. Нация слушает именно слова. Интонацию.
Высоцкий, Визбор, Окуджава и у нас ушли из жизни вроде бы всенародно признанными людьми. Но до сих пор кривятся рты, брызжут слюной, стараются выпихнуть за черту сам этот жанр наши законодатели мод — то, что на французском или на английском звучит для них солидно, на нашем родном — уже маргинально. То, что у них классика, у нас, видите ли, «костровое пение» или «интеллигентское сюсюканье».
В лучшем случае «ретруха».
То, что Брассенс с Окуджавой, или Дилан с Высоцким, или Визбор с Полом Саймоном — явления однородные, однопорядковые, для меня лично аксиома. Но вот я стараюсь понять, почему же это не стало аксиомой для других?
Я спросил об этом Берковского, моего любимого бардовского композитора: «Почему это ТАК?»
— Понимаешь, — сказал Берковский. — тут такое дело... Во всем мире было по-другому. И французский шансон, и кантри, и все остальное — они же рождались в профессиональной среде. А у нас были сплошные любители. Чувствуешь разницу?
...Ще не вечер, Виктор Семенович...
Да, разница, безусловно, была. Боб Дилан уже пробивался на профессиональную сцену, Саймон с Гарфанкелом уже записывали первые пластинки, Мустаки уже учился играть на гитаре, Брассенс уже пел каждый вечер в парижских клубах — у нас же в конце 50-х — начале 60-х дело происходило пока еще на кухнях, в лучшем случае на чьих-нибудь днях рождениях. Анчаров и Городницкий, Галич и Окуджава, Визбор и Высоцкий развлекали почтенную публику в душноватой комнатной аудитории. За белой скатертью и в окружении тарелок с салатом.
Их уже писали на магнитофон, их уже горланили в электричках, но они по-прежнему концертировали в домашнем варианте. Россия, как всегда, слегка запаздывала в развитии.
Вот с этого места давайте поподробнее. Так ли уж она сильно запаздывала? Гитарная лирика в СССР или США, во Франции или в Англии — продукт именно послевоенной эпохи. Эпохи стихийного, народного гуманизма. Когда всем ужасам прошедшей войны, всему ужасу грядущего ядерного взрыва срочно требовалось что-то противопоставить. Не в газете, не на политической трибуне, а в душе. Гитарная песня — именно в бобдилановском, в окуджавском, в брассенсовском — была абсолютно непроизвольным, стихийным лирическим поступком. Ответом на эту духовную ситуацию (как сказал бы Лев Аннинский).
То, что написали эти ребята в эти годы, стало НАСТОЯЩИМ знаменем эпохи. Причем в разных странах. На разных языках. Потом дорожки слегка разошлись.
Дилана в попсовой Америке перепевали, переделывали на свой лад еще лет сорок. Пока окончательно не осознали, чем он для них является, и не надавали кучу «Грэмми».
Брассенс и Брель оставили после себя целую песенную культуру, целое направление. Еще при жизни стали классикой.
Окуджава, Визбор, Высоцкий, Галич... Конечно, и о них можно сказать нечто подобное. Но почему же так грустно становится, когда перечисляешь их имена?
И еще вопрос — только ли пресловутая советская власть виновата в их судьбе? Только ли в начальниках, которые душили и зажимали, было дело?
История о том, как аспирант МИСИСа Виктор Берковский смелыми шагами пошел на сцену в кафе «Молодежное», — замечательная история. Замечательна она тем, что таких кафе уже через несколько лет в Москве и в стране не стало.
Что было той «профессиональной» средой, которая взрастила западных бардов? Вот такие маленькие левацкие клубы, где была атмосфера творческой свободы. Как наше кафе «Молодежное». Фестивали и случайные, в общем-то, некоммерческие концерты в студенческих кампусах. Некая достаточно мутная среда, где были возможны эксперименты. Откуда выходили в народ уже отшлифованные песни.
Такая же среда была и у нас — только выглядела она по-другому.
Конечно, нельзя сравнивать ту замечательную редакторшу с радиостанции «Юность», которая познакомила Берковского с Никитиным или давала в эфире песни Окуджавы и Визбора, или того несчастного администратора, который работал с Высоцким и сел в итоге в тюрьму за это, и каких-нибудь молодых продюсеров, которые записывали западных бардов, вкладывали в них пусть небольшие, но деньги, устраивали промоушн.
Нельзя сравнивать разную степень свободы и ответственности — другие вроде бы возможности. Но в исторических рамках, в рамках эпохи, которая уже прошла, вы знаете, можно сравнивать!
Да, разные у нас были системы, разные страны, но поступки, но риски, но попытки прорыва в этой сфере (продвижения бардов в народ) были сопоставимы.
Несопоставимой была реакция народа.
Профессионализм начинается с востребованности. С необходимости подбрасывать в эту печку все новые дрова.
Если зряче смотреть в историю нашей бардовской песни, может быть, ее пресловутый непрофессионализм и кроется в том, что народ к этой песне остался глух? Да, пели миллионы. Да, песни разлетались на магнитофонных пленках. Да, заплатить три рубля и попасть на концерт Окуджавы, Никитина, Высоцкого — это было счастье. Это было престижно, это было круто.
Но в массе своей наши люди очень послушно расстались с этим жанром. Разменяли его на новый счастливый ритм жизни, а ритм оставили детям.
Послушно смотрели, как закрывают кафе «Молодежное».
Послушно пели «Прощай, девчонка» и другие такие же хорошие песни.
СЛОВА ВДРУГ СТАЛИ НЕВАЖНЫ.
В советском обществе кончился поиск внутренней свободы. А именно на них держались эти песни, этот сумасшедший контакт с публикой. Общество занялось строительством личного счастья, потреблением, попыткой построить нормальную жизнь и послушно прожевало то, что ему дали в виде массовой культуры.
Примерно то же самое происходит и сегодня, через тридцать лет. Нас делят на группки, на касты, по половому и возрастному признакам, и каждой группке дают свою кашку, как будто мы больные или увечные. Нам показывают это, и мы его смотрим. Нам дают то, и мы его слушаем.
...В западном обществе в 70-е годы шел примерно тот же процесс. Но там с массовой культурой было поинтереснее. Бардовскую интонацию, их юмор и их протест удалось встроить в систему тамошнего маскульта, хотя и там ведь все пошло в совершенно другую сторону, в сторону получения удовольствий любого рода. Просто набор удовольствий там оказался пошире, попросторней. Неужели только в этом дело?
Факт тот, что песни СО СЛОВАМИ у нас почти на тридцать лет ушли в полулегальную зону. Безумный, но факт.
Потому и судьбы почти всех наших бардов печальны.
«Инфраструктура», возможности для их существования появились только сейчас, когда сам дух этих песен уже выглядит раритетом. Потому и проект «Песни нашего века-3», где вместе с Берковским поют и играют братья Мищуки, Мирзаян, Хомчик, Чебоксарова, Леонид Сергеев, Константин Тарасов (хор солистов), тоже пластинка немного печальная. Песни-то все очень светлые, прозрачные, легкие, а печаль все же есть. Больше того, она их главное содержание.
Печаль от этой несбывшейся жизни, от ощущения нерастраченной мощи, от грустного подтекста нашей судьбы — ведь эта страна была способна на большее.
История о том, как Поль Мориа хотел записать на пластинку какую-нибудь песню советских композиторов, а записал «Под музыку Вивальди», потому что песни советских композиторов ему безумно не нравились, а в буфете ЦДРИ он случайно услышал Сережу Никитина — это старый заслуженный апокриф. Сергей Никитин немножко побаивался рассказывать его в полном виде на своих концертах (слишком уж было обидно для советских композиторов), а вот Берковский мне рассказал.
Как они тогда обалдели, не поверили в то, что это возможно, и тем не менее Никитин помчался заказывать клавир, и за бешеные деньги (рублей за сорок вроде) ноты им сделали за один день и за одну ночь, и мелодия была действительно записана великим оркестром и звучала по радио...
Но было уже поздно.
А потом была другая история, как Эльдар Рязанов захотел в своем телефильме «Ирония судьбы...» каких-нибудь типа бардовских песен, и чтобы их исполнил типа неизвестный никому голос, и голос исполнил, и фамилии композиторов, которые сочиняли песни, и даже фамилия исполнителя песен в титрах так и не появились, а между тем это был первый советский полноценный саундтрек, весь состоящий из народных хитов, настоящий саундтрек, без дураков, к суперпопулярному кинофильму, и разошелся он диким тиражом, но...
Но было уже поздно. Страна рассталась с поиском внутренней свободы.
И были еще и другие истории, и другие гастроли, и суперпопулярность в 70-х, и «Гренаду» наконец-то зарегистрировали, и пошли лет через пятнадцать первые отчисления, и они с Никитиным записали чудовищно смешную и чудовищно талантливую пластинку «Али-Баба и сорок разбойников» по сценарию Смехова (буквально через пару лет после «Алисы» Высоцкого), один из первых детских мюзиклов, вышедших на двойном диске, но...
Но было уже поздно.
Впрочем, почему поздно? Был пик славы песен Берковского, и неважно, на какие годы он пришелся — на ленивые, глухие, осторожные, на совсем другие годы, но он был, этот пик.
...И я его помню.
Был концерт в МИФИ, трехчасовой концерт, сразу после выхода пластинки из «Иронии судьбы...», весь посвященный песням Берковского.
Начиная с тех, самых первых «Мы ехали шагом, мы мчались в боях...», «С песней шагом, шагом, под британским флагом...», кончая большим мужским хоралом из «Иронии судьбы...»: «Когда состав на скользком склоне, когда состав на скользком склоне от рельс колеса оторвал!..»
Но никого не защитила вдали обещанная встреча.
Мы на концерт, конечно же, не попали. Туда был лом. Там было невозможно. Но зато мы переписывали этот концерт с бобины на бобину три часа, четыре часа, шесть часов. На тот же магнитофон «Яуза», где до этого таким же образом были переписаны «Йезус Крайст — суперстар» и «Сержант Пеппер».
А была жара, за квасом стояли очереди, в кино крутили «Арапа Петра Великого», впереди была долгая советская жизнь, и в этой жизни, я это точно знал, было очень важно переписать эту бобину, выучить эти песни, потому что они...
Да, действительно, почему мы как-то сразу поняли, что эти песни наши? Нашего поколения? Почему мы их слушали вместе с Гребенщиковым, вместе с Галичем, вместе с «Дарк сайд оф зе мун»?
Мы как-то и не задумывались над этим, мы просто знали, что они НАШИ, эти песни, такие простые, такие светлые, такие красивые.
Мы знали, что без этих песен нам не прожить, и так оно и оказалось.
Кстати, важный вопрос: тогда, в семидесятых, песни Берковского пели Никитины. А почему они не пели их вместе с Берковским? Неужели даже не пытались?
— Ты знаешь, — сказал Берковский, — у нас действительно был такой состав. Сережа с Таней и я с первой женой. Это был прекрасный квартет. Нас отлично принимали. Но однажды кто-то сказал про мою жену: «В таком возрасте выходить на сцену просто неприлично». А знаешь, сколько ей было лет? Тридцать пять. И поверь, она была красивой женщиной.
Совсем недавно в ДК «Меридиан» на концерте «Песен века» Ася чуть не заплакала. Сначала она идти туда не хотела. «Буду сидеть и думать, что жизнь прошла», — сказала она. Но заплакала она не об этом.
Там обязательно наступает такой момент, когда они поют «Охоту на волков» — странный, парадоксальный момент, ведь это гимн одиночкам, внутренней свободе, и вдруг — хор, слаженный мужской хор, поющий в унисон.
И этот мощный печальный тембр так вдруг бьет по нервам... И тут начинаешь чувствовать весь смысл проекта: дело не в том, что звучит «как тогда» (аутентично), не в подборе песен или аранжировке, есть и еще нечто большее — сверх знакомых слов, поверх знакомой музыки до тебя доходит что-то еще от каждого из этих людей, от каждого из этих бардов, они вкладывают туда каждый свою вибрацию, и эта вибрация в какой-то момент рвет твое поверхностное восприятие. Возникает ощущение, что тебя прорвали — твою оболочку, твою защиту от этих песен.
И сразу начинаешь спрашивать себя: а от чего эта защита? От ностальгии? ...Мне кажется, мы защищаемся от того языка, который тогда был адекватен всему, всей жизни. От языка свободы. От самой свободы.
Когда все было можно и ничего было нельзя.
Защищаясь от этих песен, мы защищаемся от их главного кода, от внутренней ясности тех людей, что их писали. От тех советских людей, которые были абсолютно внутренне свободны.
Я пишу эту статью сейчас, когда Берковский, худрук «Песен нашего века», находится в Америке. Он там лечит колено, поет для наших тамошних людей, для русскоговорящей публики, наслаждается чужой свободой, ездит по разным городишкам и дышит полной грудью, как любой русский человек за границей.
Я не знаю, умрут ли эти песни вместе с нами. На мой взгляд, хорошие песни не умирают.
Но самое главное — эти песни сделали свое дело. Декабристы разбудили Герцена. А Герцен развернул революционную агитацию.
Петь песни с лирической рыбой, с какой-то гадостью вместо слов у нас стало наконец-то немодно. Модно стало вкладывать некий смысл в то, что ты поешь. Не всегда. Но часто.
Наши дети не знают, кому они этим обязаны.
Это обязательно будет — песня вновь станет языком свободы. Но некоторые смешные сопоставления приходят в голову уже сейчас.
«Ну пожалуйста, ну пожалуйста, в самолет меня возьми, на усталость мне пожалуйся, на плече моем усни». «Хочешь, я убью соседей, что мешают спать?»
«Мы могли бы ходить в разведку, мы могли бы играть в кино... Но мы садимся, как птицы, на разные ветки...» «Может, будь понадежнее рук твоих кольцо, покороче б, наверно, дорога мне легла?»
«Так бейся по жилам, бросайся в края, безумная молодость, ярость моя, чтоб звездами сыпалась кровь человечья...» «Вечно молодым, вечно пьяным... Ще не вечер...
Борис МИНАЕВ
На фотографиях:
- «МЫ НЕ ХОР ХОРИСТОВ, А ХОР СОЛИСТОВ». ЭТО ВЫРАЖЕНИЕ ДЛЯ «ПЕСЕН ВЕКА» ПРИДУМАЛ ЛЕОНИД СЕРГЕЕВ. ЧЕМ-ТО ЭТО НЕМНОГО НАПОМИНАЕТ ЗНАМЕНИТЫЙ АМЕРИКАНСКИЙ ХОР РЕЯ КОННИФФА...
- БРАТЬЯ МИЩУКИ, ВАДИМ И ВАЛЕРИЙ, ДМИТРИЙ БОГДАНОВ, АЛЕКСАНДР МИРЗАЯН, ЛЕОНИД СЕРГЕЕВ, БЕРКОВСКИЙ, ГАЛИНА ХОМЧИК, КОНСТАНТИН ТАРАСОВ, ЛИДИЯ ЧЕБОКСАРОВА...
- В материале использованы фотографии: Александра БАСАЛАЕВА