ВРЕМЯ БАРДО

Мы пришли к другому ловцу исторических вех — Виктору Ерофееву, который с порога заявил, что ученые, а уж ученые гуманитарных профессий особенно, всегда обращаются только к уже случившемуся и не видят нового.

ВРЕМЯ БАРДО

Мы переживаем удивительное время: мы учимся уживаться со своими инстинктами. Пока еще они берут верх над разумом, но это временная победа. Это болезни роста, а поскольку рост у нас бурный и безудержный, болезни получаются такими же. Главное, что все они излечимы — считает социолог Александр Малинкин

— Сейчас пришло время позитива, продуктивности, родов. Когда происходит изменение ценностей, человек первым делом начинает себя осматривать и ощупывать. Настает эпоха описания. Это, кстати, можно видеть на примере молодых писательниц. Девочки начинают сами себя описывать с ног до головы, рождается племя маленьких монтеней. Монтень, по сути дела, описал всю структуру российского сознания. В итоге вещь становится равна вещи. Они хотят жить в стабильном мире, хотят, чтобы слова вернулись на свои твердые позиции. Это основной знак времени.

Отсюда неприязнь и раздражительность ко всему, что имеет двузначность, двусмысленность.

— А мужчины что же делают в это время?

— Мужчины уже потеряли свое прежнее место. Они создали эпоху лейбла, постмодерна. Каждый человек существует и сам по себе и в виде своей тени, своего социального статуса. Вахтер только играет в вахтера, президент — в президента, а посол — в посла. И если посол не дурак, он понимает, что люди улыбаются его тени, а не ему как человеку. Раньше эта личина как-то все-таки соединялась с телом, люди старались заполнить собой данную нишу как можно больше. Сталина любили не за то, что он генсек, а за то, что он генсек Сталин.

— Это что же получается, мы, женщины, все из себя такие конструктивные, а вы, мужчины, деструктивные?

— Не совсем, просто эпохи проходят под теми или иными знаками. Россия вообще всегда боролась между двумя этими полюсами. Недавно мы переживали период контрпродуктивизма. Философия жизни сводилась к понятию, что все говно, все не получится, все бессмысленность.

Отсюда появлялись леность, апатия. Лидером в этом направлении стал мой однофамилец, которым долгое время зачитывались. Причем, заметьте, уже хочется сказать «зачитывались», потому что сегодня люди от этого устали. Эпохе контрпродуктивизма свойствен культ смерти, алкогольных и наркотических улетов, культ ничегонеделания. И эта тенденция всегда всплывает — то Веничка, то Обломов.

— А сейчас, значит, все изменилось?

— Да, некая продуктивность начала зарождаться среди нынешнего «среднего класса». Ему важно, чтобы квартира была хорошей. Отсюда культ ремонта и мебели. Открывается невероятное количество магазинов с обоями, светильниками, мебелью, красками...

— Да, профессор Малинкин называет это разрастанием предметно-вещной среды как продолжения и укрепления личности человека.

— Я бы не сказал, что квартира появилась как продолжение тебя. Скорее ты продолжение этой квартиры. Ты уже думаешь, что не надо бы портить обои, что надо бы этой квартире соответствовать и ездить на машине, а не ходить пешком. Зарождающийся мир не для Венички Ерофеева.

Он в такой квартире насрет, наблюет, обои французские порвет.

— Но, по-моему, русскому человеку несвойственно сакрализировать вещи. Они как-то у него никогда не задерживались.

— Да, и это еще одна новая черта времени — беспокойство за собственность, нарастание личностного понятия, когда я становится сильнее, чем мы.

— А как же общинность, семья, все дела?

— Это обманчивое впечатление, что мы семья. Мы очень недружная семья, и нам важно, чтобы в кругу этой семьи никто не высовывался. И вот сегодня мы видим, как отчаянно начинают выпячиваться эти Я, которые до этого сдерживались усилиями государства и общества. Яркое выражение собственного Я отразилось на российских дорогах. В советские времена все машины ездили с включенными подфарниками. А сейчас включили ближний свет. Конечно, это и боязнь за машину, но и демонстрация себя. Что вот Я еду, Я врубаю свет. Это очень важно, что вся Москва за десять лет перешла на демонстрацию Я. Раньше его тушевали. В советскую эпоху даже преступлений на фоне соревновательности было мало.

— Вы говорите о Москве, а как же остальная Россия?

— Ой, тут вообще сложно что-то говорить. Москва с Россией практически никак не соотносятся. У нас вообще очень разнородное население.

Например, иногда меня за границей спрашивают, а что думают русские по поводу... Я сразу отвечаю, что не знаю: один русский думает так, другой совсем наоборот. У нас нет особого гомогенного сознания. Например, в подъезде живут собственники и коммунальщики. И эти люди не то что не понимают, они не видят друг друга и ненавидят. Это не денежные разрывы, а ценностные. Поэтому особенно приятно, что на фоне этих разногласий идет выработка продуктивного сознания. Сейчас мы, буквально за этот год, будем наблюдать возвращение к очень серьезным ценностям. Немножко надоела попса, например. Проходит ажиотаж, связанный с информационным бумом, который обесценил информацию как таковую...

— Ну, так давайте как-нибудь назовем нашу новую эпоху...

— Сейчас еще рано давать какие-то названия. Потому что те привычки и приметы времени, которые мы перечислили, это еще не новое, это реакция на старое, на старый уклад. Никакой эпохи сейчас нет. Мы стоим на нейтральной территории.

Буддисты называют это словом «бардо» — состояние, в котором замирает душа перед следующей реинкарнацией.