СЕРДЦЕ ДОДО

Юз АЛЕШКОВСКИЙ

СЕРДЦЕ ДОДО

Начну с того, что я, Дарья Додонова, по прозвищу Додо, французское ударение на втором «до», на днях удивилась тому, что в жизни время летит быстро, а в камере еле шевелится, словно муха в грустной паутине бабьего лета. В камере об этом лучше не думать, а то с мавзолея трибуна съедет... Выражаю дамское спасибо следователю Облачкову за поддержку моих нервов тюремной теорией относительности: «День, — уверяет Облачков, — тянется за решеткой дольше месяца, а червонец пролетит быстрей, чем год».

Это я к тому, что как вчера помню: канаю однажды в миноре чувств по столице своей родной губернии. Во-первых, у меня отказ в приеме на журфак МГУ якобы из-за тройки по сочинению. На самом-то деле это была подлая месть очкастого козла в подтяжках, делавшего после экзамена лично мне и другим, как говорит моя бабушка, обидуриенткам, похабные намеки. Попался бы он мне в те минуты под руку — переделала в евнуха для гарема ташкентского бизнесмена Абдуллы, где в данный момент моя одноклашка зарабатывает на частный лицей для дочурки-вундеркиндши. Во-вторых, вечерним бебиситтерством я накопила баксов на тряпки, а их у меня из сумочки вытащила какая-то змея в единственном тогда на весь город бутике. В-третьих, вообще настроение такое, что взяла бы за козлиные бороденки Чернышевского с Ильичом, дернула побольнее и яростно спросила бы: «Ну, козлы, что делать?»

Сажусь я на лавочку возле одного из этих истуканов и горько-горько плачу от одиночества и полной безнадеги. Вдруг ко мне подсаживается дама, похожая на врачиху из женской консультации имени космонавта Терешковой. Спрашивает, что у меня за беда или обида на жизнь. Обаятельно успокаивает. Обращаю внимание на ее гарнитур: жемчужные сережки, колье, браслет и кольца. Очень красивый гарнитур. До перестройки такой даже супруга первого секретаря обкома засветить побоялась бы на концерте Андрея Миронова. Мелькнула дерзкая мысль, типа «Преступление и наказание», но только без мочилова колуном старушке по башке. Сейчас, грешным делом, мечтаю, выведу ее из строя защитным баллончиком с нервным газом. Баллончик этот мне преподнесен был в букете роз на день рождения втрескавшимся в меня по затылок нейрохирургом Андрюшей.

Мечта мечтой: мало ли какой дряни не лезет в голову даже честным людям, но по делу студента Раскольникова я бы никогда не пошла. Стало стыдно. Вместо подлой кражи я с дамой разоткровенничалась. Дама смеется: «Такие, как ты, в наше время на вес золота. Подобно Венере, ты рождена в брызгах шампанского, чтобы сделать свою жизнь сказкой, а не чернобылью. Ты, можно сказать, Женщина от Бога и, что самое главное, с большой буквы. Хоть завтра могу отправить тебя в закрытое заведение Парижа или Рима. В закрытое, понимаешь? Три года ублажаешь боссов кофе со сливками, потом кого-нибудь из них охмуряешь на всю остальную благонравную лайф. Разве это не кайф?» Понимаю, говорю, но первая древнейшая не по мне. Душевную имею аллергию к таким сливкам. С восьмого класса, говорю, страстно мечтаю пойти по второй древнейшей, то есть стать репортером столичного журнала типа «Огонек». Хотя Пушкин учил: береги честь смолоду, а передок с холоду. «Ты редкая умница, уважаю, — говорит мне дама, --сделаем из тебя Соньку Золотую авторучку. По тебе в три ручья рыдает деловая стезя на ниве «Чкалова», журнала для мужчин, ставших плейбоями досуга и бизнеса. «Чкалов» — это помесь нашей элитарной крутости с лондонской еженедельностью. Поедем ко мне пить грустное пиво, приводя нервишки в гармонию с личной жизнью на Земле».

Заваливаемся мы на такси в евроремонт Зиды Павловны.

Вообще-то ее звали Немезидой, в честь мамы, бывшей председательницы нашего облсуда. Ходили слухи, что за обход расстрела эта совесть губернской юстиции брала астрономические суммы. Перловый гарнитур, как я позже узнала, попал к ней за пересуд приговора по делу треста «Меха тайги». Но дело не в этом...

Сидим в Зидином евроремонте, потягиваем, как и было обещано, грустное пиво, от которого быстро веселеет на душе. Между прочим, интересуюсь: а зачем в спальне у вас и в джакузи такие выпуклые и вогнутые зеркала, как в комнате смеха Дома офицеров? Зида поясняет, что в интимном амуре ей необходим здоровый смех друга ночи, постепенно доходящий до гомерических конвульсий. С полуслова въезжаю в роль хохота при зеркальном отражении интима на двоих, поскольку в стране расцвел плюрализм точек зрения на личные удовольствия.

В этом месте должна заявить следующее: обрекаю на неудачу все попытки следователя Облачкова получить ответы на его интерес к девизам моего сексуального мировоззрения, потому что тяжкое преступление по данному делу родилось от близости социально-нравственной проблемы с яростной жаждой возмездия...

Ведем, значит, с мадам Зидой чисто женский базар о резкой перемене наружного антуража совковой действительности. Обсуждаем проблемы эффективного перехода слабого пола к самостоятельной борьбе за существование в приличном нижнем белье. Возмущаемся подлостью украинского сепаратизма. Жалеем лоха Горбачева, которого немцы кинули на брудершафт через Берлинскую стену и даже не отстегнули пол-лимона на выведение со лба родинки развитого социализма, вследствие чего теперь он ездит по всему глобусу и привлекает внимание к темным сторонам нашего славного прошлого в лице символа ускорения и гласности...

Тут на сцене появляется Лукашенко — не парень из бывшего нашего города Минска, а полный его антипод, в смысле внешности и агрессии мужского характера. Похож на огромный пельмень и Иванушку-дурачка, но одет и воспитан, как Маргарет Тэтчер... Одним словом, главный редактор и хозяин этого самого журнала для мужчин «Чкалов». Расширим, говорит, сосуды и сузим их разом: беру вас, Додо, на деловой тест в паблик рилейшнз. Я, разумеется, благодарю Лукашенко, но вежливо отказываюсь от такой ответственной работы. Давайте, говорю, лучше попробуем меня в журналистике. Вам нужна сатира под рубрикой «Лук»? Это начало вашей фамилии, «взгляд» на инглиш и слезоточивый овощ с намеком на то, что правда глаза ест.

Он в ответ: пиар, милая Додо, не помешает вам скрипеть перышком, а потом видно будет.

«Тебя что-то пугает?» — спрашивает Зида.

Пугает, говорю. Я, говорю, давно уж не монашка, но все же на гейшу не потяну, в смысле икебанной эрудиции и ложечки от чайного сервиза.

Все же они меня вдвоем укалякали, и мне даже стало стыдно, что отвергаю предложение из-за раздутых страхов насчет сексуальных злоупотреблений...

Хороший был вечер. Лук довез меня на своей тачке до дома. Не допускал обычных в таких случаях прикосновенок к двойняшкам Коленкиным, Бедрышкиным и Грудкиным.

А я как чувствовала, что вся эта масть у меня впереди.

Сон мне в ту ночь приснился, как будто я пробую взлететь, спасаясь от погони каких-то монстров, взлетаю, но чую под собой не дружественную поддержку воздуха, а жуткую пустоту. От ужаса просыпаюсь и еду в редакцию пробоваться.

Круг обязанностей оказался нормальным. Платили прилично и, главное, регулярно, не так, как отцу на заводе. Может быть, поэтому посматривал отец на меня с трагическим презрением. Не верил, что честно тружусь, решил, что пошла на панель.

Это обидело меня до слез. Перестала разговаривать, войдя в конфликт «отцы и дети». Ездила в командировки кадрить видных писателей на эксклюзивное сотрудничество. Брала интервью у стареющих плейбоев, достигших больших успехов в шоу-бизнесе. Мастерски выбивала рекламу из банков и фирм, которых понаросло в столице моей родной губернии, как опят на дубовом комеле. Познакомилась с губернатором и с прочими боссами. И вообще вошла в роль хозяйки дома на сабантуях после совещаний Лука с разными тузами. Правда, в денежные дела не лезла, но чуяла, что бабки тут крутятся немереные, и не только журнальные. Разумеется, некоторые самцы присматривались ко мне с позиций мужской силы. Но я им авансов не давала, это не мой стиль поведения, наоборот, старалась не бросаться в их замасленные фары.

Кончилось все это тем, что я втрескалась в Лука.

Пришла пора отдаваться.

Сам-то он запал на меня с первого взгляда и думал, что безнадежно. На дне его рождения в кабаке «Налимов» резко перехожу на «ты» и шепчу: «Босс, имеется хорошая для нас обоих новость: сегодня ночую у тебя. О'кей?» Он остолбенел от счастья. Понимаю, что не верит в искреннюю бескорыстность моего каприза, потому что привык комплексовать из-за общей бледности лица, полутора центнеров веса и отсутствия вокруг фигуры тела убойной ауры. Отдышавшись, сказал: «Ты же не устаешь повторять, что я пельмень». Обезоруживаю его комплексы чистосердечной правдой актуального настроения и тонким намеком на простоту вкусов: «Больше всего на свете обожаю пельмени... с перцем, уксусом и горчицей. Кроме того, у меня синдром Наташи Ростовой. Ду ю андестенд?»

Проснулась я счастливой, но с чувством страха на душе, что все это вскоре окажется пошлой подбалдовой связишкой. Ведь женщине, если на уме у нее не хреноруль со шлюховодом, а тоска по семейной дружбе с милым и надежным дядей, неимоверно грустно переживать случайность подобного приключения. Елки-палки, думаю, хорошо бы ночка сия стала бабьей твоею судьбою. Тут мой Большой Пельмень доказал, что у него навалом тонкой интуиции: «Будь здесь как дома, Додо. Не знаю, как ты, но лично я, если проживем вместе лет двадцать подряд, буду считать, что угадал. Готов к любым другим жанрам общения. Что скажешь?..»

Все.

О чувствах моих ни следователь Облачков, ни будущие судьи больше не услышат от меня ни слова. Сами въедут что к чему, если у них в груди не пламенные моторы внутреннего сгорания Уголовного кодекса, а сердца, готовые к полному разрыву с его бездушными статьями в таких преступлениях, как мое...

Живем почти год с Луком душа в душу, как говорится, на работе и дома. Не раз предлагал он мне руку и сердце. Вот, говорю, отмантулим испытательный год на семейной почве без скандалезных драчек и заключим друг друга в наручники. Вне стен столичного журфака овладеваю перышком. Летаю на бабки «Чкалова» по любимой родине. Вижу ряд волшебных изменений милого лица страны...

В финансовые дела «Чкалова» я, повторяю, не лезла. Даже тогда, когда, судя по настроению Лука, что-то там у него закосорылило с профитом и с партнерами. Звоню из Питера, куда залетела брать интервью у молодого компьютерного гения, на мобильник Лука. Слышу в ответ: «Абонент временно находится вне зоны видимости». Так, думаю, невеста отсутствует, вот мы и совершили срочное погружение в какой-то вертеп.

Возвращаюсь. Заваливаюсь в нашу конуру.

Она пуста. И странный в ней замечаю беспорядок.

Как будто стряслось нечто непредвиденное, как будто Лук мгновенно собрался и рванул то ли в аэропорт, то ли на площадь трех вокзалов. Однако записка с чудаковатым объяснением почему-то отсутствует. Наливаю полстакана коньяку и долго держу во рту, чтобы слегка разжать когти дурного предчувствия, сжавшего сердце. Пытаюсь навести справки кое у кого из общих коллег и знакомых. Один ни черта не знает. В ответах другого, третьего, пятого чую зловещий недоговор.

Ночь не сплю. Утром лечу в журнал.

В кабинете на месте Лука сидит элегантно одетый дядек в непроницаемо темных очках. «Дарья Максимовна?» — опознает голосом, от которого как похолодела у меня в ту минуту душа, так и пребывает до сих пор в подмороженном состоянии.

В ответ киваю. Подает мне тип в темных очках конверт. Открываю. Там послание, напечатанное на компьютере, с припиской от руки: «Целую тебя, радость моей жизни. С пельменно пламенным приветом. Всегда твой Лук». Обмираю от ужаса, но беру себя в руки и читаю само послание:

«Старуха, случилось непредсказуемое. Такое бывает и в житухе, и в делах. Улетаю чкаловским маршрутом в дальние края, главным образом для того, чтобы избавить тебя от стояния у окошка приема передач. Так или иначе дам о себе знать и постараюсь переслать тебя с доставкой на дом. Дарственные на квартиру, тачку и все остальное тебе передадут...»

Так начиналось его прощальное послание.

Остальное не касается ни вашего следствия, ни тем более облсуда...

С трудом нахожу в себе силы дойти до бара и принять коньяка.

Пробую успокоиться. Действительно, думаю, сейчас в бегах находятся рыцари свободного рынка покруче, чем мой Лук. Тип все молчит и молчит, но мерзну от одного только его присутствия в кабинете.

Наконец он возникает: «Понимаю, что у вас навалом вопросов. Кое-какие ответы на них даст жизнь. Я Эрик Михалыч Панков. Если устраивает, продолжайте пахать в том же стиле под моим началом. «Чкалов» остается престижной, хоть и нерентабельной, частью нашего масс-медного, как я говорю, холдинга. Вот доверенности на все дела. В восемь обедаем в «Налимове» с одним господином из Москвы. Стол забит. Отдохните. На вас лица нет. Значит, в восемь...»

Еду домой.

Сверхчеловек вонючий, думаю, с чего это ты не сомневаешься, что я буду пахать, и не только под твоим началом, но и под концом? Не знаю, почему, но возненавидела я его с первого взгляда, возненавидела так, что, слегка очухавшись, попыталась вынюхать по телефону у общих знакомых хоть какую-то информацию о нем и о Луке, но результата ноль, а потом поперлась в «Налимов». Хозяин кабака Вася Налимов приятельствовал с Луком. Пришла на полчаса раньше. Сижу в баре.

Вася не юлил, а честно сказал, что чем я меньше буду знать, тем дольше не лягу под нож косметолога, и ваще. Что именно, желаю уточнить, «ваще»? «Ваще», говорит Вася, — это когда нам уже не до косметики. Въехала? О'кей, думаю, все равно докопаюсь, плевать мне на сеточку преждевременных морщин.

Тут появляется Панков, а рядом с ним, вообразите, столичный мой экзаменатор-экзекутор, тот, который снял меня с тропы обучения мастерству второй древнейшей профессии за нескрываемую мою брезгливость. Не узнал. К слову, для подобных скользких типов, вызывающих омерзение даже в паху вокзальных шлюх, все мы на одно лицо. Естественно, ответная реакция таких чугреев на всеобщее к себе отвращение — мстительное желание обладать каждой из нас, от конфетки-малолетки до престарелой профурсетки.

Панков по-прежнему красуется в непроницаемо темных очках.

Значит, соображаю, не хватает человеку природной уверенности в себе, вот и тешит он свою бессознанку тем, что мы все у него как на ладони, а он от нас как за каменной стеной фамильного замка.

Базарят, значит, эти два мерзавца о том о сем и фактически ни о чем. Мелькают в их базаре чьи-то имена, погонялы, фамилии известных политиков и звезд эстрады, какие-то суммы, названия банков, фирм и экзотических островов. Понимаю, что о чем-то главном в том базаре ни слова. В паузах ненавязчиво хозяйничаю, выдаю анекдотики и губернские сенсации, содрогаюсь от кадрежного напора экзекутора, от сальных его прикосновенок и прочих фигур предварительного приручения девушки к душку интима. Делаю вид, что кайфую от кабацкого танго.

Я — гейша: умный треп, танцульки и девичья игривость входят в круг моих обязанностей под началом Панкова. В такой ситуации глупо было бы слинять из «Чкалова», хотя Лук оставил мне на краюху черного с оловянной кружкой шампанского. Экзекутор потащился в сортир. Я сказала Панкову, что он необратимо испортит наши деловые и, делаю ударение, прочие отношения, если вздумает угостить бедной девушкой, к тому же невестой Лука, какую-то потную мокрицу из далекой столицы. При любом, говорю, раскладе эти пятизвездные ночи не для меня. Панков жлобским жестом подозвал к себе Налимова: «На цирлах гони сюда для этого командировочного с портфелем двух клевых шалуний. Сначала — сауна, потом — номер. Вот чек. Сумму сам впишешь».

Одним словом, мы с Панковым оставили этого подонка с бывшими комсомолками. Сердце у меня продолжало ныть так, что коньяк уже не брал. Я поняла, что не смогу жить, если не расколю Панкова. Мне необходимо было узнать, как, почему, во что и на сколько попался Лук — раз; кто, если не сам Панков, схавал неглупого, но, к сожалению, слишком порядочного Пельменя — два; где теперь он бродит всю ночь одиноко и в каком состоянии — три.

Втрескать в себя Панкова было легче легкого.

Раз не зазвала к себе на чашку кофе, когда довез до дома, два не зазвала, а травить и распалять в кабинете Лука продолжала с терпением и упорством охотницы за редким зверем. Знала я, знала, что однажды и эта страсть, и странная, испепеляющая душу ненависть вынудят меня к близости с Панковым. И вынудили. Оставалось выудить у него правду обо всем происшедшем с Луком, с «Чкаловым» и так далее. Хоть и молода я была, но успела заметить, что такие «блесны», как ревность и лесть, быстро заглатывают чуваки, внушившие себе, что они-то и есть сверхчеловеки. Просто в голову не приходит сверхчеловекам, что какая-то сексуальная рабыня в состоянии приделать к их калганам обвислые заячьи уши. В общем, попал на меня Панков и занервничал. Не понимал, козел, что раз уж попал, то это чувство покруче будет, чем самопочитание и прочие самцовые выломы приблатненных сверхчеловеков.

Ревновал Панков бешено, тем более я намеренно холила и лелеяла сие ядовитое вечнозеленое растение. Орал под балдой, что я такая же шлюха, как все. «Спишь со мною, падла, а думаешь о своем Пельмене!» Один раз отколотил. Надолго отлучила его от тела. Ползал в ногах, умоляя о прощении и, разумеется, тоже меня за все эти дела бешено возненавидел. Может быть, надеюсь, хоть ненависть слегка язык ему развяжет. То, что он связан с какой-то мафией, становилось ясней и ясней с каждым днем.

После этой самой близости, будь она проклята, я позвонила своему вечно мающемуся поклоннику, нейрохирургу Андрюше. Все ему доверчиво рассказала. Вот что значит чистая душа: даже тайно не возрадовался странному исчезновению своего удачливого соперника. Сказал, что вместе займемся этим темным делом. Думаем, жмем на двенадцать кнопки старых связей, завязываем новые. Не выхожу из тоскливого стресса. Не могу жить, не узнав сути дела и не напав на след Лука. Сосу нитроглицерин. Но он не унимал боль сердечную, потому что это не сердце болело, а скулила душа. Окольными путями узнаю по телефону, что в Сочи замочили Зиду. Будто бы она стала поднимать шум по поводу исчезновения то одной своей питомицы, то другой, то третьей после окончания контрактов. Причем с концами. Не могла отыскать их ни на родине, ни в борделях Европы, ни в гаремах нефтяных шейхов и турецких бизнесменов. Замочили Зиду. Связывать все это с Луком — не приходило в голову. При чем тут журнал для мужчин и прочие дела, которыми он ворочал с партнерами? Быстро нашла связи с ментами и с теми, кто их покруче на пару порядков. Мы, говорят, копать будем, у нас тут уже дивизия пропавших без вести. Обнадежили, что весной, когда снег сходит, кой-кого находят...

Душа заскулила еще сильней, когда меня заверили, что Лук не в розыске и не завис ни по одному из громких дел. Значит, в записке стемнил. Или стемнил за него Панков? Зачем? Для чего? Потянуть время? Успокоить невесту? Ни хрена себе, думаю, спокойствие! А если текст письма был ему продиктован под стволом? Все ведь выглядело вполне логично. Доверенность, намек на причину свала, разные слова, обещание скорой встречи в эфире... Несколько раз, дура, вполне по-человечески пробовала расспросить Панкова. Неужели, говорю, ты не понимаешь, что не могу я без ясности. Не могу. Повесишься, спрашивает садист, или сядешь на иглу? Загадочно отвечаю, что презираю и то и другое. Для начала шлю тебя вместе с «Чкаловым» к чертовой матери. Валяй, говорит Панков, валяй, только сначала перепуль мне доверенность на хату и тачку. Это все, орет, теперь мое, а не твое. Я тоже ору, что все это не его, а Лука. Он цедит сквозь зубы: «Нет, мое. Причем навсегда...»

Меня затрясло от ужаса, но вида не подаю. Неужели проговорился?.. Как навсегда?.. Неужели?.. Неужели?.. Чтобы сильней его взбесить, бросаю в очки доверенность на тачку, всячески обругиваю и убегаю.

Звоню верному Андрюше. С большим для нас обоих риском волоку его вечером в «Налим». Вася отсигналил об этом Панкову. Тот прибывает с тремя дубовыми пнями. Подходит к нам. Бледен. Заметно, что с трудом сдерживает бешенство. С полминуты рисуется, молча выпятив на Андрюшу камуфляжные очки. Потом зловеще вежливо просит у него разрешения сказать мне пару слов тет-а-тет. Я кивнула. Андрюша направился в бар. «Если не желаешь ему несчастья, пусть свалит. Навсегда. Затем составь мне компанию. Объяснимся. Ты же мне не чужая». О'кей, говорю, составлю, но только тебе, а не твоим быковатым. Андрюшу я попросила уйти, но быть наготове, когда позвоню, если, конечно, все выйдет так, как я спланировала.

Иные варианты мне не светили.

Сидим с Панковым. Пни дубовые слиняли. Он пьет, я потягиваю лишь винцо, объясняя это тем, что мне лично осточертел секс в поддатом состоянии. Фрейд, мол, доказал, что это доводит интимные отношения до невроза и равнодушия. Не знаю, что было на уме у Панкова, но дамский сигнал о том, что он... бр-р-р... хотим и вскоре получит допуск к обожаемому телу, вмиг превратил его в сверхблагодушного друга и покровителя. «Давай не цапаться. Понимаю, Лук знаковой был для тебя фигурой, но и меня понять попробуй, как живого человека, который полюбил». Вот оно!... был... был... был... снова делаю вид, что пропустила мимо ушей и эту чудовищную проговорку. Под столом ласково дотягиваюсь босою ножкой до «живого человека», а душа воет уже не от предчувствия, а от точного знания, что Лука больше нет.

Поверить в это невозможно, но знаю: его нет... нет... нет...

Потом все происходило следующим образом. Продолжаю охоту: «Если любишь, то какого же хрена ты играешь со мною в эту свою крутость даже в постели? Дома — я твой босс, пахан, авторитет, гражданин начальник и так далее. Устраивает?» Вдруг он снимает очки и начисто расслабляется: «Устраивает. Навсегда. Обо всем прочем — в другой раз...» Вот оно... третья проговорка: «обо всем прочем... обо всем прочем...» Глаза у Панкова оказались какими-то бесцветными — было от чего комплексовать, а заодно и заинтриговывать. Мигом бросаем «поляну» с яствами и впервые мчимся по моему велению-хотению не к нему, а ко мне. Дома разыгрываю примирение и страсть, самолично раздеваю Панкова и велю ему шагать в душ. Потом сыплю в его, то есть в свое, шампанское не цветы, а сильнейшую балдыню. Раздеваюсь сама, тащу фужеры в ванную. Что может быть убойней для ублажения тщеславия таких вот ублюдков? Врежем, говорю, за жизнь и судьбу. Протянула ему свой фужер, он мне свой протянул, руки скрестив, вылакиваем шампань за стабильность безмятежных отношений. Не прошло и минуты, как Панков обмяк и сполз в полуналитую ванну.

Вызываю Андрюшу. Как следует пеленаем Панкова, рот ему заклеиваем липучкой. Ну то есть все, как в семнадцатом мгновении весны. Я немного расслабилась в полудреме, чтобы быть в порядке, когда он очухается. Очухался. У тебя, говорю, есть один-единственный шанс на существование. Скажи мне только: Лук жив?

Растерянно мигающим глазом Панков просит отклеить от своего поганого рта липучку.

«Неужели тебе, Додо, не ясно, — спрашивает, — что я все знал, но жалел тебя ... понимал... не хотел так вот, сходу тебя ошарашивать».

Если, говорю, все знаешь, то ближе к делу: кто, как, когда, где?

«Если коротко, то эти люди ходят над боссами боссов моих боссов. Наркота. Луку твоему двинули фуфло лимона на два товара. Ему не хватило бы пяти жизней на отмазку таких бабок».

Так не пойдет, говорю, не темни, наркота и Лук — это исключено. Я его знаю. Колись, Панков, иначе тебе станет плохо, а потом будет еще хуже. «Все сказал, не зарывайся, я ведь не иголка — братва так и так обо всем пронюхает. Сумеешь с этим козлом держать круговую оборону?» Сумею, говорю, и вкатываю ему купленное у губернского контрразведчика трепатол-разговорин.

И тут мы с Андрюшей услышали страшную правду.

Первым делом Панков выложил, что за перстень, который он мне подарил, уплачено одной почкой Лука, а сердце его пошло в счет расходов на покупку обличительной статьи... Ему еще повезло: отдал концы под наркозом и на чистом операционном столе... Могли ведь и помучать за то, что настырно вышел на медбизнес по сгону за бугор почек-сердец-печенок-селезенок бомжей, шлюх и прочего отхода. Статью успели перехватить в Москве за полста штук баксов... Зида, спрашиваю, и ее девушки — твоих рук дело? «Наших», — сказал Панков...

Вот, собственно, и все, что имею показать...

Прошу приобщить к делу список имен и точных адресов всех подельников Панкова.

Каюсь, месть — штука увлекательная.

Сейчас я жалею, что наслаждалась ею, глядя на обезумевшую от страха физиономию ничтожного мерзавца. А тогда я кайф ловила от того, что готовлю его к последнему пути — к перевозке в частное одно заведение, и что наркоз мы ему сделаем послабее — пусть подергается. «Да и полмозга твоего трансплантирует сей нейрохирург жертве Чернобыля. Так что, Панков, частично ты будешь жить, но ни одна из твоих частей никогда не вспомнит о своем гнусном целом».

Он отчаянно предлагал мне любые условия и все такое прочее.

Но я, собрав остаток сил и нервов, засмеялась ему в рожу.

И тогда он тихо завыл.

Дошло до него, что это — конец концов, конечней которого в природе не бывает. Конец кайфов, ношения очков, власти над такими же, как он, ублюдками, конец дней, часов и минут его подлой жизни.

Жаль, добивала я крысу, что вскоре ты, мразь, попадешь в зону бездушия, а не в те края, где обитают души изведенных тобою. А то бы ты передал моему бедному Луку, что никогда его не забуду, буду хорошей в тюрьме и на воле. Со временем увидимся, если мне, даст Бог, отпустят страшный грех.

Вот, собственно, и все...

Я пришла с повинной, но ни в чем не раскаиваюсь.

Труп злодея не ищите.

Прах его выгорел дотла в безымянной котельной другого региона. Моего друга Андрюшу вам никогда не выследить. Да и зачем? Лучше скажите неофициальное «спасибо» ему за раскрытие дюжины «глухарей». Линию самозащиты вести не собираюсь, хотя всем вам и так ясно, что отступать нам было некуда.

Как представительница второй древнейшей профессии, прошу вас объявить по ящику, что если кому из землячек нужны бесплатные почка, легкое или участочек нежной кожи с любого места моего несчастного тела, то я, Дарья Додонова, по прозвищу Додо, с французским ударением на второе «до», — всегда пожалуйста к услугам их травм и болезней.

Да и сердце мне теперь совсем ни к чему.

Ни к чему.

Юз АЛЕШКОВСКИЙ