Я ГЕРОЙ

У меня просто нет другого выхода

Я ГЕРОЙ

Я герой. Быть героем легко. Если у тебя нет рук или ног — ты герой или покойник. Если у тебя нет родителей — надейся на свои руки и ноги. И будь героем. Если у тебя нет ни рук, ни ног, а ты к тому же ухитрился появиться на свет сиротой, — все. Ты обречен быть героем до конца своих дней. Или сдохнуть

Я был маленьким и мечтал о маме. Потом я понял, вернее, мне объяснили, что моя мама черножопая сука, которая бросила меня.

Те, кто объяснял, были большие и сильные, они были правы во всем.

Они были учителями. Учителя рассказывали о дальних странах, о великих писателях, о том, что жизнь прекрасна и каждому найдется место на земле, если только хорошо учиться и слушаться старших. Они всегда лгали. Лгали во всем. Они рассказывали о звездах и материках, но не разрешали выходить за ворота детдома. Они говорили о равенстве всех людей, но в кино брали только ходячих.

Не лгали только нянечки. Давая конфету, они говорили: «Бедное дите, скорее бы уж помер». Или, вынося покойника: «Слава Богу, отмучился, бедненький».

Про «черножопую суку» нянечки рассказывали мне просто и естественно, как про дождь или снег.

В шесть лет я перестал мечтать о маме.

Я мечтал стать «ходячим». Ходячими были почти все. Даже те, кто еле-еле мог передвигаться на костылях. К ходячим относились гораздо лучше, чем к нам. Они были людьми. После выхода из детдома из них могли получиться нужные обществу люди — бухгалтеры, сапожники, швеи. Многие получали хорошее образование, «выбивались в люди». После выпуска из детдома они приезжали иногда на дорогих машинах. Тогда нас собирали в большом зале, рассказывали, какую должность занимает бывший ученик нашей школы. Из рассказов выходило, что эти толстые дяди и тети всегда слушались старших, хорошо учились и добились всего своим умом и настойчивостью. Но они были ходячими!

Как стать ходячим, никто не рассказывал.

В восемь я понял одну очень простую мысль: я никому не нужен.

В девять я понял, что ходить никогда не смогу.

В десять я прочитал про камикадзе. Эти бравые парни несли смерть врагу. Одним полетом без возврата они отдавали Родине все долги за съеденный рис, за испачканные пеленки, за школьные тетради, за улыбки девочек, за солнце и звезды, за право каждый день видеть маму. Это мне подходило. Но я понимал, что в самолет меня никто не посадит. Я мечтал о торпеде. Управляемой торпеде, начиненной взрывчаткой. Я мечтал тихо подкрасться к вражескому авианосцу и нажать на красную кнопку.

С тех пор прошло много лет. Я уже взрослый дядя и все понимаю. Я не имею права желать смерти, ведь от меня зависит многое в судьбе моей семьи. Меня любят жена и дети, я тоже очень-очень их люблю. Но иногда, когда лежу ночью и не могу заснуть, я все-таки мечтаю о торпеде с красной кнопкой. Эта детская мечта так и не оставила меня, может быть, никогда не оставит.

Пасха. Все нянечки празднично одеты. Ощущение праздника во всем. Я ничего не понимаю. Ведь во время праздников по телевизору показывают парады и демонстрации. Парадов нет только на Новый год.

Зато на Новый год есть елка и подарки.

После завтрака нянечка раздает нам по крашеному яйцу. Внутри оно такое же белое, как и обычное. Оно гораздо вкуснее яиц, которые нам дают в детдоме. Детдомовские

яйца переваренные, жесткие, а это мягкое и очень-очень вкусное. Где бы я ни был, в детдоме ли, в больнице или в доме престарелых, какая-нибудь добрая душа всегда давала мне на Пасху крашеное яйцо.

В России существует обычай поминать умерших угощением. На сороковой день после смерти родственникам следует делиться едой, причем не просто угощать кого попало, а самых несчастных. Чем несчастнее накормленный, тем более ты угодил умершему, тем больше твоя заслуга перед Богом. А где их было взять, несчастных, в самой счастливой стране мира? Вот и шли к воротам нашего детдома бедолаги с сумками, корзинками и пакетами. Несли конфеты, печенье, булочки. Несли пирожки и блины, все, что могли. Неутомимые воспитатели прогоняли их, чаще всего безуспешно.

Нянечки, пользуясь своим служебным положением, проносили через ворота детдома «поминальное», несмотря на строгие запреты.

Больше всего везло нянечкам, работающим с нами, неходячими. Нас кормили отдельно, воспитатели были далеко. Одна нянечка ухитрилась пронести через проходную кастрюлю фруктового киселя. Мы были самыми несчастными из несчастных.

Конфеты, скормленные нам, ценились гораздо выше.

Я лежал в саду и ждал. Садом мы называли несколько яблонь, росших возле здания детдома. Ползти до сада мне пришлось долго, я устал и лежал на спине. Все ходячие были далеко, может, смотрели в клубе кино, может, их повели куда-то — не помню. Я лежал и ждал, что какое-нибудь яблоко упадет недалеко от меня. Но повезло мне гораздо больше.

Старенькая сухощавая старушка полезла через забор. Забор был двухметровый, но бабушку это не остановило. Она спрыгнула с него, огляделась по сторонам и подошла ко мне. Деловито оглядев мои руки и ноги, она с недоверием спросила: «Сиротой будешь?» Я кивнул. Такого везения она не ожидала, скрюченные ноги и руки, да к тому же сирота. Она поставила на землю свою корзинку, откинула полотенце, достала блин и скомандовала: «Ешь». Я стал быстро есть блины, она торопила меня и повторяла: «Тетку Варвару поминай, тетку Варвару».

Но все хорошее быстро кончается. Из-за угла шла воспитательница.

— Почему посторонние на территории? Кто пустил? Что вы тут делаете?

И мне:

— А ты что делаешь?

Что я делал? Я жевал третий блин. Жевал быстро, потому что в руке было еще полблина, и я хотел успеть доесть все.

Шустрая старушка подхватила свою корзинку и сиганула через забор. Доесть я успел. Воспитательница постояла надо мной, улыбнулась чему-то и ушла.

Это были первые блины в моей жизни.

В палате нас было десять человек. Вернее — девять: Вовочку мы не считали. Вовочка не говорил. Он только кушал и какал.

Еще были я и Василек. Только я и Василек могли ползать — это и отличало нас от остальных в палате.

Сидеть мог только Сашка Поддубный, по утрам нянечки сажали его на пол перед низеньким столиком. Остальные круглые сутки лежали на кроватях. Их называли «пацаны». Уважение к пацанам было абсолютное, даже пахан детдома приходил к ним советоваться. Только у нас в комнате стоял телевизор, и мы могли смотреть его, когда хотели.

В эту палату я попал случайно. Когда меня привезли, как раз один пацан умер. Это была несчастливая койка номер три. До меня на ней спали трое, и все умерли. Никто не хотел ее занимать, а я был в этом детдоме новенький.

К нам пришли шефы. Студенты из пединститута.

Попели нам песенки и ушли. По плану шефской помощи студенты должны были проводить с нами какие-то мероприятия, помогать делать уроки и так далее. Но большинство смотрели на нас, как на прокаженных. Это выражение «как на прокаженных» я вычитал потом, оно мне очень понравилось.

А как еще можно передать плохо скрываемое отвращение?

Некоторые приходили снова. Одна студентка зашла и к нам.

— Мальчики, вам чем-нибудь помочь?

— Чифирь будешь пить?

— Буду.

— Тогда достань у меня из-под матраца кипятильник, из тумбочки банку, сходи за водой и заряди все это под кроватью, — сказал Вовка Москва. Кличка такая у него была: Москва.

Студентка была у нас несколько раз, пацаны угощали ее шоколадными конфетами, травили анекдоты. С ней было весело. Как-то раз она задержалась. Отпускать ее никому не хотелось.

— Мальчики, ну мне надо еще физику делать и математику, а списать сразу не дадут.

— Учебник с собой?

— В сумке.

— Доставай, читай задание.

Это сказал Генка с угловой койки.

Достала.

— Но я тут ничего не понимаю.

— Я тоже. Я только год вышку учу. Читай вслух.

— А формулы?

— И формулы читай.

Она читала вслух учебник, а мы радовались, что она не уходит. Она читала долго, потом Генка велел ей сесть за стол и писать.

Он продиктовал ей решения всех ее задач и замолчал.

— А можно, я с ответом сверю? Тут у меня ответы выписаны.

— Сверяй.

— Все сошлось! — поразилась студентка. — Но как ты смог? Не глядя в тетрадку! Ты ведь такой маленький!

Весил Генка килограммов десять. Кроме того, что он не мог ходить, он еще не рос.

— Мне восемнадцать, — ответил Генка. — Такой же маленький, как и ты.

— Ой, мальчики! А я думала, вы еще в школе учитесь.

— Официально учимся. Второгодники. Просто у нас директор добрый. Не хочет нас в дом престарелых отвозить. Там за нами ухаживать будет некому, и мы умрем.

— А чего же вы в институт не поступите?

— В институт берут только ходячих.

Она быстро засобиралась и ушла. Я выполз в коридор. Шел дождь, и мне захотелось подползти к выходу.

Было прохладно — поздняя осень или ранняя весна. Входную дверь не закрывали, и я любил подползать к самому выходу, смотреть на дождь. Редкие капли дождя попадали внутрь, падали на меня. Было хорошо и грустно.

Но сейчас мое место у двери было занято. Тяжело опираясь на косяк, стояла наша студентка и жадно, взатяг, курила. И плакала. Я не помню, во что она была одета. Помню только туфли на каблуках. Она была очень красивая. Мне показалось, что такой красивой девушки я никогда больше в жизни не увижу. Она докурила и пошла под дождь. Без плаща, без зонтика.

Больше она к нам не приходила.

Хорошие нянечки были верующими.

Хороших нянечек было мало. Я помню их всех. Это действительная история, рассказанная мне нянечкой:

«...Я здесь уже давно работаю. Когда пришла, посмотрела, а тут детки маленькие, кто без ножек, кто без ручек. И все грязные. Его помоешь, а он по полу поползает — и опять грязный. Кого с ложки кормить надо, кого подмывать каждый час. Уставала очень. В первое ночное дежурство ни на минуту не прилегла. Еще новенького привезли, он всю ночь маму звал. Я к нему на кровать присела, взяла его за руку, так и просидела над ним до утра. И все плакала, плакала. А наутро пошла к батюшке благословения просить, чтобы уволиться. Не могу, говорю, на это смотреть, всех жалко, душа разрывается. А батюшка благословения и не дал. Говорит, что это теперь крест твой до конца дней. Я имена всех деток, за кем ухаживала, на бумажку выписываю. У меня дома тетрадка есть, так я туда всех вас записываю. И за каждого на Пасху свечку ставлю. Много свечек уже получается, дорого, но я все равно за каждого ставлю и за каждого «Отче наш» читаю. Потому что за всех невинных деток Господь велел молиться. А у тебя имя какое-то странное, Рубен, армянин, наверное. Армяне — христиане, это я точно знаю. Не армянин, говоришь? То-то я сразу и подумала, что раз родители к нему не приезжают, то басурмане какие-то. Крещеная душа дитя своего не оставит. Суки они, прости меня Господи, дуру старую, тут и не захочешь, а согрешишь. А ты у меня будешь в тетрадке без фамилии записан. Фамилия у тебя какая-то чудная, я и записать не сумею. Все с фамилиями записаны, а ты без. На молитве только имя читать положено, но все равно нехорошо, что без фамилии...»

Мы добирались с друзьями из пригорода. Автобусов не было, жара стояла страшная. Ловить попутку бесполезно. Три здоровых парня и инвалид в коляске — кто нас возьмет.

Вдруг везение — армейский автобус. Он остановился ненадолго. Выбора не было — надо было пытаться сесть. Парни подхватывают меня и коляску, пытаются спорить с водителем. Водитель твердит что-то про «не положено» и «Устав». В общем, облом.

И тут из глубины автобуса с криком «брата-а-ан!» бросается к шоферу военный. Он отчаянно пьян и зол. Они недолго спорят, и мы едем.

Солдаты-новобранцы уступают место. Я неудобно полулежу на узком сиденье, мне больно. Ко мне подходит «братан». Он еле стоит на ногах, китель расстегнут, под кителем — матросская тельняшка.

— Ты из Афгана?

— Нет.

— Неважно. Я до Афгана не знал, что такое инвалиды. Потом друзья стали приходить без ног, без рук, слепые. Многие ломались. Ты-то как?

— Да нормально все: жена, работа.

— Ты держись, живи.

Доезжаем до города. Меня выносят. Он что-то кричит через стекло.

Я все помню. Помню твою тельняшку, твои безумные глаза.

Я помню тебя, братан.

Я держусь.

Что добавить к этому рассказу?

Я вырос, прочитал тысячу разных книжек и кажусь себе очень умным. Спасибо учителям, научившим меня читать. Спасибо советскому государству, вырастившему меня. Спасибо умным американцам, создавшим компьютер, за возможность печатать этот текст указательным пальцем левой руки.

Спасибо всем добрым нянечкам за то, что научили меня доброте, за то тепло в душе, что я пронес через все испытания. Спасибо за то, чего не выразить словами, не просчитать на компьютере и не измерить. Спасибо за любовь и христианское милосердие, за то, что я католик, за деток моих. За все.

Рубен Давид ГОНЗАЛЕС ГАЛЬЕГО