ЖЕНЩИНА, ГОТОВАЯ ВЫДЕРЖИВАТЬ МОЙ ГРАФИК, ЕЩЕ НЕ РОДИЛАСЬ

Евгений РЕВЕНКО:

ЖЕНЩИНА, ГОТОВАЯ ВЫДЕРЖИВАТЬ МОЙ ГРАФИК, ЕЩЕ НЕ РОДИЛАСЬ

Женю Ревенко любят все. Даже коллеги.

Популярность его у зрителя переходит всякие границы: он выпустил только три свои воскресные программы, а уже стал фаворитом рейтингов. И на НТВ его репортажам тоже верили. И когда он вслед за Добродеевым ушел на РТР — недоброжелатели, конечно, нашлись, но слишком явных воплей негодования не последовало. Такой хороший — чего ж его шпынять.

Ревенко идеально попадает в нишу «хорошего мальчика». Но не клерка, не «белого воротничка», а своего, из гущи. Три года в военном училище, сам из простой семьи, тоже военной. Честные глаза. Вежлив. Подчеркнуто объективен. Однако видно, что горячо переживает за всех. Нет, как хотите, а это был гениальный ход Добродеева — отдать такому человеку еженедельную итоговую программу.

Естественно, всякому интересно понять, что там, под этой оболочкой, таится. Не может же быть, чтобы он и внутри был такой же правильный. Однако Ревенко постоянно следит за собой, не скажет лишнего и не выходит за пределы имиджа. Начинаешь даже подозревать, что он такой и есть.

Бывшего военного в нем выдает многое. Например, отдельные формулировки типа «в данный период времени». Еще он любит выражение «по жизни».

— Женя, а вы не обижаетесь, когда вас называют ботаником?

— А кто меня так называет?

— Ну, есть такое мнение у части аудитории. Что вы типичный ботан, очкастый, правильный.

— Нет, по жизни я вовсе не ботан. А что выгляжу правильным... Видите, я если что-то и умею, так это делать репортажи или собирать программу из чужих репортажей. Но играть не могу совершенно, так что я такой как есть. Вам бы хотелось какую-то маску? Но у меня тут же полезет фальшь. Начну я, допустим, изображать очень веселого, или очень интеллектуального, или чрезмерно раскованного... Нет уж, если кто-то говорит про ботаника — пусть будет ботаник.

— Вы как-то договаривались со Сванидзе о разделении обязанностей? Две еженедельные аналитические программы на канале — такого, по-моему, нигде не было.

— Нет, вот так, чтобы сесть друг против друга и договориться о какой-то «разводке», до этого не доходило. Мы в разных весовых категориях — он аналитик, я на это не претендую. У него политическое ток-шоу, он гостей всяких интересных к себе приглашает — у меня чистая информация с упором на репортаж. Пока, по-моему, мы друг друга только дополняем.

— Ваши бывшие коллеги, вероятно, не одобрили ухода с НТВ?

— Бывшие коллеги... Ну, скажем точнее, бывшие товарищи по работе. Потому что коллегами мы остались. Нет, я, конечно, выслушал какое-то количество не особенно приятных мнений, но все было в пределах приличия. Я ведь уходил до всех дел, просто вслед за Олегом Добродеевым... Но на подсознательном уровне, вероятно, понимал, что дело идет к очень трагическим событиям. Журналист не должен стоять на баррикадах, плохо это в профессиональном смысле. Слишком очевидно было, что часть руководства «Медиа-Моста» заинтересована именно в таком исходе, что это их шанс сохранить лицо... Отношения со многими ребятами с НТВ остались самые хорошие. В частности, как дружил с Лизой Листовой, так и дружу.

— Как вы полагаете, был шанс избежать всего этого?

— Конечно. Нужен был компромисс. Жизнь — это вообще ежедневный поиск компромисса. И НТВ, между прочим, способность к нему демонстрировало неоднократно, только в других ситуациях. Я вам приведу совсем небольшой пример, связанный лично со мной: после того как нашего корреспондента выслали из Белоруссии со скандалом, вещание НТВ там вообще могло прекратиться. Было такое намерение. А это десятимиллионная аудитория. И тогда туда поехал я. И хотя я достаточно активно общался с оппозицией и стоял вовсе не на президентской точке зрения, большого конфликта удалось избежать.

— Кстати, какое впечатление на вас производит Лукашенко?

— Я с ним лично почти не знаком, было несколько коротких интервью... По последним ощущениям, он очень нервничал из-за выборов. Слишком нервничал. И окружение его тоже.

— А Киселева вы сейчас смотрите?

— Он выходит за час до меня, в самое горячее время, когда идет окончательная сборка программы. Иногда мне случается в этот последний час пробежаться по основным каналам, кнопкой пощелкать, но настоящего представления это не дает. Но вообще я, естественно, стараюсь смотреть ТВ 6. Вижу с удовольствием, что ребята работают по-прежнему очень профессионально. Интересно, что градус критики властей несколько снизился. Но вообще... вообще оценивать коллег не вполне этично.

— А как у вас с критикой властей? Государственное телевидение налагает на вас какие-то обязательства?

— Налагает. Я должен относиться к Путину как к президенту моей страны. Законно избранному. Причем получившему президентское удостоверение не в результате серии судов, как Буш-младший, а в первом туре, при явном большинстве голосов. И мне кажется, что в нормальном отношении к своему президенту нет ничего зазорного. Буш появился на месте теракта в субботу, а произошел он во вторник. Ни один из федеральных американских каналов не иронизировал над тем, что Буш сразу после взрывов кружит над страной на самолете и не знает, где приземлиться. И сравните это с тем, что обрушилось на Путина после «Курска» — за то, что он не сразу туда приехал...

— Кстати, как вы относитесь к версии, что теракты устроили сами американцы — для оправдания своей ближневосточной политики, для поднятия рейтинга Буша, который вообще-то выглядит не самым просвещенным президентом?

— Ну это бред, понимаете? Бред той же природы, что и разговоры о причастности ФСБ к московским взрывам в 1999 году. Что касается американцев... Надо знать фанатичный патриотизм американских спецслужб, их отношение к жизни любого рядового американца. Кто сможет допустить, что они там будут убивать своих в каких-то политических целях? Нет, я не понимаю, как это можно рассматривать всерьез.

— Как вы полагаете, третья мировая война реальна?

— Чисто по-человечески мгновенная реакция Буша — слова об ответном ударе, о долгой войне против мирового терроризма, — она вполне понятна, эта реакция. Сейчас уже ясно, что ничего не будет спущено на тормозах, что локальная война будет. А вот во что она перерастет, я думать боюсь. Потому что удар США может оказаться неадекватным. И, скорее всего, окажется. Очень резко против этой операции настроен Иран. Не надо забывать, что в Таджикистан хлынут сотни тысяч афганских беженцев. В общем, коснется это явно не одного Афганистана. И я очень боюсь, что конфликт в какой-то момент разрастется до глобального.

— А о мере нашего участия в нем как-то можно судить?

— Если вас мое личное мнение интересует... Понимаете, о талибах у нас информации очень много. Об Афганистане наши спецслужбы информированы лучше всех, я думаю. Политическая поддержка — это тоже фактор важнейший. Ввязываться в этот конфликт военными силами я не вижу смысла.

— Американцы и англичане могли так же рассуждать в 1941 году...

— В 1941 году все было совершенно иначе! Был конкретный и несомненный враг. Сегодня идет война против врага незримого. Сколько стран бомбить? Пятнадцать? Двадцать? Россия сейчас не в том состоянии, чтобы вести крупномасштабную войну. Она приходит в себя, конечно, но война подорвет все позитивные процессы. Мы не выдержим просто.

— А вам кажется, что это позитивные процессы? У вас нет ощущения, что страна впала в летаргию?

— Как раз этого-то ощущения у меня и нет. Дурные страсти кончились, хаос кончился, спекуляции, анархия под видом демократии — это, я думаю, кончилось, это исчерпанный период нашей истории. А летаргии никакой не наблюдается — по-моему, как раз масса событий происходит. Наоборот, люди, привыкшие, что от их мнения ничего не зависит, а все решается какими-то играми наверху, начинают просыпаться и о чем-то думать и уже не так легко поддаются гипнозам всякого рода...

— Вы упомянули будущие президентские выборы. О какой альтернативе Путину здесь может пойти речь, коль скоро площадка для раскрутки этой альтернативы уже существует?

— За три года до выборов говорить об этом сложно. Из тех, кто есть, несомненно участие в выборах Зюганова, Жириновского и Явлинского. Все они пойдут на выборы по принципу «Главное — не победа, главное — участие». Пока я серьезных конкурентов Путину не вижу, поскольку за полтора года своего президентства он серьезных ошибок практически не сделал. В темных лошадок не верю.

— Вам случается получать какие-то указания напрямую из Кремля? Все-таки государственный канал...

— Понимаете, задавая такой вопрос, вы создаете ситуацию заведомо ложную. Что бы я ни сказал — это будет восприниматься с недоверием. Вот я говорю вам абсолютно честно, что мне ни разу никто ниоткуда не позвонил и советов не дал. Кто не хочет этому верить — все равно ведь не поверит, так? Я не знаю, приходится ли руководству канала выдерживать прессинг и существует ли этот прессинг вообще. Думаю, есть режим нормального взаимодействия. Одно могу вам сказать: как только я получу рекомендацию, входящую в противодействие с моими принципами, у меня будет возможность просто уйти. Этот выход остается всегда.

— Вы применяете какой-то допинг перед выходом в эфир?

— Телевидение для меня не наркотик, я вообще не очень понимаю все эти разговоры о том, что вот наркотическая зависимость, привычка к вниманию многомиллионной аудитории, экстремальные ощущения телеведущих... Я, честно, волнуюсь сильно перед каждым эфиром, это нормальная вещь, потому что не освоился еще, да и вообще, мне кажется, без легкого мандража в эфир не идет никто. Что касается дополнительных «допингов», то я могу сконцентрироваться, только когда меня ничто не отвлекает. И не подстегивает, соответственно. Адреналина и так хватает: я в ночь с субботы на воскресенье сплю не больше двух часов. Сначала первый эфир — на «Орбиту», это в одиннадцать. Потом второй — в восемь. Между ними — обсуждение, разбор полетов, последние поправки... Довольно стимулирующие занятия.

— Как вы относитесь к Доренко?

— «Не моего романа».

— Есть корреспонденты в команде, на которых вы возлагаете особые надежды?

— Прежде всего Мамонтов и Масюк. Я давно не видел на нашем телевидении ничего подобного сюжету Масюк о талибах. Она использовала там свои съемки за много лет, у нее абсолютно личный подход к проблеме — по-моему, благодаря этому сюжету у страны появился шанс увидеть талибов изнутри. Но в последнее время пришло множество молодежи очень талантливой, то есть люди гораздо младше меня, с прекрасным будущим.

— Во время вашей беседы с Солженицыным все-таки было ощущение, что он не слышит собеседника. Как обстоит дело в действительности?

— Нет, если вам так показалось, это уже моя недоработка. Он слышит и реагирует очень живо, просто там была договоренность о четко очерченном круге вопросов. Мне кажется, человек в его возрасте, с его биографией и заслугами имеет право знать, о чем я намерен его спрашивать. Так что беседа могла выглядеть... ну, недостаточно спонтанной, что ли. Но он очень чуткий собеседник, я в этом убедился на стадии предварительного разговора... Вот что, наверное, надо было снимать, но это было бы нечестно. Я ему благодарен, что для последних телеинтервью он выбрал нашу компанию.

— У вас не возникает иногда желания бросить все это к чертям? Ведь, в сущности, вы не живете. Вы заложник профессии, круглые сутки на РТР, есть некогда, спать некогда, а продукт этого титанического труда чрезвычайно эфемерен.

— Я ничего больше не люблю делать. Так что выбора нет. Потом... что значит — эфемерный продукт? Он, может быть, действительно живет всего час, то время, пока идет передача, но в это время он значит очень многое, он тем или иным образом влияет на аудиторию, которую я даже умозрительно вообразить не могу. По последним данным от Gallup, программа заняла первое место по всей России... Еще есть чувство ответственности, в том числе перед командой. Огромное количество народа работает на эти «Вести с Ревенко». А тут вдруг я говорю: все, ребята, спасибо, было замечательно, но я устал от этого графика и хочу поработать для вечности, все свободны.

— Но ведь эта работа и по семейной вашей жизни должна ударять...

— Ударяет в том смысле, что ее попросту нет. Детьми я пока не обзавелся, не женат — потому что, вероятно, не родилась еще женщина, способная выдержать такой график семейного общения. Быть девушкой такого человека еще можно, что и подтверждается... а вот женой — не знаю, кто решится. Родителей я тоже редко вижу, но их, боюсь, я редко видел бы в любом случае: они не хотят уезжать из Чкаловского.

— Почему?

— Там военный городок, налаженный быт. Отчим там работает, мать всю жизнь в гарнизоне, отец тоже. Да и я, честно говоря, никогда не представлял себе гражданской жизни. Это получилось так, что я из Львовского высшего военного училища перевелся в Москву на журфак. А так... В нашем классе было шестнадцать мальчиков, из них двенадцать пошли в военные училища.

— То есть среда воспроизводит себя?

— Ага. Законы социального слоя, как без них? Это была армейская традиция. Я вырос в военном городке, и в те времена это был прекрасный городок. Большой. Три школы. Девятнадцать километров от Москвы. Все разговоры о том, что в гарнизонах господствует скука, что там пьянки беспрерывные и склоки... ну, это имело место, наверное, где-нибудь в глухомани, но Чкаловский — военный аэродром, оттуда Горбачева в 1991 году забирали и туда привезли, там такие самолеты стоят... Не знаю, может, это тайна военная? Нет, не буду. И служили там, соответственно, особые люди — белая кость. Я думаю, что в моем случае Львовское училище — это был неплохой выбор, тоже заведение довольно элитарное. Конкурс огромный.

— И кем бы вы сейчас были после него? Спецпропагандистом? Замполитом? То есть помощником командира по работе с личным составом?

— Да нет, я бы работал, скорее всего, в системе армейской прессы. Нас туда готовили. Денег у меня было бы гораздо меньше, это верно. Я с некоторыми ребятами знаком — они сейчас в армии, у многих жены и дети, и все живут на сто долларов в месяц. Как крутятся — не знаю. Позор это, по-моему.

Нет, наше училище не спецпропагандистов готовило. Там была нормальная филологическая подготовка по всей программе журфака — я, когда в Москву перевелся, никаких особых трудностей не испытывал. Мировая литература, философия, психология. Плюс военные дисциплины — ненавистная, но тоже полезная строевая... тактика опять же... вождение... Мне это очень все пригодилось потом — и в Чечне, где я бывал в первую кампанию, и сейчас, когда речь идет об американской операции возмездия. Ну, вела бы программу какая-нибудь девушка. Что девушка знает о БМП? А я водить ее умею, я знаю, допустим, что там ключа зажигания нет.

— А что есть?

— А там кнопки надо нажимать, масляный насос, воздушный... И баранки там нет, а есть штурвал — две перекладины такие. Вот честное слово, я бы полчаса посидел в БМП — и все вспомнил, и завел бы, и поехал! Это не лишний навык, черт его знает, когда и что пригодится...

Понимаете, есть штамп уже такой: гарнизон — тоска и пьянки. Военное училище — муштра и самоволки. Да не так все это было, вот в нашем военном училище в конце «взлетной полосы»... Вы знаете, что это такое?

— Служил, знаю. Коридор в казарме между койками.

— Ну вот, и у нас в казарме — в нормальной стандартной казарме, только койки не в два этажа, а в один — в конце «взлетной полосы» под телевизором стояло фортепиано. Входишь в казарму — а там музыка. Сидит какой-нибудь курсант, в форме, в сапогах, и классику играет. А другой факультет готовил заведующих армейскими клубами, и там преподавали историю кино, да что кино — танцы! Снимали сапоги и босиком кружились. Там готовили нормальную военную элиту, которая должна уметь все. Это очень трудно было, конечно, — в наряды ходить, в караулы, все как положено... Но у меня об этом времени прекрасные воспоминания. Сейчас этот слой армейский, офицерский — размыт совершенно. Нету этих людей. Кто-то ушел в охрану, кто-то сидит на фишке — так это у нас презрительно называлось в училище. То есть сидит сторожем около какого-то офиса и на кнопку нажимает, ворота открывает... Я не знаю, как этот слой вернуть. Я знаю только, что без него ни о каком возрождении страны речи быть не может. Может, платить надо. Даже наверняка. Без мощных финансовых вливаний армия не подымется. Офицер — это должно быть престижно, а без денег какой престиж...

— Спрошу вас как бывшего военного... Хотя бывших военных, вероятно, не бывает: война в Чечне — это надолго еще?

— Это надолго. Да. Ничего оптимистично-лакировочного сказать вам не могу, да и все это сейчас понимают. Но тут многое как раз зависит от замполитов, или, как они теперь называются, помощников командиров по работе с личным составом. Я не совсем понимаю, какая там сейчас у них линия, потому что многие солдаты в Чечне до сих пор не понимают: продолжительность войны зависит от того, как они будут себя вести с населением. С мирным населением. Чем быстрее наладятся отношения с ним, тем быстрее война кончится. Бандитам шанса давать нельзя, но одними автоматами и пушками проблема терроризма не решается. Пока на этой войне жизнь человеческая ничего не стоит... Как, собственно, и на всякой войне.

— Как вы относитесь к Буданову?

— Вот как раз суд над Будановым, по-моему, и есть пример применения закона на войне.

— Так по законам военного времени его судить или по законам мирного?

— Буданов нарушил законы именно военного времени. Вам любой офицер скажет это.

— Последний вопрос, я часто его задаю людям — просто чтобы как-то прояснить их для себя. Вам кто больше нравится — Горбачев или Ельцин?

— Невозможная ситуация. Я мечтаю с обоими еще поговорить в программе, а тут кого-то обижать по определению... Я не думаю, что их можно сравнивать. Оба сделали очень много, с сегодняшней точки зрения оба заслуживают благодарности. А в девяносто первом я, конечно, был за Ельцина. Особенно в момент путча и сразу после. Хотя и был кандидатом в члены КПСС — в училище это вещь естественная. В армии путч восприняли очень негативно. Такая общая была... эйфория? истерия? В общем, тогда я был яростным сторонником Ельцина. Даже пришел на митинг Победы перед Белым домом. Переживал за Горбачева. Презрительно смотрел в сторону ГКЧП. Как, кстати, многие в армии. И все-таки теперь, десять лет спустя, могу сказать: это было дурное время.

— Дурное?

— Дурное, смутное, как угодно. А поговорить с Ельциным я очень хочу.

Беседовал Дмитрий БЫКОВ