ДАЧНЫЕ ИСТОРИИ

или Женщины в цветах

ДАЧНЫЕ ИСТОРИИ,

Вначале она делала арт-объекты из папье-маше — больших дутых теток, обклеенных ситцами. Потом стала рисовать углем — зимой город, летом дачу. Перешла на пастель, на цвет. И вернулась к теткам. Но живым, не из бумаги. Дачное хобби художника Елены Мухановой — раскрашивать голых женщин цветами. И выпускать их в сад — общаться с природой и буквально сливаться с ней

Единственное оправдание московской жары — перестало быть мучительно жалко денег, потраченных на съем дачи. А так весь июнь терзались: «Ну на фиг?», каждую пятницу себя корили: «Давай, через «не хочу», марш за город!»

Я никогда не понимала этой московской традиции и сопротивлялась лет десять. Наконец мы ее сняли — в двадцати метрах от МКАД, в поселке Мещерском.

Так с художником Еленой Мухановой мы стали соседями по даче. Это почти как родственники. Или одноклассники.

И тут я все про дачи поняла. Это чистой воды social life, как в Англии — пабы. Если на даче нет компании, такая дача никому не нужна.

По вечерам мы едем в магазин «Копейка», что в Новопеределкине (он работает до двадцати трех, если кому надо), покупаем там винцо и замечательно в тиши сада и вечерней прохладе проводим время.

У Лены самый красивый в Мещерском сад. Или один из. Из тех, что можно рассмотреть через забор. Исключительная близость к Москве и наличие пруда сделали поселок Мещерский местом социальных контрастов: убогие лачуги аборигенов соседствуют с краснокирпичными оборонительными сооружениями «новых русских». Что за их кремлевскими стенами спрятано, неизвестно, но голых разрисованных лопухами и лилиями женщин точно нет. А по саду Елены Мухановой они иногда бродят и радуют местных жителей. Вообще, в жизни Лены много чего связано с цветами. Даже парикмахера, который ее стрижет, зовут Флора.

— В XVIII веке был такой глагол «ботанизировать». Замечательный по-моему.

— А что он означал?

— Рассматривать, изучать, рисовать растения, собирать гербарии. Городской образованный человек шел таким образом на контакт с природой. Считалось, что сад — образ рая, и в нем должны быть растения всех времен и народов.

— Образ рая — слишком серьезно. Я не в теме. Нельзя ли о чем-нибудь более доступном? О твоем личном опыте. О садах в Европе. Ты же их наверняка посещала.

— Да, в каком бы европейском городе я ни оказывалась, я всегда старалась сходить в ботанический сад. В Париже, где я подолгу жила, прогулка в городской парк или сад — а они там в изобилии — была родом бегства. Это место, где можно расслабиться, где не надо знать язык.

В Париже я в первый же свой приезд выбрала для себя парк Мансон. Как потом выяснилось, я вообще выбирала самые дорогие места. Галерист мне говорил: «Вы скажите, в каком районе хотели бы жить, я вам подыщу квартирку». И я гадала, где подешевле, потому что квартира за мой счет. Решила, что у реки, там где баржи стоят. До центра далеко, наверняка дешево. А оказалось, фантастически дорого. Я бы еще на баржу попросила себя поселить!

В парке Мансон я задумала желание: хочу жить в доме с садом. И не в Париже, а в пригороде. А в такую расслабленную минуту, когда счастье без мыслей, нужно очень аккуратно с желаниями обращаться. Я сказала просто так, в пустоту — и через два дня у меня был дом с садом. И муж в придачу.

...О Сереже, ее французском муже, мы все, подруги Лены, вспоминаем с теплотой и признательностью. Многим из нас он показывал Париж, возил на старой машине, в которой был один ремень безопасности для водителя и пассажира. Потомок первых русских эмигрантов, Сережа говорил на весьма галантном русском. Все представительницы женского пола у него проходили под кодовым именем «девчонки». С некоторого возраста дамам такое обращение льстит, особенно если кавалер произносит «девчонка» неумышленно, от чистого сердца. Очень жаль, что они расстались.

— Ну, и каков оказался сад в предместье Парижа — дикий?

— Дикий-дикий. Большой, но заставленный автомобилями. Одну машину никак не могли сдать в металлолом, вторая еле-еле ездила, третья была на ходу, четвертая осталась от бывшей жены. В общем, сильный сад. В центре — костер, чтобы жарить их ужасную сардинку. Они жарят ее на углях, а потом сдирают копоть вместе с шелухой, чтобы она оставалась на пальцах. Абсолютный образ рая по-французски. В следующий раз, когда буду загадывать желание, сразу попрошу, чтобы только одна машина и без сардинки.

У французов особые отношения с природой. Они от нее окончательно отделились.

«Ах, Леночка! Вы собираетесь кормить Сережу диким щавелем?» Не дикий — тот, что куплен в магазине, дикий — в лесу, в парках, бери совсем бесплатно. Не берут.

И с грибами так же. Опята в магазине стоят очень дорого. Но пойти в лес — боже упаси. Даже если какой-нибудь продвинутый француз сорвет в лесу гриб, он побежит со своей находкой к аптекарю, чтобы печать поставить — дескать, кошерный, не ядовитый. Они считают, что даже съедобные грибы в какое-то определенное лето могут стать ядовитыми. Может, они и правы, Франция все-таки юг. Но после России странно.

— А свой сад ты стала создавать по образу и подобию французского?

— Нет, что ты! В России сейчас идет первое дикое освоение садово-паркового искусства, и все гораздо любопытнее.

Я вот была в гостях в одном дачном поселке. Никаких парников — все разбивают клумбы и стригут газоны. Один посадил краснолистный орех — глядишь, такой орех еще у троих.

Камни тащат. Камни бешеных денег стоят — пять рублей килограмм. Представляешь, сколько надо за один булыжник заплатить?

И улицы, главное! Ничьи улицы, но все равно обсажены цветами.

Видно, что поселок не «новых русских», самые нормальные дачные участки, полтора часа езды от Москвы на электричке.

Мне там было интереснее гулять, чем по парижскому предместью.

На Западе садовая культура давняя, но смысл утерян. Сад же всегда читался, как текст. Все растения, беседки, мостики, пруды и прочее что-нибудь да значили. Я недавно прочитала, что у Шекспира, когда Офелия говорит: «Вот тебе розмарин для памятливости, а анютины глазки — чтобы думать», тогдашняя публика «Глобуса» абсолютно прозрачно понимала, что девица не в себе. Она путала значения цветов. То есть настолько это было в культуре.

А сегодня вместе символов — стиль, мода. Частные сады на Западе достаточно однообразны. Одни их садовые гномы чего стоят.

Этих гномов мерзких у нас тоже стали продавать. Чудовищно! Франция со всей ее культурой ими задавлена. И в Германии они торчат, даже в Италии. Мой приятель из Вермонта написал, что есть такая мерзость — садовые гномы, но он для меня постарался их состарить, чтобы они мхом обросли. К счастью, гномы оказались очень тяжелыми и пересылать их через океан получилось накладно.

Во Франции, кстати, какие-то остроумные люди придумали Движение за свободу гномов. Они крадут из чужих садов эти игрушки, и в одно прекрасное утро перед мэрией оказывается толпа поганых гномов с плакатами: «Свободу гномам!» Хозяева разбирают своих уродцев, водружают их обратно в садики до следующей пропажи.

— Я думаю, в России и помимо гномов что-нибудь придумают. Мне рассказывали про одного «нового русского», на даче которого посередине фонтана стоит пионер с горном. Как в пионерском лагере. Но пионер из мрамора и горн позолоченный. Но как же появился твой сад? Ты с детства любила копаться в земле?

— Терпеть не могла. Все мое детство мы дачи снимали. Там особых красот не было. Бабушка всегда сажала цветы, но меня это нисколько не увлекало. Мне вменялось в обязанности чистить дорожки и мыть после дождя бегонии. Жирные наглые цветы, растущие прямо у земли, не могущие сами за собой следить, — дождь на них брызгал песком.

Когда мы покупали эту дачу, я поставила условие: я там не бываю, слово «грядка» при мне не произносится. Сколько я дачников ни видела — это всегда попка кверху, на ногах какие-то резиновые калоши и непрерывное возделывание никому не нужных огурцов и помидоров.

А оказалось, приятно. Я ведь не обязана что-то делать. В этом году я просто здесь сижу и рисую.

То, что сегодня дача позирует для журнала и служит местом, где рождается искусство, вполне закономерно. Дача таким образом отдает долги. Потому как приобрели ее за картину.

Когда-то, давным-давно, дед Лены, переезжая из Петербурга в Москву, купил квартиру со всей мебелью. На стенах висели две акварели и огромная картина в роскошной раме — пастушок на фоне луга.

Картину мужественно перевозили с одной квартиры на другую, пока Лена не поселилась в высотке на Новом Арбате, на двадцать четвертом этаже. «Пастушок» в грузовой лифт не вошел, а тащить его по лестнице на самую верхотуру никто не хотел.

— Мой бывший муж сказал, что жить вместе с этой картиной не может, — я замазала ее яйцом и заклеила бумагой. Так она и стояла на старой квартире, пока мы искали, кому бы ее продать. Знакомые сосватали реставратора — чтобы провел атрибуцию. Накануне его прихода я счищала с «пастушка» яйца и бумагу с помощью щетки и порошка. А у реставратора — пинцетики, ножички хирургические. Расчистил квадратный сантиметр. «Ах, — говорит, — я точно не ручаюсь, но, кажется, это Доу». Действительно, оказался Доу, художник рубежа XVIII — XIX веков, рисовавший в том числе и портреты героев войны 1812 года. Картину купил Петергоф. А мы на эти деньги — дачу.

— Может, ты мне объяснишь, в чем главный кайф от возделывания сада?

— То, что я хозяйка земли. Каждую осень я решаю, кому и где жить, и растения весной сами эту программу выполняют. Это производит колоссальное впечатление.

Весной я приезжаю сюда, как только сходит снег. Запах необыкновенный. Каждая тварь знает свой срок. Как они все из земли выползают, даже смотреть неловко — это так интимно. Ранней весной они все не похожи на себя. Пион напоминает экзотическую пальму, другие лезут ручками, пальчиками растопыренными.

Это живые существа, и я могу ими распорядиться.

Престольный наш праздник — когда цветет жасмин. А вообще у нас цветение начинается с мая и длится до конца сентября. Одни цветы сменяют другие, но всегда ярко. Без пауз.

Я поняла, что не хочу возиться с растениями, которые не хотят здесь расти, уговаривать каких-то «южан», а они потом будут, чахоточные, страдать. Полно цветов, которые в нашем климате и почвах чувствуют себя великолепно.

— Ты ведь раньше не рисовала цветов?

— Нет, не рисовала. Я рисовала то, что было под рукой. Мороженую рыбу, например. Цветы начались года четыре назад.

Года два я рисовала черным углем. Вначале травы, а потом и цветы. Когда убираешь цвет, не страшно. И какой-нибудь искусствовед из музея не скажет, что я делаю пошлые картинки. Потом я переключилась на зеленую пастель и рисовала только крапиву, чтобы не сказали, что я скатилась до пошлостей типа роз.

Но в прошлом году у меня все так ярко цвело, и я подумала: «Что же я себя, как сироту, загоняю в самый темный угол, к лопухам? И перед цветами как-то неловко: они цветут, а я себе где-то под забором крапиву ищу».

— А как ты стала разрисовывать людей?

— У меня есть приятель-фотограф. Он собирался жениться на литературоведе. Но невеста вдруг нашла у него негативы с обнаженными девочками и устроила скандал.

Он ей говорит: «Это искусство!» А она пакует чемодан. А им через неделю в загс. И он попросил: «Помоги!»

Невеста написала поэму, в которой некое существо женского пола путешествовало по разным временам года. Фотограф предложил мне невесту расписать, он бы ее снял, они бы сделали книгу с потрясающими фотографиями, и издательство «НЛО» ее бы с удовольствием напечатало. Заодно бы и невеста раскрепостилась.

Он привел ее ко мне. Она страдала ради того, чтобы своим телом проиллюстрировать собственную поэму. Покрасила я ее в цветы, и она тут так прижилась, по саду начала бродить, к забору близко подходила. Народ с любопытством смотрел, потому что расписала я только «фасад», белая попка внимание привлекала.

Мы сняли процесс на видео. И мне понравилось чрезвычайно. Из этого могла получиться игра.

— Поэма-то вышла?

— Нет. Но они поженились, и проблема исчезла. Уже позже, в Москве, к моей выставке в «Манеже» мы сняли фильм — цветы на теле.

— Ты предпочитаешь расписывать девушек?

— На еще одной выставке в ЦДХ я расписала Олега Смирнова.

— Это фотограф, который Чечню снимает?

— Да. С его стороны это был геройский поступок. Когда он узнал, что у меня нет второй модели, он сказал: «Хорошо, я разденусь, на». Он разделся до джинсов, но джинсы сползли под пузо. Получилась такая нэцкэ. Совсем леший, упырь. Когда замажешь лицо зеленой краской, глазки становятся абсолютно глазами рептилии.

В ЦДХ было море народу. Я сильно волновалась. И залезла Олегу в ухо кисточкой, покрутила там зеленой краской — он только на четвертый день краску оттуда вытряхнул.

Олег оказался клевым — толстым, лысым. Когда собралась публика, он уже был «зелен», схватил камеру, повесил себе на пузо и начал фотографировать людей, которые на него смотрели. Получился абсолютный «сюр»: было непонятно, кто же из них экспонат.

У Олега через два дня открывалась выставка в Музее архитектуры на Воздвиженке — чеченская съемка, разрушенный Грозный. И он с собой в ЦДХ принес пригласительные.

— Представляю, бегает такая зеленая лягушка: товарищи, приходите ко мне на выставку, я совсем не то, что вы думаете!

— Потом мы пошли мыться — я повела девушку-модель в дамский туалет. Олег на нас с сожалением взглянул: «А меня кто мыть будет?» — и пошел в туалет мужской. И вот там-то он имел бешеный успех: у него отняли все пригласительные, отмыли. Он вышел только с легкой зеленью на лице и очень смущенный.

— Ты еще издаешь детский журнал по садоводству. Он тебе в работе помогает?

— Он расширяет мой кругозор. Я бы столько всего про сад и про растения не узнала. Я могу заказывать статьи про любой цветок, что растет у меня на даче. Все один к одному. Я сад выращиваю, компоную, рисую. Так Клод Моне делал.

Про него кто-то сказал: «Моне — это глаза, но зато какие!» И он себе под глаза сделал сад.

Как только у Моне появились деньги, он купил себе дом в восьмидесяти километрах от Парижа. Очень скромный, вполне дача, но зато роскошный сад, к которому чуть позже Моне прикупил болото, осушил его, устроил озеро, завел кувшинки. Он их писал до бесконечности. Японский мостик, ивы, озеро, цветы.

Он сажал растения под картины. Он все знал про цветы, держал четырех садовников. Он смешивал цветы, как палитру.

Это абсолютно сад художника. Безумно красиво, много контрастных пятен, розового и зелени, цвета на контражуре, поворотов-ракурсов. Еще бы японских туристов из этого сада убрать, чтобы ракурсы увидеть, вообще было бы замечательно.

Тут, как вы догадываетесь, уважаемый читатель, наша бутылочка винца подошла к концу. Комары стали донимать. И мы расстались в полном удовлетворении собой, благоухающим вокруг садом, дачной жизнью и искусством, рожденным всеми этими приятными обстоятельствами.

Людмила ЛУНИНА