МОЛОДОСТЬ ТЕМЫ

Вот Тема — или Артемий, ни в коем случае не Артем! — Лебедев. Культовый персонаж, символ русского сегмента Всемирной Сети и герой завтрашнего дня. Наши СМИ по привычке пасут олигархов или что там от них осталось. А просиживающая дни и ночи в Интернете и помаленьку активизирующаяся вне его часть общества о мистерах-твистерах трубопроводов, горно-обогатительных комбинатов и финансовых потоков вряд ли что-нибудь знает. Она знает Тему

МОЛОДОСТЬ ТЕМЫ

В свои двадцать пять лет он один из отцов-основателей Рунета. «Тема Лебедев» — это главный бренд нашего Интернета. Однако «Студия Артемия Лебедева» занимается дизайном, и не только электронным, но и самым что ни на есть традиционным — от графического до предметного. Предметов еще никто не видел, через месяц-другой Тема обещает продемонстрировать. То есть сейчас он играет на том поле, где долго еще будут спрашивать: «Лебедев? А кто это?»

Бог его знает, как дело обернется и не совьются ли в один непрекрасный день все эти высокие технологии в свиток вслед за очередным падением индекса NASDAQ? Если нет, у Артемия Лебедева есть все шансы стать символом не только русского Интернета.

Так что, если вы интересуетесь, как сегодня выглядит Россия, блин, молодая и как завтра будет выглядеть Россия, блин, в расцвете сил, — приглядитесь к Теме Лебедеву. Его в нашей жизни становится все больше. И правильно. Молодым везде у нас дорога.

— Я смотрел ваши сайты, включая главный, с заблаговременно застолбленным доменом design.ru. Все больше шутки, прикольные плакаты...

— К слову «дизайн» я отношусь как к слову Gestalt — творение, создание какого-то порядка из хаоса. То, что вы видели на сайтах, — шутки для себя, это не имеет отношения к тому, чем занимается моя студия. Мы продаем практически все виды дизайна. Пока еще не оформляем интерьеры, не занимаемся архитектурой, все остальное — графический, электронный дизайн — делаем. Сейчас занялись промышленным. Наша задача — через два года стать самой известной в России компанией промышленного дизайна. Я знаю, как добиваться того, чего мне хочется.

— Вы один из отцов Рунета, Самизнаете-кто. И вдруг бросаете эту золотую жилу, где можете еще долго оставаться на первой позиции, и начинаете заниматься вещами, которые по бэкграунду, по всему — не ваши.

— Я был вполне бумажным дизайнером. Делал с Аркадием Троянкером макет «Итогов», для московского фонда Карнеги — журнал Pro et contra. А потом начался Интернет, и я ушел туда, где никто мне не мог дать никаких советов, это была абсолютно новая область и в России и на Западе. Все услышали выстрел стартового пистолета и вместе побежали.

— Вы в Америке успели пожить. Там познакомились с Интернетом?

— Я год проучился в занюханной американской школе, в одном из провинциальных городков, где ничего никогда не происходит. Интернет уже был, но им никто не пользовался. Я вернулся в Россию и живу здесь самостоятельно с шестнадцати лет. В Америке не было среды, в которой я понимал бы, для чего существую. Я не мог ни одной своей мысли никому передать. Хотя за год вполне выучил язык. Выезжая сейчас на переговоры куда-нибудь в Европу, общаюсь на том самом английском.

— Не очень-то вы похожи на патриота...

— Я очень похож на патриота. Я хочу, чтобы русский дизайн был известен в мире, чтобы ему подражали. А большинство наших дизайнеров считают большим достижением, если им удастся скопировать то, что сделали в Америке два года назад. Хотя вся рекламная графика была создана в 20-е годы здесь — Эль Лисицким и другими. Нужно создать новые традиции, которые произведут такой же эффект на мировую культуру, как в 20-х.

— Но нужны еще технологии, промышленность, деньги. Зачем, например, усовершенствовать мобильный телефон, если его делают в Финляндии?

— Финляндия не всегда была ведущей промышленной державой. И Япония тоже. Нужно захотеть. У нас каждый день что-нибудь производится — от решета до газонокосилки и космического корабля. Это производство нужно ставить на коммерческие рельсы. Чтобы разработать новую модель автомобиля, нужен, допустим, миллиард долларов. Я уверен, через пять-десять лет у нас сделают вполне конкурентоспособный автомобиль.

— А почему до сих пор не сделали?

— Потому что мы жили в стране, где, начиная с 60-х годов, все хорошее планомерно убивалось. Сегодня есть контакт с другими культурами, который позволяет отказаться от традиций Совка. Я недавно ездил на «Ижмаш». Половина завода новая, половина старая. Стоят роботы для сварки кузова, такие же, как на заводах «Мерседес». А потом кузов уезжает в цех, где его «доделывают» молотками и паяльными лампами. И получается то, что получается. Но через какое-то время все оборудование будет новым и работать на нем научатся. По техническим характеристикам то, что делается в России, не слишком отличается от того, что принято в мире. Достойные вещи. Только их делают очень плохо.

— В том-то и дело, что оборудование «мерсовское», а в итоге получаем «москвич» ижевской сборки. Где вы наберете аккуратных, как немцы, работников? Думаете, люди хотят что-то делать? Я этого не замечаю.

— А я замечаю. У меня в компании работают сто человек, и ни один не пьет чай по пять часов, как в советском НИИ.

— Рад слышать. Может быть, у вас образцовое капиталистическое производство, может, отсюда все и начнется?

— Это неизбежно. Нужно поставить дело на разумные рельсы, когда заработанные деньги вкладываются в развитие, а не тратятся в первый же день, после чего все расходятся, пожимая плечами.

— По Сети гуляют некоторые ваши высказывания. Будто бы вы до сих пор не миллионер лишь по той причине, что в Рунете нет миллиона. Говорили такое?

— Не говорил. И в Рунете давно есть миллион, и я живу не только на Интернете.

— То есть вы уже миллионер?

— Смотря в каких денежных знаках.

— Ну, в рублях — это неинтересно! А какой вы начальник — придирчивый, который все проверяет?

— Проверяю. Любая, даже самая маленькая, картинка проходит через меня.

— Так чем же мир, который вас окружает, вас не устраивает? Зачем, к примеру, переделывать ложку или чашку?

— Думаете, в мире много удобных чашек?

99, 9 процента чашек неудобно держать — либо палец в ручку не пролезает, либо чашка обжигает руку, либо неустойчива. Дизайнеры стараются сделать что-то новое, забывая об удобстве, о том, что первоначальная идея была — пить не из ладони, а из сосуда, который удобно держать.

— Все великие архитекторы и дизайнеры XX столетия — от Чарлза Макинтоша до Филиппа Старка — считали своим долгом сконструировать кресло. Неужели вы за всю свою жизнь не встретили достойного кресла?

— Долго искал и нашел. Это кресло Германа Миллера, которое выпускается уже пятнадцать лет, получило все возможные призы за эргономику и красоту. Но и оно меня не до конца устраивает: оно регулируется, но все равно не хватает нескольких движений, которые сделали бы меня окончательно счастливым, на нем неудобно сидеть, подогнув ногу под задницу, а это моя любимейшая поза, только так мысли приходят в голову. Зато у кресла замечательная кинематика и плавность движений. Когда раскачиваешься, полное ощущение, что сидишь на воздушном потоке. Кресло дорогое, но есть вещи, перед которыми я не останавливаюсь. Например, таких мониторов, как у меня на столе, в Москве всего штук пять и стоит каждый, как домашний кинотеатр.

— А вещи, которые вы собираетесь проектировать, будут доступны среднему россиянину?

— Как человек бескомпромиссный я не смогу выпускать откровенный ширпотреб. Это, скорее, вещи для ценителя. Я сам такой. При этом я не считаю, что последняя по времени версия — всегда лучшая. Есть вещи настолько хорошие, что всякое дальнейшее улучшение уже бессмысленно. И часы я люблю со стрелками, а не с цифрами, и с черным циферблатом — меньше режет глаз. Знаете, что зеленое на черном — самый читаемый вариант? Такие приборы у авиадиспетчеров.

— Ну хорошо. Поговорим о времени. Вам его хватает?

— Нет, никогда.

— Сколько спите?

— Часов двенадцать, но работаю часов по двадцать.

— Это сколько же часов в ваших сутках?!

— Сутки — это не мой квант времени. Мне все равно, когда ложиться спать. И я ненавижу день, поэтому стараюсь просыпаться, когда уже темнеет.

— Яркого света, что ли, не выносите? Как вампир?

— Люблю рассеянный, меня бесит любая лампочка, которая попадает в глаз. Дома никогда не пользуюсь верхним светом: лампы закрыты, либо светят в потолок, либо спрятаны за кожухами, отражающими свет от стены.

— Выходит, живете в своем ритме, не совпадающем с ритмом остального человечества. А как вам удается встречаться с вашими сотрудниками?

— Если мне, допустим, нужно дать с утра какие-то важные указания, могу просто не ложиться спать.

— Вы же руководитель, бумаги какие-то подписываете.

— Бумаги меня находят.

— Значит, если сотруднику нужна ваша подпись, он должен сидеть и, проклиная все на свете, ждать, когда вы появитесь на работе?

— Бумаги можно просто оставить на моем столе. У меня своя система приоритетов, для дела мой психологический комфорт важнее, чем какое-то мимолетное неудобство.

— А правда, что вы когда-то палатку в квартире установили и жили в ней?

— В переходном периоде практически все ищут новых мест, где бы им переночевать, — хочется спать на полу, на чердаке, на подоконнике...

— Спали на подоконнике? И не свалились?

— У меня были подоконники метровой ширины.

— А какой длины?

— Ну ноги подогнешь и спишь.

— И сколько прожили в палатке?

— Может быть, пару дней.

— Всего-то?

— А зачем дольше?

— А колышки прямо в паркет вбивали?

— Палатка была с каркасом.

— В любимом мною произведении вашего прадеда «Детство Никиты» есть эпизод, когда герой роет пещерку в сугробе и прячется от учителя. Там еще пишется о голубом свете, который пробивался сквозь толщу снега. Все мы любим прятаться от взрослых. Небось не любите, когда вас спрашивают об Алексее Толстом?

— Не люблю. Как правило, собеседник выясняет — а что, собственно, мне перепало? Нет никакой связи между моими достижениями и достижениями прадеда и других родственников. Никто не мог научить меня ни тому, чем я занимаюсь, ни моему подходу к решению проблем. За что я признателен родителям — они мне не мешали жить так, как я хотел, заниматься тем, чем хочется, не гнали ночью со двора, я мог играть сколько угодно. Наверное, это как-то отразилось на моем характере.

— Вам ничего не запрещали?

— Ну, наверное, в раннем детстве запрещали брать со стола ножницы, говорили, что они острые.

— А закурили открыто когда?

— Когда остался один, в шестнадцать лет. Родители были в Америке, я вернулся в Россию. Месяц пожил у родственников — у бабушки, у тети. Даже просил тетю, чтобы она меня воспитывала как ей угодно. А потом уже, наверное, повзрослел и не нужно было никого, чтобы меня воспитывать. Перешел в автономное существование, рано стал сам зарабатывать и не считал, что кто-то мне должен помочь.

— А почему не получили высшего образования?

— Я проучился полтора курса на журфаке МГУ, трижды оставался на второй год, переводился, а потом просто перестал туда ходить. Я уже работал плюс родился первый ребенок, сейчас у меня их трое, старшей дочери уже шесть лет. В прошлом году декан журфака позвал меня преподавать, я читал курс. Вполне хорошо для человека, который бросил учебу.

— То есть вы, принципиальный селфмэйдмен, отказываетесь от всего сделанного не лично вами, даже от того, что вы на четвертинку Толстой. Вы в этом постоянном отталкивании опору какую-то находите?

— Это единственная возможность добиться желаемого без бесконечных советов со стороны окружающих.

— Ваши грандиозные планы по возрождению русского дизайна ограничены тем, как живет общество в целом. Тут вы не свободны...

— Я как раз считаю, что свободен, мне страна и государство никак не мешают.

— И вас ничто не раздражает в нашей жизни — русский темп, необязательность?

— Русский темп — это не обязательно мой темп. Как я не завишу от какой-нибудь древней Финикии, я не завишу от того, как привыкли жить люди вокруг меня.

— Намерения у вас патриотические — жить здесь, работать, совершать Геракловы подвиги. А вдруг государство на каком-то этапе прервет этот полет, вдруг вы начнете ему мешать?

— Каким образом? Улучшая его имидж в глазах мировой общественности? Получая международные призы?

— Вам нравится нынешняя власть, Путин?

— Я не разделяю всенародной любви, но отношусь к нему с симпатией. Он еще недавно был простым горожанином. Ему так же хамили в ЖЭКе, так же приходилось стоять в очереди и ездить на троллейбусе. Не принципиально, что в какой-то момент он стал терять эти атрибуты простого человека, пересев на «мерседес». Он еще помнит, что есть какая-то нормальная жизнь, что такое заработок. С ним можно говорить на одном языке.

— А когда представителей Русского сетевого сообщества пригласили в Кремль, вы пришли в бандане. Зачем?

— В то время я ходил в бандане и не видел никаких оснований, почему я должен ее снимать, придя к главе правительства. Это было 27 января 2000 года, за два дня до того, как Путин был объявлен президентом. Я подумал, что, если действует какой-то дресс-код, какой-нибудь церемониймейстер меня отведет в раздевалку, где неумытых превращают в цивильных. С другой стороны, Арафат ходит в «арафатке», патриарх — в клобуке, и никто их не переодевает по дороге. Я решил, что дизайнер может выглядеть как дизайнер, ничего плохого в этом нет. Никакого сомнения ни на чьем лице, кроме тех, кто присутствовал на встрече, я не заметил.

— Художнику можно. А почему вы вообще придаете такое значение дизайну? Верите, что жизнь станет справедливее, а люди лучше, счастливее, если вокруг будут сплошные шедевры?

— Это, безусловно, меняет человека. Люди, выросшие в центре города, обычно отличаются от тех, кто вырос среди новостроек. Они видели больше разнообразия в архитектуре, их культурный опыт способствовал развитию более гибкой ментальной моторики. Они более разнообразны в своих проявлениях.

— А вот прадедушка ваш, о которым вы не любите говорить, вырос в степи, в Николаевском уезде Самарской губернии, но стал довольно разнообразным в своих проявлениях человеком.

— Ну, что-то он все-таки да видал, и воспитание тогда было более серьезным, людей куда сильнее мучили. А вообще, искусство, безусловно, влияет на людей. Взять то же метро, коллекцию о котором я собираю. Когда строили первые станции, одной из задач было показать народу что-то высокое, а не только говно по колено, которое покрывало всю страну (не только нашу), и деревянные дома (небоскребов у нас не было), весь этот скорбец, который нас окружал. Люди, приезжая в столицу, в Третий Рим, вдруг оказывались в подземном дворце. Человек понимал, что есть нечто, к чему можно стремиться.

— А что вас в современной России больше всего раздражает?

— Русская клавиатура компьютера, меня она бесит. Потому что в русской «макинтошевской» клавиатуре знаки препинания подняты в верхний регистр — чтобы набрать запятую, нужно сначала нажать Shift, подъем каретки. Это бред! А вверху цифры. Автор считает, что они нам важнее, чем знаки препинания, как будто мы все бухгалтеры.

— Если человек считает, что все вокруг не так и все нужно непременно улучшить, он по своему психическому складу революционер. Но вас, похоже, социальная жизнь не интересует?

— Сделать так, чтобы все вокруг жили хорошо, никому не удавалось. Жизнь социума мне меньше интересна, чем дизайнерские разработки. Они все равно влекут какие-то изменения в жизни.

Владимир ПОТАПОВ