«Я НА ВУЛКАН ВСЕГДА ИДУ УМЫТЫМ И ЧИСТО ВЫБРИТЫМ»

Генрих ШТЕЙНБЕРГ:

«Я НА ВУЛКАН ВСЕГДА ИДУ УМЫТЫМ И ЧИСТО ВЫБРИТЫМ»

Бывали вы когда-нибудь на вулкане? Скорее всего, нет. По словам Генриха Штейнберга, в российской тусовке людей, постоянно работающих на активных вулканах, сегодня человек десять-пятнадцать, не больше. Генрих Семенович — академик Российской академии естественных наук (РАЕН), директор Института вулканологии и геодинамики РАЕН. Родился в Ленинграде в 1935 году, окончил Ленинградский горный институт, автор более двухсот статей и изобретений, первооткрыватель, без одной минуты космонавт, без одной секунды зек, испытатель лунохода, электрик котельной в звании кандидата наук, приятель Бродского, герой повести Битова, знакомый Ростроповича. Лауреат российских и международных премий. Работал более чем на трех десятках действующих вулканов, на множестве извержений. С 1991 года регулярно подготавливает ежемесячные, ежеквартальные прогнозы вулканической активности, ожидаемой на Курилах, и еще ни разу не ошибся. В октябре 1999 года за три дня до начала извержения вулкана Кудрявый на курильском острове Итуруп предупредил губернатора Сахалинской области Фархутдинова и мэра Курильска Подоляна о предстоящем извержении, отклонение старта извержения от времени, указанного в радиограмме-предупреждении, составило менее семи часов

— Молодой человек! Не увидеть в своей жизни вулкана — это все равно что, например, ни разу не увидеть моря. Можно, конечно, прожить жизнь и не увидеть моря, но...

— Генрих Семенович, мне всегда казалось, что вулканы — это как прыщики на теле Земли.

— Можно и так сказать, наверное. Но я бы так не стал сравнивать... «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые...» Извержения и есть «минуты роковые» в истории Земли... Вы включите видеозапись, возьмите фотографии. Это же прекрасно. Но лучше ехать, видеть и быть рядом. Это как с женщиной: быть вместе неизмеримо интереснее, чем смотреть на фотографии или экран телевизора. На действующем вулкане, на извержении ты становишься частью великого явления природы.

— Откуда столь странная страсть в ленинградском мальчике?

— Мой отец был архитектором. Для меня, кстати, город всегда был Петербургом, потому что архитектура города на Неве — это Петербург, а не Ленинград. Отец надеялся, что я пойду по его стопам, поскольку способности были, конкурсы выигрывал, но я поступил в Горный институт (кстати, выдающийся памятник архитектуры работы Воронихина). Отчасти потому, что было желание получить такую специальность, с которой можно жить и работать далеко от больших городов и больших начальников. Отчасти потому, что время было такое и евреям путь в некоторые учебные заведения тогда был заказан... Я помню, как отец, генерал-строитель, ушедший на фронт добровольцем и вступивший в партию в июле 1941-го, провоевавший всю войну на Ленинградском фронте, с орденами за прорыв блокады, за снятие блокады и ранениями, после ругательной статьи в «Ленинградской правде» в конце 1952-го — начале 1953 года со дня на день ждал ареста. А я в это время жег в печке книги «ликвидированных» авторов, да и просто «неблагонадежные» произведения. Спалил много, но запомнил только изданный в 1934 году в Риге многотомник профессора Дубнова «История еврейского народа» — он горел очень плохо. В 1992 году на одном из книжных развалов увидел точно такой и, конечно же, купил... А до ареста дело не дошло: 5 марта Сталина не стало.

Поступив в Горный институт на геофизический факультет, не пожалел. На втором курсе за приличную успеваемость меня зачислили в закрытую привилегированную группу «Поиски и разведка радиоактивных металлов». В то время это была для страны проблема номер один. Но две практики проходил на Камчатке, занимаясь поиском «простых» полезных ископаемых.

— Это когда идешь в большой поход с кайлом и рюкзаком для образцов за плечами?

— Помилуйте, с каким же кайлом? С геологическим молотком и радиометром. В остальном почти все именно так, как вы сказали. На уран в казахские степи меня отправили на диплом, после пятого курса. Там было хорошее месторождение, но ко всем минусам полевой жизни в пыльной казахской пустыне (два литра воды в день: хочешь — пей, хочешь — мойся) прибавлялись минусы жизни городской: полно народу, семьи, дети, за все плати, за всем следи, запирай замки, двери. Ничего похожего на камчатские экспедиции, где в полевом отряде человек пять-шесть и каждый друг, товарищ и брат... Я не люблю больших скоплений людей. У меня в Москве, когда спать ложусь, иногда возникает неприятное чувство, стоит только представить себе, как одновременно в кровати укладываются еще миллионов восемь или десять москвичей. Каждый дом — штабель из спящих. Тихий ужас!.. На вулкане или в Долине гейзеров, на Курилах или Камчатке ты живешь-работаешь и знаешь, что в радиусе пятьдесят километров с тобой человек восемь, а километрах в двадцати еще один геологический отряд да пограничная застава километрах в сорока. И все. И чувствуешь себя деталью природы, человеком в пейзаже.

Заканчивая институт, твердо решил, что работать поеду на Камчатку. От распределения в Первый, «урановый», главк я «ушел», отказавшись дать подписку, необходимую для работы на совсекретных объектах. И направили меня в Хабаровск, в Дальневосточное геологическое управление, начальник которого, Виктор Андреевич Ярмолюк, отпустил меня на Камчатку, потому что сам когда-то там работал и любил полуостров. И начал я работать на вулканах в Камчатской геолого-геофизической обсерватории Сибирского отделения Академии наук.

В 1961 году стал даже героем сенсации, первым в Союзе спустился в кратер действующего вулкана (Авачинского). С одной стороны, мальчишество. Как у Жюля Верна — путешествие к центру Земли. Но уж очень хотелось посмотреть, что там, на дне, какая температура, какой у газов состав. В кратере потухшего вулкана интересного мало, потому что, как только активность вулкана прекращается, кратер начинает разрушаться, стенки осыпаются, и превращается кратер в малоинтересную котловину. А вот действующий — совсем другое дело, и никто на дне его не был. А вдруг там действительно дыра, колодец, ведущий к центру Земли? Но сверху не видно. Поэтому надо спуститься и посмотреть... Спускался по вертикальной стенке в изолирующем дыхательном приборе вроде акваланга с баллоном кислорода за спиной и в медном пожарном шлеме с гребнем. Специального оборудования тогда еще не было.

— Что там, дыра в ад, в пекло? Было ощущение того, что ходите по краю преисподней?

— Внизу были раскаленные площадки, трещины, из которых шел прозрачный газ, перегретый до 700 — 800 градусов, и ничего сверхъестественного. Дыры до центра Земли не нашел, а рюкзак на раскаленных породах прожег. Других ЧП на этом спуске не было.

А вот на следующий год в кратер извергавшегося Карымского вулкана мы полезли не из любопытства, а под вполне научную идею. В 1961 — 1962 годах в кратере вулкана периодически происходили взрывы, интервал между ними составлял от нескольких часов до нескольких дней. Во время одного из облетов мы дважды пролетели над кратером на малой высоте, включив высокоточную радиометрическую станцию, и оба раза записали над лавовой пробкой в центре кратера интенсивную радиоактивную аномалию. Решили, что это связано с подъемом кислой магмы и предстоящим излиянием лавового потока. И действительно, через месяц на вулкане началось излияние лавы. Через несколько дней мы высадились на вулкане, поток течет, а радиоактивности в нем никакой нет. Откуда же была аномалия? Может быть, из газов? Значит, надо подняться на кратер, провести измерения радиоактивности газов. Вот для этого мы с Толей Чирковым и пошли на кратер. Когда были уже совсем близко от него, рванул взрыв, и Толю зацепило вулканической бомбой (камнем, вылетающим из кратера. — Ред.) по ноге, а я, вместо того чтобы переждать, пока пройдет камнепад, и оказать квалифицированную помощь, рванул к нему. Меня на полпути тоже положило. Хорошо, что Толя был в сознании, дал аварийную ракету, и Олег Волынец и Миша Федоров добрались до нас, спустили вниз, перебинтовали. Но я все это знаю по рассказам, потому что был без сознания. Наизусть помню диагноз: «Перелом затылочной, теменной, левой височной костей и внутричерепное кровоизлияние». Нас надо вывозить, но «Аэрофлот» доставить не может из-за плохой погоды и извержения. Обратились к военным, но они тоже не могут, потому что все стоят по форме «раз» и ждут чуть ли не войны с Америкой. Ведь это был конец октября 1962 года, Карибский кризис. Повезло, что на следующий день дали команду «отбой», и военный вертолет противолодочного дозора прямо с океана пришел на вулкан и вывез нас в Петропавловск, посадив на стадионе недалеко от больницы. Из Москвы прилетела «спасательная бригада». Неделю лежал без сознания в палате для смертничков, иногда бредил. В один из редких моментов просветления меня спросили, знаю ли, где нахожусь. Я ответил, что знаю — на Восточном фронте... Но выкарабкался.

— А как же вас, человека, привыкшего смотреть себе под ноги, ковырять камешки, потянуло в космос?

— Для контроля состояния вулканов я занимался их аэрофотосъемкой и из любопытства сравнивал свои фотографии со снимками Луны, которые начали тогда появляться, смотрел атласы. 12 апреля 1961 года, когда Гагарин полетел в космос, я делал на кафедре астрономии Ленинградского университета доклад по геологии Луны. Для меня тогда это было хобби, поскольку считал, что где-то этим занимаются профессионально. В декабре 1964-го открываю журнал «Известия Академии наук, серия геологическая», читаю статью по геологии Луны и со своих любительских позиций начинаю возмущаться — ну все на Луне совершенно не так! Сел и на одном дыхании написал большую статью, приложил к ней свои снимки и отправил в тот же журнал. И еще написал короткую статью для журнала «Доклады Академии наук», в котором публикуются наиболее важные научные сообщения. Но для этого журнала статья должна быть представлена к публикации кем-то из академиков. От брата, который работал в той сфере, знал, что главный по космосу у нас академик С.П. Королев. Нашел в справочнике его служебный адрес и отправил статью с письмишком о том, что хотел бы этой тематикой заниматься. Обе статьи вышли в октябре 1965-го, меньше чем через полгода.

— А кто был прав насчет строения Луны?

— Если говорить о том авторе, с которым я спорил, то я. А вообще рельеф Луны обусловлен и метеоритной и вулканической деятельностью. Американцы заметили обе статьи и пригласили меня на симпозиум по геологии Луны.

— Удалось съездить?

— Нет. Выезд из Страны Советов в то время — как беременность. Документы нужно было подавать за девять месяцев, а они меня за полгода пригласили. Не успел. Но американцы перепечатали у себя мою работу и включили меня в редколлегию журнала Modern Geology, членом которой я до сих пор являюсь. У нас в то время тема тоже оказалась модной, но чудаков, которые интересовались геологией Луны, было немного. Меня пригласили в Институт космических исследований, включили в программу подготовки научного состава для полета в космос. Бродский шутил, что скоро мне придется целоваться с Подгорным (председателем Президиума Верховного Совета СССР. — Ред.). В свои тридцать пять я был, по нашим меркам, староват для космонавтики, но тесты показали, что мой биологический возраст не превышал тогда двадцати двух лет. Кстати, совсем недавно старые знакомые из медико-биологического центра предложили повторить тестирование. Сейчас мой биологический возраст находится в «вилке»: тридцать восемь — сорок три года. Тогда, в 1968 — 1969 годах, прошел я медкомиссию, в 1970-м открутился на центрифуге, был включен в «спецконтингент» и начал составлять свою программу. В конце 60-х планировался пилотируемый беспосадочный облет Луны. Однако ракета-носитель для этого полета так и не взлетела. Следующая программа писалась для орбитального полета, но он тоже не состоялся — после гибели экипажа «Союза-11» в 1971 году в результате разгерметизации корабля старты без скафандров были запрещены и кресло космонавта-исследователя, на которое нас готовили, с кораблей «Союз» было снято. Лет восемь или девять, до появления корабля «Союз-ТМ», космические экипажи состояли из двух космонавтов: командира и бортинженера.

— А что за невероятная история с испытаниями лунохода?

— Рельеф, физико-механические свойства вулканических пород и условия проходимости в некоторых районах Камчатки очень похожи на лунные. Поэтому именно там, на подобранных мною площадках, было решено испытывать луноход. Я не был «испытателем лунохода» — я был начальником экспедиции, ответственным за подбор площадок, и руководителем геологической части программы ходовых испытаний лунохода. Испытания шли в режиме полной секретности. Мы уже выбивались из графика, а тут еще авария вертолета — полетел цилиндр, и упали мы на вынужденную посадку 17 августа, сразу после Дня воздушного флота. Комиссия удивлялась, что обошлось без жертв. Потом, чтобы не сорвать испытания (за это по голове бы не погладили), пришлось, как говорят сейчас, «черным налом» платить десять тысяч рублей за двадцать пять тонн бензина... Испытания прошли успешно, но через некоторое время мне эту историю припомнили. Было уголовное дело по расстрельной статье 93-прим. о хищениях в особо крупных размерах, исключение из партии, объявили официальное, под расписку, предупреждение КГБ, в котором мне припомнили и дружбу с Бродским, и контакты с Ростроповичем, Виктором Некрасовым, но более всего чекистов встревожил контракт-приглашение на работу в США, который я, впрочем, получил через несколько дней после предупреждения. Однако после двухлетнего расследования и вмешательства главного конструктора лунохода А.Л. Кемурджиана и академика Г.Н. Флерова дело закрыли. Но из института уволили «по сокращению штатов», а когда суд восстановил, уволили по решению ученого совета, как «не прошедшего конкурс на должность младшего научного сотрудника»... Был я тогда кандидатом наук, редактором Modern Geology, вице-президентом общества Intern.Lunar.Geol.Soc., а вот статусу МНС не соответствовал.

Несколько лет трудился электриком в квартальной котельной, смена сутки и трое свободен — замечательный график для научной работы! А летом, пока котельные стоят, работал на вулканах или в Долине гейзеров. В 1977 году пригласили меня в Ереван на международный симпозиум по тектонике Луны. В Ставрополе, через который я добирался в Армению, знакомый председатель общества «Знание» попросил прочитать лекцию по вулканологии в крайкоме КПСС. После нее ко мне подошел лысоватый человек, поблагодарил, пожал руку. Вспомнил я об этой лекции через несколько лет, поскольку лысоватым человеком был М.С. Горбачев.

А в 1978 году начал я работать на Сахалине, точнее на Курилах, в лаборатории вулканологии Института морской геологии и геофизики ДВО РАН, ну а в 1991 году был создан Институт вулканологии и геодинамики РАЕН, которым с того года и руковожу. С тех пор кульбитов в моей жизни не было, если не считать увольнения («за прогулы») из Института морской геологии и геофизики. На самом деле прогулы ни при чем — в Российской академии наук конкуренции не любят, и вопрос был поставлен жестко: или у нас, или в Российской академии естественных наук. Не уйдешь из раеновского института — уволим. И уволили, а вся моя лаборатория ушла со мной в Институт вулканологии и геодинамики РАЕН.

Ну и, пожалуй, надо сказать о месторождении рения, которое открыли мы на вулкане Кудрявый в 1992 году и разведку которого закончили в прошлом году. (Рений — очень редкий металл, необходимый в авиационных и ракетных двигателях, а также в нефтехимии для производства высокооктанового топлива. «Кудрявый» — единственное месторождение в России. — Ред.) Пожалуй, самое интересное на этом месторождении — что получать концентрат рения и других редких металлов здесь можно не из руды, а из вулканического газа. При этом самые дорогостоящие стадии горно-металлургического процесса: добыча руды, ее транспортировка, дробление, обогащение и плавление — оказываются ненужными, и, соответственно, себестоимость продукции резко уменьшается. Одним словом, для получения промышленного сырья необходимо, чтобы вулканический газ по трубопроводу подавался в технологическую цепочку. За семь лет разведочных работ технология процесса на лабораторном уровне была нами отработана, и сейчас с одной из крупнейших компаний мы ведем работы по созданию промышленной установки.

— Вулкан — бог огня у древних римлян, могучий и почитаемый. А у нынешних его почитателей есть какие-нибудь ритуалы? Вы в себе чувствуете этот огонек?

— Я на вулкан всегда иду умытым и чисто выбритым. Выход на кратер — всегда радость. Там чувствую себя уверенно и спокойно. Может быть, поэтому никогда не беру и ребятам в своей команде запрещаю тащить наверх радиоприемники. Плееры, магнитофоны — пожалуйста, но никаких последних новостей. Связь с базой есть, и достаточно...

Вулканы меня любят. Я уверен, что у каждого места есть свой дух, свой бог. К нему нужно относиться с большим уважением. Вулкан требует предельного уважения и собранности. Никакого панибратства. Как с благородной женщиной: из того, что тебе вчера что-то позволили, совершенно не следует, что тебе разрешат это и сегодня. Нужно быть таким же безупречным, как в первый раз. Каждый раз, как первый, сколько бы раз это ни повторялось. Все несчастные случаи происходят в самых простых местах, там, где ты теряешь уважение и начинаешь хамить вулкану. Этого он не прощает.

— А мусор в кратер можно кидать?

— Нельзя! И не только в кратер. Вообще мусорить нехорошо. Знаете, когда возвращаешься из Японии на Сахалин или Курилы, необходимо время на адаптацию. Иначе шок. Потому что по морфологии острова у нас одинаковые, а менталитет разный. Японцы в отличие от нас очень любят свою страну, землю, территорию.

— Какие вулканы самые опасные?

— Взрывные, которые образуются на стыке идущих навстречу друг другу плит. От них больше всего проблем.

— Генрих Семенович, а у вас случайно где-нибудь в кабинете или дома в Южно-Сахалинске не висит репродукция картины «Гибель Помпеи»?

— Нет, но эту картину я очень люблю и знаю с детства как экспонат Русского музея. Чувство, которое испытываешь, глядя на нее, — беспомощность, невозможность противостоять великой и неудержимой стихии.

— Приходилось ли вам бывать на вулканах в других странах?

— Да, бывал на вулканах не только в России, но и за границей: Аляска, Гавайи, Калифорния, Япония, Никарагуа, Панама, Италия, да много еще где...

— Скажите, пожалуйста, а у нас на Среднерусской равнине не может вдруг появиться собственный Везувий, который погребет под грудами пепла Москву или Ярославль, к примеру?

— Ну, в самое ближайшее геологическое время ничего подобного произойти не может.

— А самое ближайшее — это сколько?

— Несколько миллионов лет.

Александр ПЕРОВ