ГЕОРГИКИ

Georgikon (греч.) — дидактическое стихотворение, в котором воспевается земледелие. (Энциклопедический словарь. Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон)

ГЕОРГИКИ

ПРЕАМБУЛА

Поземельное законодательство столь долго вызывает ожесточенную полемику и пребывает в состоянии «ни тпру ни ну» не только лишь вследствие алчной злоупорности колхозного лобби. Бесспорно, ликвидация кулачества как класса, под каковым кулачеством большевики разумели крепких и трудолюбивых мужиков, диалектическим образом привела к возрождению кулачества как класса — но уже не в расширенном большевистском, а в традиционном русском понимании термина. Злые, пузатые, краснорожие, исполненные неприкрытой алчности и не отягощенные ни малейшей культурой, — этот малопривлекательный образ сельского мироеда чудно реинкарнировался в командирах колхозного производства. Бесспорно, политический диалог с такими командирами чрезвычайно затруднителен — недаром думские аналитики неофициально установили, что депутаты бывают трех видов: глупые, очень глупые и аграрии. И все же, несмотря на всю колоритность таких персонажей, как лидер АПР М.И. Лапшин, агрочекист Н.М. Харитонов или тульский губернатор В.А. Стародубцев, для уяснения странностей поземельного вопроса одной лишь ссылкой на зверскую природу кулака, выдержанной в духе ленинских сочинений на эту тему, вряд ли можно обойтись. При всем восхищении величавостью стародубцевского агроворовства необходимо обратиться также и к более глубинным культурным переживаниям.

Крайне болезненная реакция на любые — к добру или к худу — изменения в сложившейся системе поземельных отношений, вероятно, заложена не то что в природе человеческой, но, скорее даже, в природе человека как живого существа. Представление о своей территории свойственно не только домашним (битвы сельских кобелей за территорию), но и диким животным. Любое чувство необеспеченности, грядущей зыбкости этой связи с территорией возбуждает сильнейшую реакцию даже и на чисто биологическом уровне. Председательский корпус удачно эксплуатирует этот биологический консерватизм, всячески культивируя страх перед земельным переделом.

Другое, также редко учитываемое обстоятельство заключается в том, что для обыденного сознания именно поземельная собственность является собственностью в настоящем, истинном значении этого слова. Прочие виды собственности — заводы, газеты, пароходы, акции, счета в банках, деньги в кубышках — хотя и небесполезны, но в чем-то сомнительны в отличие от собственности настоящей, поземельной. Лютый антисоветчик Ричард Пайпс, занявшись изучением истории собственнических отношений, сделал интересное наблюдение. В викторианской Англии, главной промышленной державе мира, все великое богатство которой покоилось на индустрии и торговле — при полной маргинализации сельскохозяйственной отрасли, — этот важнейший сдвиг никак не отражался тогдашней масс-культурой. В викторианских романах вся интрига по-прежнему крутилась вокруг земельных имений — кому они достанутся, кто счастливо женится на наследнице поместья etc. Это при том что в ту эпоху поместья доброй старой Англии уже вполне перестали быть источниками надежной прибыли, сделавшись зато надежными источниками убытков.

Психологический консерватизм редкостный, но понятный. Для простолюдина особая привлекательность земли — в вере в ее непосредственно кормящую силу. Прочие виды собственности, а равно экономической самодеятельности предполагают вступление в сложную систему хозяйственных отношений, и неизвестно, то ли прокормят, то ли нет, тогда как земля привлекает возможностью (или иллюзией такой возможности) гарантированно прокормиться в рамках натурального хозяйства — «что бы ни было, с голоду не умрем». Натуральность такого хозяйства в современных условиях чаще всего есть сугубый миф. Немалые энергетические, транспортные издержки, расходы на предметы агротехники покрываются из иных источников дохода и в общей калькуляции не учитываются — между тем без этих необходимых расходов якобы натуральное хозяйство немедленно бы или гикнулось, или превратилось бы в истинно средневековую аграрную каторгу. Однако миф дает неизбывное ощущение самодостаточности; человек ощущает себя не игрушкой экономических стихий, но самобытным хозяином, который всегда прокормится, — и в этом смысле притягательность земли, вероятно, будет вечной.

То же и со знатью. Феодальная частичка «де» или «фон», означающая неразрывную связь знатного рода с земельным владением, обладает столь же неизбывной притягательностью, предполагая органическое единство знатного мужа с землей и проживающими на ней его подданными (или как бы подданными). Без этой частички сильный и знатный человек — как перекати-поле, сегодня он есть, завтра его нет, с этой частичкой он претендует на то, чтобы всегда быть нотаблем.

Казалось бы, все вышеприведенные аргументы должны мощно работать в поддержку либерального поземельного законодательства, утверждающего незыблемость частной собственности на землю. Но не тут-то было. Рассмотренные выше культурные переживания являются основой поземельного обычного права, при котором отношения фактических сегодняшних владельцев земли (ибо она отнюдь не бесхозна) строго регулируются неписаными обычаями. Либеральное же законодательство предполагает устраивать эти отношения не по понятиям, но по формализованному закону, причем этот закон делает акцент не столько на свободном владении и пользовании землей — что, хоть и в неформализованном виде, и так уже имеет место сегодня, — сколько на свободном ею распоряжении, т. е. обороте и отчуждении. А это реанимирует самые глубинные страхи нынешних неписаных владельцев перед безземельностью и перед расхищением ager publicus — «Куда я по грибы пойду? Куда скотину выгоню?» Грядущие преимущества от законного титула владения еще предстоит осознать, тогда как глубинные страхи — вот они, уже здесь. Не будем забывать и того, что аграрное право и аграрная экономика — предметы вообще достаточно сложные для изложения и восприятия. В советские времена при изучении в вузах политэкономии капитализма студенты особенно страдали от аграрных разделов Марксовой теории. Кое-как задолбив формулы про 1 сюртук и 40 аршин холста и усвоив магическое заклинание «Д — Т — Д'», они безнадежно начинали плыть при обращении к земельной ренте-1, земельной ренте-2 и прочей абракадабре — это при том что в собственно аграрных вопросах Маркс ничего сугубо животворящего не создал, но всего лишь добросовестно компилировал общепринятые учения. Агитация за либеральное аграрное право неминуемо наталкивается на объективную сложность и запутанность природы аграрных правоотношений, и, возможно, это еще благо, что наши аграрии — люди крайне тупые. Будь их ум поострее, они, вместо того чтобы произносить заклинания про Мать Сыру Землю и проклятых иностранцев, жаждущих скупить все пустующие земли в бесперспективном районе, откуда три года скачи — ни до одного государства не доскачешь, могли бы задавать каверзные вопросы насчет действительно объективных трудностей земельной реформы — и нет уверенности, что на все эти вопросы у реформаторов нашелся бы безусловно убедительный ответ. Сам предмет по себе противоречив.

Поэтому, вместо того чтобы вдаваться в совсем уж изрядные тонкости аграрного права, я по завершении этой длинной преамбулы предпочел бы поделиться личными наблюдениями над аграрными отношениями в моем имении в Тверской области и вокруг него, благо этими наблюдениями я занимаюсь уж десять лет — с 1991 года.

1

В декабре 1991-го я вступил во владение землей, пустовавшей ровно полвека — с декабря 1941-го. Если осенний блицкриг с кратковременной немецкой оккупацией не слишком сказался на моей деревне — за все время оккупации лишь единожды приехали на мотоцикле два пьяных унтера, сперли курицу и уехали, то после декабрьского контрнаступления Красной армии деревня пришла в большее запустение. Линия фронта стабилизировалась аккурат по реке Волге: на правом берегу, где стоит деревня, наши, на левом — немец. В наступательном порыве возникла идея форсировать Волгу по льду, для чего разнесли большую часть строений и из бревен, поливаемых водой, начали ладить ледяную переправу для танков. Один танк прошел, второй утонул, идея наступления отпала, но мой участок выглядел в точности как полвека назад. Несколько снарядных воронок, густой бурьян выше пояса — и более ничего. Кроме того, что отдавать землю, и так полвека лежавшую в мерзости запустения, быть может, и жалко, но не слишком, вступлению в права владения способствовал еще ряд лиц и обстоятельств.

2

Лицами, которым я до сего дня сердечно признателен, были мой ныне покойный сосед поселянин Николай Федорович и ныне здравствующий телевизионный академик Л.Г. Парфенов. Николай Федорович через свойственников, занимавших посты в колхозной иерархии, лоббировал выделение мне земли, а Леонид Геннадиевич, хотя и не занимался лоббистской деятельностью в колхозе, привлекал меня в том историческом году к участию в выходившей на первом канале программе «Намедни». Если сегодня человек, выступающий по телевидению, рассматривается как занимательный скоморох — и не более того, то десять лет назад были еще сильны представления советской эпохи, согласно которым лицо, кажущее свою физиогномию в экране, есть разновидность большого начальства. Благодаря Л.Г. Парфенову я был воспринят местным начальством в таком качестве — и не стал возражать.

3

Прорыву в поземельной собственности способствовала и крайняя деморализация тогдашней местной власти. Состав участников августовского ГКЧП в принципе мог быть иным. Вместо бессмысленного Васи Стародубцева аграрное направление было бы куда пристойнее представить тогдашним председателем Всесоюзного совета колхозов, благообразным Ив. Ив. Кухарем, однако Иван Иванович, будучи горячим охотником, как раз накануне 19 августа прибыл стрелять дичь в колхоз, где стоит моя деревня. Его горячая благодарность судьбе, избавившей его от сомнительных приключений в компании Г.И. Янаева, В.А. Крючкова и др., вероятно, произвела живое впечатление на местное начальство, окончательно отбив у него на тот момент охоту противиться радикальным преобразованиям в земельной сфере.

С другой стороны, надо же и помнить, что такое была осень 1991 года. Сосед мой Всеволод Георгиевич отправился из деревни в Москву, прихватив с собой два мешка картошки, чтобы успешнее преодолевать грядущий зимний голод. Поселяне предлагали ему выписать в колхозном правлении справку, удостоверяющую законное и правильное происхождение клубней, однако легкомысленный Всеволод, полагая, что картофель — это не оружие, не валюта и не наркотики, но совершенно невинный овощ, предпочел не валандаться в правлении и поехал наудачу. И совершенно зря. На 158-м километре шоссе Москва — Рига, на границе Московской и Тверской областей его ждала застава, где незадекларированная картошка была изъята. В том хаосе крушения, когда заградотряды охотились за картошкой, сама идея о том, чтобы беречь кусок бурьяна как зеницу ока и никому его не отдавать, казалась дикой.

4

Но время шло, на дворе стоял 1997 год, о заградотрядах все забыли, и земля стала восстанавливаться в цене, даже слишком. Получив часть земли в священную и неприкосновенную частную собственность, а часть — в несвященную и прикосновенную аренду, я стал подумывать о том, чтобы сделать и эту часть священной, выкупив ее из аренды. Придя в сельсовет, я изложил свое желание и встретил полную готовность продать мне арендуемую землю по цене около $400 за сотку. Челюсть моя отвисла, ибо такая цена за землю, находящуюся в 250 км от Москвы (причем последние 5 км — по бездорожью) и лишенную какого-либо благоустройства, коммуникаций etc., казалась несколько чрезмерной. Участки в 70 км от Москвы стоили тогда в четыре раза дешевле. Будучи не в силах поощрять разврат, я принужден был отказаться от сделки.

Иные объясняли такую уважительную цену неслыханной алчностью сельсоветовских. Отчасти, наверное, и так — да ведь и всякий продавец несколько алчен, что, однако, не объясняет, почему алчность была столь несообразной — по такой цене какой же дурак купит? Но дело в том, что равновесная рыночная цена — явление статистическое, результат достаточно большого числа сделок. При уникальных сделках (а сделки при отсутствии легального земельного рынка все уникальны) цены лепятся от балды и потому вполне произвольны. Точно так же безумно плясали цены на самые простые продукты в начале 1992 г., в первые недели после либерализации цен. Сделок было слишком мало, чтобы рынок устаканился.

Так что я со своим визитом в сельсовет оказался в положении человека, пожелавшего приобрести в Гохране большую императорскую корону Российской империи — мне ответили любезным согласием и предложили уникальную цену за уникальный товар. Только и всего.

5

Уникальными сделками занимался не я один. Судя по сельским слухам, не чуждо негоциям было и колхозное начальство, причем уникальность цен по ихним уникальным сделкам чаще выражалась не в явной завышенности, а, наоборот, в столь же явной заниженности. В период максимальной славы безраздельно распоряжавшегося в Кремле Бориса Абрамовича в колхозе происходили не менее увлекательные эволюции, наводившие на мысль, что, как не стоит село без праведника, точно так же не стоит оно и без Бориса Абрамовича. Как отмечали в черте оседлости, «каждый граф должен иметь своего Менделя», и даже еще сильнее — «каждый Мендель должен иметь своего графа». В нашем колхозе творцом надежных схем, совершенно опутавшим этими схемами престарелого председателя и взявшимся разруливать все колхозные дела, называли некоего Валеру-молдаванина. Любители южнорусского, в особенности же одесского, устного народного поэтического творчества были бы немало изумлены, ибо как раз в ареале естественного обитания молдаван про них рассказывают анекдоты, сходные с теми, что россияне рассказывают про чукчу. Рассказы про местного Бориса Абрамовича, премудроковарного Валеру-молдаванина, звучали примерно как «Наш чукча Эттырыльгын опутал своими сетями председателя, и тот полностью в его власти» — что убедительно доказывает несостоятельность националистических предрассудков.

Уникальные сделки, совершавшиеся под водительством Валеры-молдаванина, более или менее напоминали сходные сделки Стивы Облонского, описанные в романе гр. Л.Н. Толстого «Анна Каренина» — продажа леса купцу Рябинину etc. Сделки эти не только вызывали у поселян решительное недовольство, но и порождали в них отрицательное отношение к обороту земли как таковому. Вероятно, потому, что приятности от расхищения ager publicus доставались председателю и молдаванину, тогда как неудобства — после очередной сделки с купцом Рябининым стало негде дрова на зиму заготавливать — отписывались на долю поселян. Воззрение «Так не расхищайся же ты никому!» сделалось весьма популярным.

6

В итоге последней уникальной сделки противниками оборота земли сделались не консервативные поселяне, но либеральные столичные дачники. Председатель с наперсником-молдаванином продали промышленникам пять гектаров земли на предмет добычи известняка, которым богата здешняя земля. Либеральные дачники прониклись зелеными идеями и, что твои хранители радуги, бросились писать телеги на антиэкологических расхитителей колхозного имения. Возглавил «хранителей радуги» патриарх местных дачников, знаменитый артист оперетты, ради экологии презревший даже память о долголетних дружеских возлияниях вместе с председателем. Чуждые гринписовских идей поселяне, напротив, отнеслись к борьбе дачников без сочувствия и даже ехидно отмечали, что в тяжкие годы советской власти, когда приобретение дач в собственность было затруднено, артист безбоязненно построил усадьбу в двухстах метрах от украшенного адамовой головой колхозного склада с ядохимикатами, а идеологией «хранителей радуги» проникся только сейчас.

Как бы то ни было, столичные либералы требуют от председателя признать сделку ничтожной и вернуть промышленникам деньги, чтобы те со своей индустриализацией убирались восвояси. Будь оборот земли вполне легальным, а председатель — ее законным владельцем, он смело мог бы отвечать либералам: «Подите прочь, какое дело поэту мирному до вас», когда же сделки ведутся по понятиям, экологическая борьба может оказаться более эффективной.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Про особенности русского обычного права можно писать бесконечно, однако близок день, лампада догорает. Единственное, что удивляет — среди различных аргументов, выдвигавшихся поселянами при обсуждении проблем поземельной собственности, мне ни разу не доводилось слышать апелляции к Матери Сырой Земле. Вероятно, это эзотерический культ, что-то вроде Элевсинских мистерий, к которому допускают только посвященных лиц типа М.И. Лапшина и Г.А. Зюганова. Дачники, желающие обогатить полученные из газеты «Советская Россия» сведения о коммунистическом культе Матери Сырой Земли и даже самим совокупиться с ней, слышат от колхозников лишь сугубо нецензурный ответ: «Procul este profani!»

Максим СОКОЛОВ