БОГ ВЕТРА С ЛЕГКИМ СОТРЯСЕНИЕМ МОЗГА

Премьер Большого театра Николай Цискаридзе шокировал армию своих поклонников: он стал ведущим программы «Взгляд»!

БОГ ВЕТРА С ЛЕГКИМ СОТРЯСЕНИЕМ МОЗГА

Показывает фотографии. В компании луноподобных японцев и японок с нащелканных «мыльницей» картинок глядят Барби в «пачках» и Кены в трико.

— Это, — говорит, — я еще со старым носом...

Я помалкиваю: нос — дело деликатное, захочет — расскажет. Листаем дальше. Блестки, перья, кружева. У всех балетных густо накрашены искусственные ресницы, на лбу — натуральные гроздья пота, уши соединены улыбкой. У Цискаридзе она какая-то застенчиво удивленная, как будто все происходит не с ним. Да и нос, конечно, небедный — сразу выдает «лицо кавказской национальности»...

Незадолго до интервью я стал невольным свидетелем такой сцены: Николай, давясь от смеха, рассказывал, что в годы ученичества в нем, тощем-тощем и длинном-длинном, выделялись две вещи — нос и... ну, сами понимаете, что может выделяться у подростка в период гиперсексуальности. По этой причине Колю вызывали начальники балетного училища и строго говорили: «Утягивайся! Утягивайся!» К счастью, юный сексуальный тбилисец обладал и другими достоинствами — тем, что красиво называют талантом, даром, Божьей искрой.

Балет не лучшее занятие для грузинского юноши. Лезгинка — еще куда ни шло, но танцевать томных нарциссов, пустоголовых щелкунчиков — кацо, нэхарашо!.. Сегодня 27-летний Николай Цискаридзе — первый танцовщик Большого театра. (Ладно, это не спорт, слово «первый» кого-то покоробит, но с определениями «самый яркий» и «самый эффектный» вряд ли поспоришь.) Народный артист России. Обладатель внушительной коллекции наград. После американских гастролей New York Times назвала его «богом ветра» (коллеги тогда надулись и все утро не здоровались).

Бог ветра живет на Комсомольском проспекте, в добротном доме. Сосед снизу — энхаэловец Павел Буре. Раньше здесь была коммуналка, где Коля ютился с мамой на четырнадцати метрах. Помню телесюжет: элегантный балерун в восточном халате с кистями дает интервью на запущенной кухне, на фоне сталактитов копоти и сталагмитов штукатурки. Иностранные корреспонденты, ожидавшие увидеть звездные хоромы, обалдевали. Теперь все о'кей — скромное обаяние евроремонта, кухня из каталога. Конечно, до парижской роскоши Нуреева, как до Луны, но все лучше, чем было.

— Я ничего не понимаю в балете! — схитрил я, потому что уже кое-что понимаю: готовясь к визиту, часа три покопался во «всемирной паутине», собирал досье.

— Я тоже! — схитрил Цискаридзе, потому что он-то о балете прочитал все или почти все и может уже сочинять научные трактаты.

— Вот, — продолжаю хитрить, — видел несколько рецензий на недавнюю премьеру «Лебединого озера», и в двух-трех газетах — как сговорились — было словосочетание «инфернальный Цискаридзе». Что это?

— Инферна — это ад.

— Адский Цискаридзе?! За что вас так?

— Григорович обожает Булгакова. «Мастера и Маргариту» страницами цитирует. Он всю жизнь мечтал его поставить. Для него Злой Гений из «Лебединого» — это его вожделенный Воланд.

— Так и думал, какая-то чертовщина! Вы будете смеяться, но я взял два диктофона, запас кассет и батареек. Ведь якобы у вас такое мощное биополе, что у журналистов все ломается, вырубается и зажевывается. Легенда?

— Вряд ли это легенда. И диктофоны вырубаются, и микрофоны, и компьютеры зависают, и камеры ломаются. Я такой мальчик-13! Говорят, у меня очень сильная энергетика, но я же себя не чувствую.

— Как у вас сегодня настроение?

— Не очень...

— Просто ходят слухи: вы сильно зависите от настроения. И это вроде бы сказывается на вашем танце...

— Говорят, я неровный. Да, я никогда не танцую одинаково. У меня есть настроение — я сделаю пять шагов, нет — вообще не пойду. А есть артисты, про которых точно знаю: сегодня, завтра и через десять лет они все так же здесь сделают три шага, здесь повернут голову... Понимаете, я не люблю ровных людей. Они опасны. Многие говорят, у меня тяжелый характер. А у кого он легкий?! Я довольно рано получил успех, внимание, а людей это всегда безумно злило, и меня пытались обидеть.

— Каким образом?

— Не заметить, не взять на гастроли, не поставить в спектакль, но во мне это только вырабатывало бойцовские качества.

— Еще бы! Вы же по гороскопу Козерог...

— Люди не могут простить признания. В 23 года стать заслуженным артистом!.. У нас в театре была машинистка. Замечательная женщина, она еще до войны работала. «Знаешь, Коля, мы, --говорит, — напечатали представление тебя на звание, но ты не надейся, обычно никогда не дают с первого раза. Но это хорошо, что так рано начали, на пятый раз получишь. И ты не расстраивайся, но все подписались отрицательно». Ну, там визы ставятся, на этой бумажке. И вдруг со всеми отрицательными визами я получаю «заслуженного».

— Это радость была?

— Для меня — колоссальная!

— Почему артисты так жаждут званий, титулов? Такой пережиток «совка», по-моему...

— Это фантастическая защита. Не смогут унижать.

— Еще как смогут! Возьмите Плисецкую — народная артистка СССР, лауреат Ленинской премии, мировая знаменитость, а делали с тетенькой, что хотели.

— Это она делала что хотела! Она была неприкосновенна. Я Майю Михайловну обожаю... Когда мне дали звание «заслуженного», многие вещи мне уже не имели права сказать. Обязаны были считаться со мной. Иногда приходишь и говоришь администратору: мне нужно на спектакль такое-то количество пропусков. «Не положено! Это только народным». А сейчас приходишь: извините...

— Надо будет воспользоваться! Давно я по Большому не ходил...

— Все начальники, даже самого незначительного кабинета, считают, что они в театре самые главные. Но это не только у нас, это везде...

Здесь, читатель, я остановлю один диктофон и включу другой. Ибо буквально через несколько дней жизнь доказала, что в нашей стране не защищает ничто и никого. Будь ты хоть трижды народный-разнародный. Цискаридзе позвонил, когда по всем раскладам он уже должен был улететь на гастроли в Лондон, и сказал: «Вы хотели острое интервью? Приезжайте, я приготовил много соли и перца».

Я и в самом деле вызывал его на скандал. Не о хореографии же нам беседовать! И во время первой встречи Коля рассказывал смачные подробности закулисной жизни, про балеринок и их покровителей, но всякий раз уточнял: «Не для печати». А когда я начинал вопить, мол, что же тогда печатать, он делал скорбные глаза и спрашивал: «Вы хотите, чтобы меня закатали в асфальт? Было мое интервью в «АиФ», после многие со мной ругались. Правду можно по-разному преподнести... Вы хотите, чтобы приехали дяди с автоматами?» Нет, этого я не хотел. А тут он позвонил сам: соль, перец... Что с ним?

— Мы должны были улететь в Лондон 23 апреля. А за несколько дней до гастролей я угодил под машину.

— Как же вас угораздило?

— Переходил дорогу. Уже зажегся красный, а я хочу есть, у меня вечером репетиция, побежал и... Если бы я ногу сантиметров на десять дальше поставил, валялся бы переломанный. Сам виноват. Меня всю жизнь ругают, что не смотрю направо-налево, могу стоять посредине улицы и думать о чем угодно. Слава богу, мне ничего не сломали, не разбили. Был просто очень сильный удар. Автомобиль ехал на большой скорости, ни они не видели, ни я — из-за грузовика. Они остановились, вышли, я махнул: мол, все в порядке. Побежал дальше. Дома долго приходил в себя, меня вот так трясло... После резко потемнело в глазах. Так потемнело, что стало нехорошо. И я пошел в хореографическое училище, здесь рядом.

— А это зачем?

— Там работает одна моя знакомая... Когда умерла мама, она заменила мне маму, помогает чем может. Я ей все рассказал. Она меня отругала, говорит: «Поехали в «Склифосовского». Нет, отвечаю, поедем лучше в поликлинику Большого театра, там я хотя бы врачей знаю. В метро, от того, что мелькало перед глазами, мне стало еще хуже... Я пришел к хирургу, Коротюк Надежде Андреевне, я ее давно знаю, очень уважаю. Она с нами ездила на гастроли, мне приходилось к ней обращаться с разными профессиональными травмами. И мне поставили диагноз: легкое сотрясение мозга. Руки перевязали, свинцовые примочки сделали, валерьяночки дали. Надо лежать, на репетиции не ходить. Я говорю: у нас же гастроли! Дали больничный по 23-е. Ладно, лежу дома... На следующий день позвонил Ворошило, директор театра: «Коля, я знаю, что с тобой случилось. Может быть, ты прилетишь на гастроли позже, когда тебе станет лучше?» Мы очень мило поговорили. Поздно вечером — звонок из театра: завтра в десять утра я должен быть на обследовании у иностранного доктора. Выделят машину и переводчика. Доктор, говорят, оплачен принимающей стороной.

— Англичанами?

— Ну да.

— Быстро у вас! С Альбионом связались, специалиста оплатили...

— Ну-ну. Я не первый год работаю в театре и много чего видел и знаю... Позвонил своей знакомой из училища. «Не смей, --говорит, — никуда ездить, у тебя постельный режим, если ты выйдешь из дому, ты его нарушишь. Освидетельствовать тебя никто не имеет права, ты же не заключенный». Утром пришел переводчик, я сказал, что мне прописан покой, что меня лечит русский доктор и это мое право выбирать, у кого мне наблюдаться, а Большой театр — российская организация, ему иностранные доктора не указ. Через час звонят из поликлиники Большого: «Скажите ваш точный адрес, мы к вам едем». — «А что такое?» — «Это не вопрос, а данность. Мы не спрашиваем: можно ли? Вам говорят, что мы сейчас приедем». Хорошо. Приезжает делегация: хирург, невропатолог и окулист. Наверное, впервые в истории Большого театра такой десант врачей выехал на дом к артисту. Осматривают меня. На руках синяки. Невропатолог бьет по ним молоточком. Мне больно, говорю. Она улыбается и продолжает молоточком бить. А перед тем как уехать, спрашивают: «Коля, скажите правду, почему вы не поехали к международному доктору?» Я отвечаю: мне сказали, что вы, в поликлинике, ничего не понимаете, а иностранный специалист меня вылечит, но я доверяю вам. «Ну спасибо, что вы нас так высоко цените!» А у меня в 94-м году, когда мы ездили в Ирландию, уже был инцидент: во время посадки самолета что-то случилось с ушами, текли уши. И я попросил переводчицу отвезти меня в местный госпиталь. Был большой скандал: что же я не обратился к «своему» доктору... В общем, лежу, мне прописан покой. Звонок из театра. Звонит мой непосредственный начальник, художественный руководитель балета Акимов: «Коля! Ты должен прийти в театр, написать объяснительную, почему ты не хочешь ехать в Лондон!» — «Извините, но моя объяснительная — мой больничный лист». — «А что, разве тебе его продлили?» — «А он у меня до 23-го». Звоню на всякий случай хирургу. «Коля, ваш больничный аннулирован, потому что вы абсолютно здоровы! У вас нет никакого сотрясения! Ушибы есть, но они же сходят, а невропатолог не нашла ничего, что мешало бы лететь на гастроли. Голова болит? Сейчас она у всех болит, поболит и пройдет». И кладет трубку. Я сижу в шоке. Через какое-то время опять звонит Акимов:

«А-ха! Мы тебя разоблачили! У тебя нет никакого больничного! Ты симулянт! Либо ты приходишь, подписываешь контракт, либо пишешь объяснительную!» Спасибо, отвечаю, что вы так интересуетесь моим здоровьем. И звоню Александру Степановичу Ворошило. «Да, странная ситуация. У меня лежит заключение врачей...» И он мне его зачитывает: было подозрение на сотрясение, но сейчас человек полностью здоров. А мне как было плохо, так и есть. «Коленька, я тебе верю, — говорит Ворошило. — Но у меня на столе заключение. Ты полежи сегодня-завтра, а потом появись, подпишешь контракт. Я обещаю, если тебе в Англии станет плохо...» Зная мой родной театр, что меня все сейчас склоняют: а-ха, вывели на чистую воду, и даже если я буду истекать кровью, уже никто не поверит... Будут радоваться: наконец-то дождались, он прокололся! А то — все премьеры его, все премии, все звания, все этому человеку, а он такой подлый!.. Мне однажды один артист кордебалета сказал: «Что, ты думаешь, мы не знаем, какими местами ты зарабатываешь себе все спектакли?» Я говорю: «Если ты знаешь, какими местами, что же тебе мешает?! Только я после этого выхожу и танцую, а ты вообще танцевать не в состоянии!»

— Что было дальше?

— Через час звонок в дверь. Пришла дама из международного отдела, принесла мне паспорт, билет, страховку и суточные. Такого сервиса за девять лет работы я не видел никогда! Спасибо, но я не буду ничего подписывать и деньги не возьму. Билет я оставил, страховку тоже. Потом мне позвонил знакомый, который разбирается в страховании, и объяснил: «Если с тобой что-нибудь там случится, ты будешь лечиться за свои деньги, потому что под машину ты попал в России и страховка на заграницу не распространяется». Смотрю дальше: билет у меня экономического класса, хотя согласно контракту с Большим театром должен быть первого или бизнес. Мало того, билет куплен по льготному тарифу. Поменять его нельзя. Если мне станет плохо, обратно я должен лететь за свои деньги... Я сидел, сидел и вспомнил, что на Пасху был в гостях у своей родной тети, где познакомился с доктором, невропатологом из какого-то института. Я еще посмеялся: с нервами у меня все в порядке, он мне ни с какого бока не нужен, вот если б хирург... Визитку его я тут же потерял. Звоню тете Лии: так и так, меня сбила машина. Она начала рыдать. В понятии грузинской женщины: я весь разбит-перебит, мозги на асфальте... В общем, тут же ко мне приезжает этот доктор. Он мне в глазки посмотрел: «Одевайтесь! У вас сотрясение. Едем в больницу». А это, оказывается, не просто доктор, а доктор медицинских наук, работает в Институте имени Бурденко, зав. лабораторией. Приезжаем, перед ним открываются все двери, люди делают «аллах акбар». Я получаю снимки мозга и заключение: сотрясение. Он говорит: «Вам танцевать нельзя. Это сейчас в легкой форме, а что будет через два-три месяца с вашей-то профессией, когда сильно задействован вестибулярный аппарат, когда прожекторы бьют в глаза? Вам может стать плохо на сцене, на улице... Любой доктор, заглянувший вам в глаза, обязан был поставить: сотрясение мозга. Я вам выпишу все справки, дам все снимки. Оспаривать диагноз Института нейрохирургии в этой стране не имеет права никто. Это высшая инстанция по голове. И я не последний доктор».

Утомились, читатель? Тогда последующие события в телеграфном изложении: вернувшись домой, Цискаридзе вызвал врача из районной поликлиники, тот посмотрел снимки и открыл ему больничный. Билет в Лондон, страховку и ксерокопии всех справок и анализов один из Колиных друзей отнес в театр.

— Никто мне не позвонил из моего руководства, не извинился, не поинтересовался, как я. Звонок с поддержкой был от Екатерины Сергеевны Максимовой: «Колечка, даже если у тебя малейшее сотрясение, надо вылежаться. Это не последние гастроли в твоей жизни, все еще будет. Я болела и знаю, что это такое. Последствия будут потом. Меня заставили танцевать больной, после я два года лежала». Звонили Елена Васильевна Образцова, Людмила Ивановна Касаткина... А вечером ко мне домой неожиданно приехали Ворошило и Болховитинов, наш финансовый директор. Александр Степанович сам артист, он потерял голос — врачи его просто залечили. Он мне говорит: я вас отлично понимаю, потому и приехал... Он извинился за то безобразие. Меня, говорит, два дня убеждали, что вы симулянт.

— Почему?

— Не знаю. Может быть, чья-то личная заинтересованность.

— Заинтересованность дискредитировать Цискаридзе?

— Не знаю... Александр Степанович предложил мне и машину, если надо будет куда-то поехать, и материальную помощь, принес кучу извинений. Я очень рад, что у нас в театре есть человек, который любит артистов... Но на этом история не закончилась. Через день мне позвонила та самая невропатолог из поликлиники Большого: «Как вы себя чувствуете?» — «Как себя можно чувствовать с сотрясением мозга?» — «А у вас никакого сотрясения нет». Я ей рассказываю про Институт Бурденко, она занервничала: «Как вы туда попали? У нас такой аппаратуры нет! А по глазам у вас, деточка, ничего не видно было. Глаза у вас чистые». Я слышал, что врачей можно купить, но такого я не ожидал, они женщины, матери. Я на их глазах пришел в театр, рос... Тогда я позвонил главному врачу поликлиники, тот тоже стал говорить, что я симулирую. Хорошо, отвечаю, если не верите, вам позвонит мой доктор из «Бурденко». И после, как я знаю, у них случился такой разговор: «Вы понимаете, — говорил главврач, — там гастроли! Лондон!» — «Простите, коллега, но к медицине это какое имеет отношение?» — только и спросил его мой доктор. Вот такая сага о Форсайтах...

— Коля, как вы реагируете, когда вас называют большим ребенком?

— Все артисты балета — большие дети, у нас же потерянное детство. В драму приходят в сознательном возрасте, в оперу тоже, а в балет — в десять лет. У меня под окном каток, с детства мечтаю покататься на коньках. Нельзя! На санках катался так, чтобы не удариться. Мне мама никогда ничего не запрещала, но я сам знал: нельзя!

— Чего еще лишил вас балет, кроме радостей детства?

— У меня он прежде всего отнял мою маму, которая бы много лет жила, если б не это гребаное искусство! Все было сложно: не было квартиры, денег, мама — на пенсии, я поздний ребенок. Она положила свою жизнь, чтоб я попал в Большой театр. Я оканчивал училище, меня в Большой не брали: нет мест в труппе. И то, что меня приняли, — это Григорович.

— Ваш недавний поступок — появление в качестве телеведущего — выглядит странно. Зачем? В балете вы премьер, штучный экземпляр, а во «Взгляде», простите, кордебалет. Таких ведущих, как...

— Я всегда и везде виден! Всегда выделялся и выделяюсь и везде буду примой! А во «Взгляде»... Во-первых, мне это безумно интересно! Ко мне теперь подходят люди, я же в метро езжу, и благодарят: спасибо, что вы появились, интеллигентное лицо, грамотная речь...

— Но явно же вас пригласили, желая использовать вашу балетную славу!

— Мне неинтересно знать, кто что хочет из этого извлечь, мне интересно, что я из этого извлеку. Мои знакомые тоже стали высказывать: «Тебе должны платить колоссальные деньги! Для них слишком жирно получить такую звезду!» И так далее и тому подобное. А мне на телевидении очень нравится. Нравится атмосфера. Очень хорошие люди. Притом я такой человек, я очень люблю учиться. Наблюдаю за собой со стороны. Учусь разговаривать.

— И вам не страшно в кадре?

— Нет.

— Они вам много платят?

— Пока не получил ни копейки.

— А как вы вообще туда попали?

— Проводили кастинг телеведущих, и я был приглашенным гостем, меня интервьюировали. И когда я увидел девочек, которые задавали мне вопросы, то попросил Любимова: а можно я тоже поучаствую? Он засмеялся: ну, поставьте Колю на голосование. Это был прямой эфир. Зрители по телефону голосовали за ведущих. И я выиграл. И потом еще два раза выиграл.

— По-моему, надолго вы там не задержитесь. Это все похоже на детский каприз, новую игрушку. Кстати, вас в драму не тянет? Марис Лиепа, к примеру, репетировал с Аллой Демидовой и Виктюком «Федру». А вы ведь знакомы с Романом Григорьевичем?

— Я девять лет танцую, из них лет семь он говорит мне комплименты. Он дяденька такой... чувствующий. Мне было очень приятно, когда после премьеры «Лебединого озера» он оценил не только как я танцевал, но и как сидел на троне. Я ведь был режиссером своего образа.

— Виктюк вас не заманивал в свои спектакли?

— Давно заманивает. Но я сказал, что хочу, чтоб это была обязательно комедия. Мне трагедий на сцене Большого хватает...

Влад ВАСЮХИН