ЖИЗНЬ ОТНИМАЕТ У ЧЕЛОВЕКА МНОГО ВРЕМЕНИ

Армен ДЖИГАРХАНЯН:

ЖИЗНЬ ОТНИМАЕТ У ЧЕЛОВЕКА МНОГО ВРЕМЕНИ

Армен Борисович Джигарханян обещал научить меня премудростям армянского застолья. По-русски, это я видела, знаю: выпил и мор... лицом в салат. Выпивать по-армянски оказалось совсем не сложно, но несколько необычно. Оказывается, между длинными тостами --сорокаминутный перерыв, когда все закусывают и ведут неспешные беседы. Интервью длилось полтора часа, и выпили мы всего три раза, по незыблемой армянской традиции

— Это мой любимый ресторан. Знаете, почему «Не горюй!»?

Во-первых, связан с фильмом любимого Данелия. Во-вторых, его открыл Вахтанг Кикабидзе. А директор этого ресторана мой друг, армянин, Виктор Николаевич Симонян. А позже выяснилось, что мы даже родственники. Я сюда часто прихожу суп покушать. Наташенька, поехали, мое солнце! Ох-х вино, вин-но! Наливай на всех!

— Расскажите мне, в чем существенное отличие русского и армянского застолья?

— Это длинный разговор — как армянское застолье! Я вообще не очень люблю застолье. Быстро устаю. Как наелся, уже неохота продолжать. А существенное отличие в том, что армяне не напиваются. Секрет в профилактических мерах: говорят длинные тосты. Во время тоста ведь пить неприлично! Это может очень обидеть «тостера».

— А сколько в среднем тостов в армянском застолье?

— Э! Бесконечно! Как минимум столько, сколько людей за столом — за каждого нужно выпить. Потом говорят очень обстоятельно. И это очень умная вещь, потому что люди от прошлого тоста до следующего успевают протрезветь. Между тостами проходит минут сорок.

— Сколько же само застолье длится?!

— Долго. Долго. Если серьезно, то долго. Я несколько раз, будучи в Армении, обижал людей, когда говорил: «Может, час посидим, и все?!» — «Ка-акой час???» Есть в застолье какой-то элемент насилия! Если ты не пьешь, тебе все равно предлагают выпить. А иногда говорят: «Ну вылей мне на голову, если не хочешь выпить!» Надо иметь хорошее здоровье или приходить отдохнувшим. А я чаще попадал после спектакля или съемок, и уже не очень... Я такой человек, что не очень люблю шум-гам. Как теперь говорят — тусовку. Я быстро устаю. Хорошо, когда за столом узкий круг. Тут есть у меня, в Москве, друзья, которые приглашают по какому-то поводу или просто посидеть. Хаш покушать...

— Что это такое?

— Это такая горячая еда... не суп. Как объяснить? Это холодец, но в горячем и жидком состоянии...

— Бульон?

— Да, бульон с ножками. Это мощная еда, ее едят с утра, чтобы успеть это все переварить. С хашем пьют водку, но захмелеть невозможно, потому что еда очень жирная. Но, конечно, если кто-то задался целью напиться, его ничто и никто не остановит. Но, я думаю, застолье — это способ получить удовольствие от общения, а не от того, чтобы назюзюкаться, потом фокус потерять и упасть в собственную тарелку. Я люблю наблюдать застолья. Я пять лет не был в Ереване. И на днях летал на три дня. Друзей остается все меньше и меньше. Они заказали армянскую музыку, в основном грустную. Они, наверное, думают, что я грущу. Ностальгия там, и так далее...

— А вы испытываете ностальгию?

— Нет. У меня этого чувства вообще нет. У меня это или при рождении вырезали, или не знаю каким образом... Я уже тридцать пять лет живу в Москве, и у меня нет такого, чтобы я ночью просыпался... Пока нет!

— А вы, переехав в Москву, испытывали трудности?

— Было трудно. Москва — трудный город, Москва — жесткий город. Москву надо завоевывать. По-настоящему. Без дураков. Но мне всегда везло на хороших людей. Я попал в «Ленком» Эфроса. Это потом я узнал, что за мной ухаживали — меня водили на футбол, приглашали работать на радио. Потом я понял, что это было такое задание. Видимо, Анатолий Васильевич наказал последить. И все ребята... и Леня Каневский, который сейчас живет в Израиле, и Дима Кошев, которого нет, и Ширвиндт, и Державин, и Оля Яковлева, они все очень серьезно за мной ухаживали, чтобы я себя не чувствовал одиноко. Я приехал зимой, и была очень снежная зима, даже похлеще, чем сейчас. Вот такие сугробы были. А я в Ереване ходил всегда без шапки. Попробовал походить так в Москве и заработал себе гайморит. Но это все компенсировалось хорошим душевным состоянием. Я думаю, что человек должен завоевать то, что он будет иметь потом. Нельзя, чтобы это падало с неба. Человек теряет ориентиры и не понимает ценности полученного. Не понимает, на что не нужно тратить свою энергию.

— Ну скажите какой-нибудь тост!

— Я знаю два хороших армянских тоста.

— По-армянски?

— Нет. По-русски скажу, тем более на фотографии не видно, на каком языке тост: «Чтобы так не случилось, чтобы нам было стыдно смотреть друг другу в глаза!»

(И мы незамедлительно выпили.)

— Хороший тост! Только очень короткий.

(Может быть, по-армянски он звучит значительно длиннее.)

— Хорошее вино, кстати, нужно пить из глиняной посуды....

Тут к нашему столику подошли двое военных с букетом. И спросили разрешения поздравить любимого артиста. Как они нас отыскали — непонятно. Но букет был заранее заготовленным.

— Никогда не знаешь, где потеряешь, где найдешь!

Вы кушайте, кушайте. Я мало ем, потому что очень быстро толстею. И дело не в том, что я боюсь не станцевать партию, скажем, Зигфрида, а просто дышать трудно! Я же еще выхожу на сцену, бегаю. Ешьте. Я вас немножко поддержу. Вот я лобио очень люблю.

Тут в нашу неспешную беседу вмешался фотограф Александр Басалаев: «А вы за дамой поухаживайте, а я поснимаю».

— Поухаживать, в смысле, на — ЕШЬ, ЕШЬ, ну что ты сидишь, едрена вошь! Вот официант это сделает элегантно. А то будут говорить, что опять эти варвары бедную женщину заставляют есть!

Нас часто спрашивают зрители: «Вы, когда на сцене едите, не платите за это?» Я отвечаю: «Да это халява такая, что дальше некуда!» Мы сейчас играем такой спектакль с Ирой Розановой. И там я ем винегрет. И я так поперхнулся последний раз! Насовал в рот, а там дальше говорить надо!

— Но, ведь если спектакль только раз в неделю, так и с голоду умереть можно!

— Ну... тогда ждешь!

— Вам голодать приходилось в студенческие годы?

— Нет. Я жил в Ереване. Потом, уже с первого курса института, я работал в театре и снимался. Бешеные деньги зарабатывал.

— Девушек, наверное, по ресторанам водили?!

— Нет. Тогда этой культуры не было. Мне все-таки много лет, не забывайте! Тогда культа ресторанов не было. Мы послевоенное поколение.

— А как вы со своей женой познакомились? Наверно, это очень романтическая история?

— Нет... Встретились в Ереване. Она приехала работать, и мы познакомились. Она у меня сибирячка.

— Вы за ней долго ухаживали?

— Ну, там, что-то было... У нас было больше сложностей. Она была замужем. Поэтому романтика уступала место каким-то раздумьям, совестливости...

— Тяжело вам было?

— На свете все трудно. Все трудно, если ты этим занимаешься любя. Если ты любишь, все трудно: на сцену выходить трудно, помидоры нарезать трудно...

— А что, не любя легче?

— Ну, не любя — возникает равнодушие... Самый для меня нелюбимый сорт людей — равнодушные. Которым неважно, что они делают, для чего делают. Когда ты делаешь любя, возникает ответственность в любом деле. Не хочешь причинить боль...

— Вы часто отчаивались?

— ...У меня такая профессия, что я все время на грани отчаяния. Она связана с очень неуправляемыми вещами. У нас нет сантиметра, метра, чтобы я измерил и все для себя просчитал. Особенно когда спектакль рождается, во время репетиций, здесь очень много вещей. И, если человек не очень хорошо знает профессию, тут начинается ломка. И могут произойти даже драматичные вещи. Но если ты знаешь, как вот новый пиджак надеваешь — он еще жмет и два-три дня нужно потерпеть, то не нервничаешь. Так и в актерском деле.

— А ваши родные не были против, что вы пошли в артисты?

— Все были против, кроме мамы. Моя бабушка, мама отца, была связана с медициной, и она, как потом выяснилось, мечтала сделать из меня врача. И она была очень удивлена моим выбором. В школе я не очень хромал по математике, и мои учителя просто шок испытали. Я до сих пор помню учительницу, которая искренне меня выспрашивала: «Зачем ты выбрал эту легкомысленную профессию?! У тебя замечательная голова, логика-могика!» Ее уже нет, а я часто ее вспоминаю и думаю, что, встретив, рассказал бы, что это очень нелегкомысленная профессия. Одна только моя мама такая была, что говорила: «Э! Делай что хочешь!» Мама у меня была потрясающая!

— А кем была ваша мама?

— Госслужащей. Она работала в Совете министров Армении. Не министром. Секретарем-машинисткой. Она прожила большую жизнь, 85 лет. Удивительный была человек. Такая легкая, такая... Все, что я имею в жизни, я благодаря ей имею. Потому что она ко всему относилась легко. Она говорила: «Тебе жить, ты и решай».

— Вы единственный ребенок в семье?

— Единственный. И она у меня была единственная. Потому что отца у меня рано не стало. Мы вдвоем были всю жизнь. Она даже, когда я был холост, со мной на гастроли ездила.

— Готовила вам супчики в кастрюльках?!

— Не-ет! Это — нет! Она совсем не «кастрюльная» мама. Наоборот. Она первая, одна, рванула на «Поезде дружбы» в Москву. Тогда были такие поезда, даже жили в поездах. Поезд шел через всю страну с остановками. Моя мама была очень радостная, очень легкая. Говорят, я в нее пошел. Она ничего не драматизировала! Так, поплачет слегка, и на этом кончится вся драма.

— Вы видели, как она плакала?

— Видел многократно. Она была эмоциональная. Даже иногда мне говорила: «Хочу поплакать немножко». Я говорил: «Ну поплачь, поплачь!»

— Вы ее в Москву с собой звали?

— Она ко мне приезжала. Зиму она проводила в Москве, а на лето уезжала в Ереван. Готовила там всякие варенья. И тоннами везла с собой. Я каждый раз с ней ругался.

А последние два-три года говорит: «Нет, не могу, не хочу в Москву». Там ей было хорошо, там у нее были подруги. Я часто думаю, что этот феномен Антея существует. Помните известную легенду, когда Антея оторвали от земли и он потерял силу?! Это существует. Другое дело, что мы эту тягу преодолеваем, но, я думаю, теряем при этом многое... Положить вам?

— А что это такое, зелененькое?

— Шпинат.

— Спасибо. Вы же сказали, что вас не тянет в Армению?

— Нет, вы спросили о ностальгии, а я говорю об Антее, который теряет силу. Не страдает, а именно теряет. Я пока это не испытываю, но, наверно, есть это. Мне кажется, что я гибкая натура: я могу понять и принять что-то, могу что-то так же понять и не принять что-то и «не быть в этом». Но все равно, если ты живешь в обществе, в нем есть какие-то законы... как правила уличного движения, которые, если ты захочешь нарушить — «а я хочу перейти здесь...», — тебя могут на машине переехать. В жизни — так. И если ты не хочешь подчиняться законам жизни — собирай свои манатки и иди в горы, там и живи. Я как-то раз попал в женский монастырь, в Болгарии. Даже там были свои законы. Я сейчас говорю о законах как о насилии над человеком. Закон — все равно насилие. Гете гениально сказал: «Лучше справедливость, чем беспорядок». Я очень люблю Америку, как говорят, «зряче» люблю. Так вот там самая мощная, самая поразительная сила — это Закон.

— Вам не кажется, что такая законопослушность американцев несколько их отупила?

— Нет, не кажется. Я много жил в Америке и сейчас чаще езжу туда отдыхать. И самое мощное там — законы. Все остальное происходит в результате этого. Мы в свое время решили, что должны подчиняться человеку с ружьем. А не закону.

— А вы лично чему подчиняетесь?

— Своей совести. Единственное, чему я могу уступить, — это чтобы заработать деньги. Могу промолчать, на что-то закрыть глаза.

— У вас бывало, что из-за заработка приходилось переступать через себя?

— Настолько — нет. Мои заработки — это все-таки спектакли. Пару раз поучаствовал в рекламе. Но не стыжусь. Когда появились первые рекламы, там иногда называли суммы, которые равнялись полугодовой зарплате. За один день! И тут, конечно, нервы сдавали. Я не бью себя в грудь. У меня не было «похмелья», чтобы я сказал: «Что я наделал?!» Да, я наделал! Это Я наделал, и я за это отвечаю.

— Какую роль в вашей жизни играют деньги?

— Важную. До тех пор, пока в магазине нужно платить. Если бы платить не надо было — ради бога, они совсем были бы мне не нужны, я совсем не люблю деньги. Но нигде не дают так, даже когда узнают. В крайнем случае говорят: «Это не берите, это испорчено».

— Ну скажите еще тост, вы говорили, что у вас их два любимых.

— «Чтобы Господь не посчитал, что дал нам это незаслуженно!»

(И мы снова выпили.)

— По-армянски это очень красиво звучит.

— Но опять как-то коротко. Любимое блюдо у вас есть?

— Одного — нет. Я многое люблю — пельмени люблю, лобио люблю. Долму люблю. Но такого, чтобы я с ума сходил и не мог без этого жить, — нет.

— А сами что-нибудь готовите?

— Очень плохо. Вот в этом я не армянин. Суп сварить не смогу. И не берусь за это. Так... кашу какую-нибудь, и то, может быть, подгорит, не знаю, когда ее переворачивать. Нормально. Главное, у меня нет комплексов по этому поводу.

— Как относитесь к одиночеству?

— Очень люблю. Это моя точка опоры. Хотя меня однажды кто-то поправил, сказал: не одиночество, а уединенность! Для меня это одно и то же. Но в русском быте одиночество — это с драматической интонацией. Я не думаю, что это драматично. Одиночество очень помогает человеку быть искренним. Если он наедине сам с собой, многие вещи ему не надо делать. Я в одиночестве учусь играть на сцене. Запоминаю, что, когда я один, я такие вещи не делаю. Что-то из себя строишь только на людях. Одиночество — это хорошее состояние!

— А чем его заполняете?

— Э! Я очень люблю читать. Я страдаю от того, что с книгой в руках засыпаю. Очень люблю музыку...

— А какую?

— Хорошую. Я старомодный человек. Я слушаю старых мастеров. Которые со мной ведут высокий разговор. Высокий. Я очень люблю Моцарта. И когда я слушаю «Маленькую ночную серенаду», я почему-то вспоминаю Ереван.

— Свою первую любовь помните?

— Очень смутно.

— Сколько вам было лет?

— Думаю... мало. Лет двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Как ни странно, моя первая любовь была актриса.

— Взрослая женщина?

— Взрослая женщина. И заграничная актриса. Была такая... ее по-разному называют, Сара Леандер или Зара Леандер. Какой-то совершенно божественной красоты женщина. Тогда были такие трофейные фильмы.

— Она была немка?

— Еврейка, я думаю. Но очень красивая. Она играла Марию Стюарт. Потом еще был фильм «Кто виноват», как сейчас говорят, в жанре экшн. Потом еще фильм, где она играла цыганку, — «Песня пустыни».

— По скольку раз вы ходили на каждый фильм?

— Много! Много. Природа очень редко одаривает и формой, и содержанием — когда есть красивые черты лица и одухотворенность, когда в глазах очень много чего есть. Вот это была моя первая любовь.

— И вы в таком возрасте все это уже чувствовали?

— Ну это я сейчас вам так логично рассказываю, а тогда это было на уровне ощущений! А так не бывает, так расчлененно никто, кроме патологоанатомов, не любит.

— А что для вас главное в женщине?

— Я не могу абстрактно. Если вы мне конкретно ее покажете, я скажу. А так, абстрактно... неплохо, если она неглупая, но бывает, что и это красиво! В пору моей молодости была песня с текстом: «Стань таким, как я хочу!» Вот это чудовищное желание! Мы, в этой жизни, если все время будем искать идеалы, совокупность — так не бывает, не будет и никогда не бывает. И слава богу!

— Вы никогда не пытались переделывать людей?

— Никогда. Никогда в жизни. А сейчас я даже советы не даю. Даже когда меня спрашивают, я говорю: «Я бы сделал так. А как ваш организм на это будет реагировать, не знаю». Я преподавал в институте, и мне потом выдвинули как обвинение, что я добрый и мягкотелый. Но я не имею права насиловать, навязывать. Я опытнее студентов лет на 45, и я могу так их уломать, что дальше некуда, и на экзамене получить похвалу... Но в свой адрес, не в их! А в этом нет смысла.

— Над собой тоже не терпите насилия?

— Нет, я могу подчиниться сильному. Могу попасть под ауру. Но по-настоящему, а не делая вид. Я даже сейчас, когда должен идти к какому-то сильному человеку, сильному по должности, я иду, говоря себе так: «Что может быть самое страшное? Мне откажут! Я повернусь и уйду». Поэтому я стараюсь вести разговор на равных. Уважая те обязанности, которые на этом человеке лежат. Однажды мне гаишник хорошо сказал... Я поставил машину на Т-образном перекрестке возле Театра Вахтангова. И ко мне подошел гаишник... Не убирай, я это сейчас доем... Что? Не дам!.. И гаишник мне просто преподал урок. Он говорит: «Здесь нельзя становиться!» Я говорю: «Ну, глупое правило!» А он ответил: «Знаете что, пока это правило существует, давайте его выполнять. Приходите завтра в ГАИ, мы соберемся и поставим вопрос, надо ли отменить это правило. Но пока оно существует, его надо выполнять!» А сегодня мы имеем то, что имеем, каждый человек вносит свои поправки, и мы имеем то, что имеем.

— Вас гаишники узнают?

— Узнают, но я не пользуюсь этим. Я очень аккуратный водитель.

— Какая у вас машина?

— Сейчас «Фольксваген». Впервые. Я ездил на всех советских машинах. Я очень старый автомобилист.

— И на «Запорожце» приходилось?

— Нет. Кроме «Запорожца». На «Москвиче» 412-м ездил. У меня в Ереване была 21-я «Волга». Я вожу машину с 65-го года. Посчитайте. Тридцать... шесть лет! Когда я приехал в Москву, стоял вопрос купить кооперативную квартиру, и я свою «Волгу» продал. А потом Родина дала мне квартиру, и я решил купить «Москвич», потому что «Ленком» дружил с этим заводом. И мы с группой артистов «Ленкома» поехали выбирать мне «Москвич». Цвет был какой-то... желтоватый, что ли. С конвейера выбирали. Я совсем не умею выбирать. Я теряюсь, когда мне говорят: «Выбирай!»

— А любимая марка отечественного автомобиля?

— Трактор.

— Вы что, и его водили?

— Самосвал водил. Грузовик «Вольво» водил. Трактор — нет. Тяжелая машина, она не для человека... или для другого человека. Потом у меня была «Волга» 24-я. Черная.

— Тогда черные только членам, простите, правительства давали?!

— Мне дали. Замминистра торговли России был армянин. Я за ней ездил в Горький и оттуда перегонял. Но результат тот же...

— Какой?

— Плохие машины. Не доведенные. Мы ведь себя не любим. Мы к себе относимся плохо. Вот в Армении, когда идешь на базар и спрашиваешь: «Это хороший товар?», знаете, какой у них аргумент? — «Хороший! Для себя делал!» Вот этого «для себя делал» у нас нет. «Карбюраторы плохие у нас». Ну сделайте хорошие! Что же время на плохие терять?! Мучительная вещь, правда. Я очень люблю ездить. Я одно время объездил на машине всю Европу. У нас тогда были такие туры — автотуризм. Правда, пускали только в демократические страны. Но я знал, где я буду жить, в каком отеле, если произойдет поломка, где чинить, где взять бензин, все было предусмотрено. И я все объездил по нескольку раз. И, когда машина не заводится или «чихает», меня это расстраивает. Вот сейчас, тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить! — вот сейчас, когда мороз, у меня нет проблем. Я выхожу — завожу без проблем. А тогда, если градусов двадцать мороза, я в семь-восемь утра просыпался, заводил, чтобы прогрелась. Или ночью вставал. Это не украшает жизнь.

— А чего вы еще боитесь, кроме того, что машина не заведется?

— Я так вроде бы ничего не боюсь... Хотя... страх, как эмоция, постоянно живет во мне. Вот выхожу из подъезда, открыл дверь, а там снег бросают: «У! Уйди!» Вот эта вот... бессмысленность какая-то. Может быть, разобьют стекло... оскорбят... Вот это вот... хамство. Казалось бы, надо привыкнуть, надо выработать иммунитет, но все время происходит что-то плохое, и я огорчаюсь. А так — я ничего не боюсь. Я очень хорошую жизнь прожил. Очень! У меня уже ничего отнять нельзя. Я предполагаю, что «мое лучшее» уже было. Не думаю, что у меня еще что-то будет. Хотя жду, конечно, хочу каких-то потрясений. Есть гениальное стихотворение Жуковского, которое Булгаков взял эпиграфом к пьесе «Бег»:

Бессмертье — тихий, светлый брег;
Наш путь — к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег!..

Я думаю, что это совет мне. Да, да, да. У меня нет комплекса, чтобы вы не подумали, что я уже собираюсь... Ха-ха-ха. Вы кушайте, кушайте. Вот фрукты покушайте.

— А вот это что такое?

— Это чурчхела, это очень вкусно. Но... мне нельзя.

У меня сахар скачет.

— И фрукты нельзя?

— Яблоки можно. Виноград очень люблю, я вырос на винограде. Сейчас не ем.

— А вино когда в первый раз попробовали?

— Очень молодой был. Какой-то парень, шофер, меня угостил портвейном. До сих пор портвейн не могу пить.

— Скажите еще какой-нибудь тост напоследок!

— У меня больше нет тостов. Тосты тамада произносит.

— А вы никогда не были тамадой?

— Нет. Нет! Что вы?! Это особый талант. Потом, надо быть подготовленным. Знаете, какие они байки рассказывают! С каким юмором. К каждому случаю свои. К каждому тосту есть свое стихотворение. Ну что вы! Я видел тамаду, который... артист — это вообще говно рядом. Додо Абашидзе был такой. Он даже, когда приезжал Брежнев, вел стол. По-моему, даже Героя Соцтруда получил за это.

— Вы влюбчивый человек?

— А как бы я выходил на сцену? Я должен влюбиться в роль, в партнершу, в режиссера. Иначе «детей» не будет. Только любовь! Только!

— Вот за любовь напоследок и выпьем!

Наталья ДЮКОВА

Выражаем благодарность администрации ресторана «Не горюй!» за помощь в подготовке материала.