CАМОГОНО ХОД

Игорь ТИМОФЕЕВ

CАМОГОНО ХОД

Дед мой по отцовской линии был дворянином...

В роду его дворянском был только один знаменитый, но дальний предок. Генерал от инфантерии (по-нашему — от пехоты), герой Аустерлица (героем можно быть и в проигранном сражении), храбрец Бородина и так далее.

Говорят, это он первым сказал своим солдатам перед Бородинским сражением приказ-фразу, приписываемую то ли Сталину, то ли политруку 28 панфиловцев: «Ни шагу назад, за нами Москва».

Которая не была запомнена историками, и потому лишь, что Москву тогда все равно сдали.

Однако продолжим.

Отец деда прожил остаток дней в деревне, в маленьком имении на стыке Московской и Рязанской губерний.

Инженер-путеец, при этом он еще был и гениальным изобретателем, построившим собственными руками уникальный автомобиль с двигателем, работающим на... картофельной шелухе. Точнее — на неочищенном спирту, сырьем для которого и служила кожура корнеплода.

Вообще, одной характерной родовой особенностью отцовской линии являлось довольно четкое чередование — через поколение — активности и созерцательности.

Вот был знаменитый геройский генерал, а сыновей его никто не запомнил. Скорее всего, это были слабовольные барчуки а-ля Обломов, просадившие или проевшие состояния, а имения (если их было не одно) заложившие в Опекунский совет.

Поэтому прадеду пришлось начинать с нуля. Он, подрабатывая частными уроками, добыл себе высшее образование и всю жизнь работал.

На честно заработанные деньги построил замечательный дом и купил и землю в деревне, и в Москве детям две квартиры (целый этаж) в трехэтажном доме недалеко от Курского вокзала.

А дед и его родные сестры опять выросли неприспособленными. Что и подтвердили наступившие суровые исторические реалии.

Жизнестойкости хватило только на то, чтобы окончательно не пойти ко дну.

Поэтому уже отец мой опять начинал почти сначала, а детей своих (то есть нас) вот снова не подготовил к новым внезапным временам.

Хотя, может, все дело не только в наследственности, но и в стране, где так часты исторические обломы и где никогда ничего не доводят до конца?

...А автомобиль этот имел множество технических новшеств, опередивших свое время.

У него были ведущими все четыре колеса. Уже упоминалось, что двигатель экипажа работал на экологически чистом самогонном топливе. Имелся под капотом и аппарат, подпитывающий топливный бак во время езды «огненной водой». Для этого достаточно было залить перед дорогой в специальную емкость полуфабрикат, то есть обыкновенную брагу...

А для пополнения горючим прадед открыл у себя в сарае маленький винокуренный заводик, чем, естественно, вызвал живейший интерес у окрестного населения.

Но в царские строгие времена дело могло идти от силы о краже пары канистр универсального горючего.

Да и водка тогда стоила копейки.

Прадед рано овдовел и остался с тремя детьми на руках.

В деревенском доме его экономкой до Первой, империалистической войны работала местная жительница, с которой он и сошелся в греховной связи. Муж ее потом погиб в 1915 году. То ли от него, то ли от прадеда у экономки родился сын, которого все в деревне звали Пронькой.

Прадед, очевидно, считал его все-таки своим сыном.

А Пронька, как недоказанный бастард, рос мальчиком обидчивым и злопамятным.

Ко всему прочему в свое время он влюбился в младшую дочку прадеда и даже, кажется, вызвал ответное чувство и приходил свататься.

То, что прадед и думать запретил им о совместной жизни, что явилось бы явным кровосмесительством, тоже говорит в пользу версии об отцовстве прадеда.

И наверное, еще и поэтому прадед так спешно купил квартиры в Москве и пересилил туда дочек.

Но это не спасло никого из них от «уплотнений».

После революции сначала совсем отобрали одну из московских квартир, потом стали экспроприировать дальше — оставили две комнаты в трехкомнатной квартире, которые дед перегородил и сделал из них опять три, но смежные.

Я, помню, был в них, больше похожих на колодцы, после того как сестры деда опять переселились туда.

Больше всего меня поразили три вещи. Огромное, в три с половиной метра, зеркало в дубовой раме. Механическое пианино, игравшее непонятные трогательные менуэты. И масса картин на стенах, изображавших исключительно младенцев. Здесь были спящие младенцы, кушающие младенцы, играющие младенцы и так далее.

Сестры деда так никогда и не вышли замуж.

Но уже в половозрелом возрасте я узнал, что старшая из сестер умудрилась поиметь плод греховной любви от Проньки, и дед твердо и безапелляционно приказал ей сделать аборт, послав ее к одному из своих знакомых врачей.

И младшая тоже была влюблена в этого распутного бастарда (ей Пронька и сделал предложение, чтобы покрыть грех и с далеко идущими последствиями...), и это как раз она, сгорая от ревности, рассказала прадеду о похождениях старшей сестры...

А моему деду было уже двадцать восемь лет, когда он приехал из очередной многомесячной командировки (он пошел по стопам отца и также выучился на инженера-железнодорожника).

Приехал с конкретной целью — жениховаться в родных краях. И взял за себя пятнадцатилетнюю горбоносую девочку непонятной национальности по фамилии Чинарова.

Во всяком случае, очевидно, откуда-то с юга, где растут не водящиеся на Среднерусской возвышенности деревья чинары.

К двадцати двум годам от роду бабушка имела от деда троих детей — моего отца и двух моих теток, все трое получили от нее характерный доминантный признак — нос с горбинкой. К тысяча девятьсот двадцать восьмому году больной прадед уже все понял и категорически запретил детям даже навещать его в деревне.

Хотя вначале он жаждал сотрудничества с новой народной властью и забросал соответствующие комиссариаты своими чертежами и проектами. Но там посчитали, что на спирте можно делать 1000-процентную прибыль, продавая водку населению.

А использование картофельных очистков в качестве топлива вообще должны были посчитать вредительством. По всему выходило — придут.

И в один из дней 1929 года случилось то, к чему он давно был готов.

Однажды к нему, уже очень больному, в комнату вошел комсомолец Пронька и сообщил, что здесь деревенская молодежь собирается открыть сельский клуб.

На что прадед прохрипел: «И ты, поганец, с ними. Ладно. Подавись... Завтра!» — и в изнеможении закрыл глаза. И вот утром Пронька, окруженный прихлебателями, которым совсем недавно прадед честно и дотошно чинил их немногочисленную примитивную сельхозтехнику, под красным флагом приблизился к дому.

Как все униженные и оскорбленные, Пронька с восторгом принял Октябрьскую революцию и к описываемым событиям стал настырным деревенским активистом, бескомпромиссно проводящим установку партии на уничтожение кулака и контрреволюционных элементов как класса.

Помимо того, что всех пришедших заводили слухи о якобы несметных запасах «огненной воды», припрятанных прадедом со времен смуты, еще и автоагрегат деда, который уже никто не видел лет пять, оброс за это время легендами и казался всем чуть ли не бронепоездом мечты, на котором задарма, реквизировав его, можно было въехать в светлый коммунистический рай.

Или хотя бы распахать близлежащие поля.

Они застучали в огромные дубовые ворота, полезли через забор, крича: «Да здравствует Советская власть! На что, гад, самогонку переводишь?!»

И тут произошло следующее.

Огромные двери разлетелись в щепки, раскидав бандитов.

Прадед, облаченный в свой лучший костюм, восседал за рулем знаменитого вседорожника.

И не успели хулиганы опомниться, как умчался он прочь в сторону Москвы.

А чтобы за ним не погнались, он специально побросал, как бросают с воздушного шара лишний балласт, из машины несколько емкостей с самогоном.

Его расчеты оказались верными.

Три дня и три ночи праздновали комсомольцы победу в огромном доме, а на четвертый, после начала затянувшегося культмассового мероприятия, вконец опившись «заначками» прадеда, а потом и обнаруженным в доме остальным «горючим», невзначай сожгли жилище изобретателя, так и не ставшее клубом...

Прадед решил использовать свой последний шанс — он доехал на своем чудо-автомобиле до Москвы и там обратился сразу к товарищу Сталину и товарищу Орджоникидзе. Он переслал обоим через приемные чертежи всех своих изобретений и, в частности, упомянул, что конкретная опытная модель автомобиля-вездехода, вобравшая все разработанные им технические новшества, паркуется в дровяном сарае недалеко от Курского вокзала.

Он прожил еще полгода, так и не получив ниоткуда вразумительного ответа.

И он, слава богу, тоже упокоился, как и его дед, герой войны 1812 года, в постели, в окружении близких.

После смерти прадеда деда с сестрами совсем выгнали из квартиры в Москве.

Они какое-то время снимали комнату за бешеные деньги, ждали ареста или высылки...

...И тут вдруг у деда и его сестер в самые трудные времена появилась баба Марфа — мать Проньки и любимая женщина прадеда. И предложила увезти троих детей деда из Москвы к себе, за Оку...

И что удивительно, дед с бабушкой на это пошли. (Пронька со своей боевой подругой к этому времени пропал из деревни — подрядился как агитатор-активист заманивать сознательную молодежь строить города-сказки на огромных просторах Родины.)

Уже перед войной деду как ценному инженерному кадру, железнодорожному путейцу, несмотря на его сомнительное происхождение, дали комнату в Последнем переулке, перпендикулярном Трубной, ближе к Бульварному кольцу.

Там они и ютились впятером...

Сестрам он выхлопотал назад комнатку в доме около Курского вокзала. (Которую он перегородил, опять сделав две смежные.)

А всю войну отец и его две сестры, мои тетки, опять прожили у бабы Марфы вмести с двумя сыновьями Проньки, примерно ровесниками отца.

Кстати, соответственно упоминавшаяся выше родовая особенность коснулась и Пронькиных отпрысков. Тот был горлопан, шалопай и люмпен. Его гражданская жена была не лучше. По мере поступления детей их скидывали бабе Марфе.

Так вот, они выросли работягами.

Старший в какой-то мере пошел по стопам отца. Стал заслуженным чекистом СССР. Младший остался в деревне, выучился на тракториста, вкалывал, имея претензии к светилу. Это сам от него слышал: «Обижался я на солнышко, что так рано заходит. Так работать еще хотелось...»

Родина его за такой энтузиазм наградила двумя орденами Трудового Красного Знамени... Но в начальники он, правда, не выдвинулся, до пенсии проработал в родном колхозе механизатором.

Отец мой считал, что Проньку взяли перед войной и он сгинул в сталинских лагерях вместе со своей женой, но баба Марфа утверждала, что они оба записались на войну добровольцами и геройски погибли в первых оборонительных боях...

Машина прадеда — знаменитый самогоноход — чудом осталась цела.

Как это произошло — еще одна история.

И она до сих пор стоит в гараже отца в почти исправном состоянии.

Получилось, что сей удивительный агрегат оказался таким же вечным, как первый автомобиль Форда серии «Т».

Когда в очередной раз подорожал бензин, я попробовал завести ее, заставив себя залить туда пару бутылок дешевой водки.

Наконец после долгого мучения со свечами и кручения ручкой двигатель заработал.

И странный, но такой знакомый и дразнящий запах выхлопа заполнил гараж.

Больше пяти минут душа моя не выдержала.

Я заглушил мотор и лихорадочно стал отсасывать драгоценное горючее обратно.

Делал я это одиночными глотками, переводя дух и вытирая рукавом выступавшие на глазах слезы.

Пронька с прихлебателями, партия и народ оказались правы.

Разве можно переводить таким образом эдакое добро?!

Игорь ТИМОФЕЕВ