ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ РЕГТАЙМ

Василий ГОЛОВАНОВ — Дмитрию ГОЛОВАНОВУ

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ РЕГТАЙМ

Что я понял, бродя, — через что все устроено?
Ничего я не понял, бродя...
Саша СОКОЛОВ

Здравствуй, братец! Недавний звонок твой накануне апреля пробудил меня от зимней спячки, ибо посулил надежду, что «последние деньки двадцатиградусной прохлады», о которых ты помянул, от святого града Иерусалимского долетят-таки когда-нибудь и в нашу северную сторонку, лежащую под покровом богородичных снегов в метр глубиною. Великие путешественники финикийцы, предки современных семитских народов, недаром полагали, что там, куда долетел твой звонок, жизнь невозможна, а потому и существование самой суши сомнительно. Но в этом ошиблись. Тут-то и залегла земная суша во всем ее непредставимом величии. Просьба же написать тебе письмо задела меня за живое. Большое видится и на расстоянии. А тебя, значит, занимают мелочи. И, значит, несмотря на всемирный Интернет и возможность из любого уличного автомата за несколько долларов или шекелей перебросить через все мыслимые границы несколько скомканных слов, заменяющих живое общение, потребность в общении, еще более тесном и задушевном, остается — по крайней мере для людей, мало-мальски близкородственных по отцу. Хотя, по идее, всех. И тут ты прав, братец, глубоко общечеловечески прав, ибо вся беда и происходит оттого, что меж людьми торжествует непримиримый дух разъединения, о чем ты в своих палестинах знаешь, должно быть, не хуже моего.

Но что можем этому масштабному разъединению, спланированному Заговором Всемирных Водопроводчиков, противопоставить мы — люди отдельные, слабые и отчасти сами этим разъединением травмированные? Это важный вопрос. Потому что эмиграция, приоткрытая «еврейской квотой», оказалась покруче Нечерноземной Кампании бывшего совправительства. И сейчас в графе «есть ли родственники за рубежом» мало кто напишет «нет». «Есть». Родственники, друзья, люди столь близкие и дорогие, что без них здесь, на родине, свет меркнет. И им там по-своему несладко, судя по тому, что они продолжают интересоваться: «Как там у вас?» Как будто они, люди умные, не понимают, в какой ж... мы сидим и с каким трудом пытаемся из нее выбраться под недоверчивым взглядом мирового сообщества, которому мы на самом деле никогда не были ни близки, ни понятны на своих не пригодных для жизни необъятных просторах; с нежданным величием, возникающим посреди кромешного убожества, и исторической ролью неизбежно значительной, несмотря на истачивающее нас внутреннее малодушие и всегдашнюю мобилизационную неготовность.

Вот почему, братец, потихонечку раздувая в «Огоньке» рубрику «экспедиция», я исхожу из того, что приспела пора изучать Родину. Потому что с нею происходит превращение. И мы не можем сказать, чем закончится оно и что станет с нею — развалится она на куски, завалив пол-Европы, или поднимется, прекрасная, в скромном экономическом величии? Неведомо! Ровно как неведомо, чем живет народ в населенных пунктах, называющихся, скажем, Богоявление или, напротив, Дурнево, в каждом из которых мы с редкой уверенностью подозреваем наличие местного гения, сокровенного, так сказать, человека. Потому что без него, тайного гения, нам все наши безобразия и нищета, кривые заборы, отключенная горячая вода и подъезды, превращенные подростками в зону тотального помешательства, тошны и безнадежны. Если тайного гения нет, то нет и просвета не только эту страну поднять, но и устроить в ней хотя бы подобие сносности для человека. Такое уже бывало в русской истории, и гений в конце концов обнаруживался, и страна в очередной раз спасалась, хотя, по логике, должна была бы пасть. Замышляя нынешний экспедиционный сезон посвятить выяснению как раз подобных обстоятельств, я пока предлагаю тебе, как все равно на исторической неродине несостоявшемуся еврею, навеки оставшемуся переделкинским дачником, поразмяться на железных кольцах, поразгонять скорости на опоясывающей Москву орбите большой Окружной железной дороги. И пусть эта экскурсия в ближайшие окрестности страны (которую мы, живя в Москве, и сами не знаем) будет тебе ответом.

Сначала расскажу о социальном дарвинизме. Представь: электричка. Люди едут и пьют, разговаривая громкие матерные разговоры или тихо держа при себе иные, нематерные мысли. Пьют водку, запивают пивом, потому что если каждый день ездить в Москву на работу два часа в один конец и столько же в другой, то такое вот времяпрепровождение с приятелями покажется вполне законным. А поскольку эти пьющие люди едут с работы, можно сказать что им повезло. Потому что другие точно так же ездят без работы, кормясь от их пьянства и собирая бутылки. В этой электричке их трое: плечистый, сильный, с большими коричневыми руками мужик; грязный, обиженный на жизнь старик и мальчик, в глазах которого читается грусть взрослого человека, узнавшего жизнь со стороны такой правды, которую нам с тобой, я думаю, знать бы не захотелось. И вот подпившая компания вышла в тамбур покурить, оставив бутылку недопитого пива на сиденье, и старик, приметив ее, уселся с нами рядом сторожить момент ее окончательного опорожнения. И тут в вагон заходит мальчик. Он не знает, как расценивает ситуацию старик, он видел, что в тамбуре никто не курит, и складывает все по-другому: вот стоит на скамейке недопитая мужиками бутылка, и можно ее взять. И берет.

— Эй, это мужики не допили! — кричит на него старик, призраками неизвестных пугая конкурента.

Мальчик готов поставить бутылку на место, но тут женщина ободряет его, подтверждая, что мужики ушли насовсем.

Мальчик снова берет бутылку.

— Я стерег! — Зло хватает его дед. — Моя добыча!

Мальчик, наверное, слабее деда, но он верткий и у него есть его жуткое знание о куске хлеба, а у деда только обида на жизнь, которая закончилась так нелепо, и потому, ни слова не говоря, мальчик вырывается и уходит с бутылкой, оставляя деда с его обидой. Я не знаю, один ли он хочет есть или у него еще есть брат и сестра, а может, безработные мать и отец — придумывать можно сколько угодно. Я о другом. У нас в России нет соцобеспечения. Зато есть дарвиновская борьба за существование на всех уровнях социального истеблишмента, которая в таких формах в цивилизованном мире давно уже не встречается.

Помнишь ли ты названия: Карабаново, Орехово-Зуево, Дулево, Кресты, Михнево, Воскресенск, Бекасово, Кубинка, Поварово? Москва, как кощеево яйцо, прячет себя в кольца, наращивая одно на другое, как скорлупу. Большое железнодорожное кольцо в этом смысле не органика, а чистый замысел геометра: на нем многие остановочные пункты и возникли, собственно, как поселки при железнодорожных станциях и только потом обрели собственное содержание и лицо, как город химиков Воскресенск или ткацкое Орехово-Зуево. Исконных же города на кольце оказалось только два: Звенигород и Александров. При этом Александров, несомненно, — по злой иронии истории. Ибо он задуман и осуществлен был как прорыв из московской скорлупы на вольный простор, в «русский Версаль». Впрочем, «Версалем» считал его Василий III, отец Ивана Грозного. Грозный же осмыслил слободу иначе и впервые вынес сюда столицу, в одно прекрасное утро 1564 года выступив сюда с сорока тысячами войска. Из этой своей столицы царь правил 17 лет! И лишь убив здесь во гневе старшего сына, не смог больше тут оставаться и вернулся в Москву. Но что воистину интересно? Что только в Александрове Русь (в лице Ивана Грозного) смогла возобновить прервавшийся на много веков прямой дипломатический диалог с Западом. Оба раза (при Иване и при Петре), когда надо было прорубать окно на Запад, приходилось выносить столицу из Москвы. В Александрове Иван принимал послов Швеции, Австрии, Дании, Речи Посполитой и Англии. А в Москве не мог. Из Москвы еще не выветрился дух ига.

Из впечатлений важных — личная церковь Ивана Грозного. Прежде она была пристроена прямо к царским палатам, но палаты сгорели, осыпался, видно, и иконостас, расписанный фресками. Но уцелел шатер — шпиль-восьмигранник, — который есть глубочайшая прорубь в ночное небо, где высоко-высоко, над самой головой, Господь-Саваоф; чуть ниже — огненные херувимы, еще ниже — евангелисты и архангелы, еще ниже — праотцы и пророки народа иудейского и еще пониже — мученики и святые народа русского, среди которых и неизвестные праведники. Фон выполнен очень чистым темно-синим цветом — почему я и говорю, что небо «ночное», — а высота шпиля дополняет эффект прорыва вверх, вплоть до Божьего лика. Потрясающе!

Грозный подолгу молился. Выстаивал всенощные. Царю ведь было о чем поговорить с Богом. Прекрасен в слободе Троицкий собор, но, как пиратский корабль, украшен трофеями из растерзанных опричниками Новгорода и Твери — тверскими вратами из кованой меди и прекрасными, огневым золочением расписанными Васильевскими вратами новгородскими...

Теперь другое представь: вечер. Ресторан при гостинице. Света нет. С фотокором ощупью добираемся до зала, где над стойкой теплится лампочка.

— Ужин можно заказать?

Можно, оказывается. И выбор блюд неплохой. А со светом что?

— Да замкнуло что-то.

Я пошел, пощелкал ручками автоматических предохранителей. Зажегся свет в казино. В полутемной комнатке сидели девчонки и водкой протирали карты.

— Что это вы делаете? — не понял я.

— Как что? Чтобы карты, как новые, были...

Тут начинается ночной сюрреализм, не удивляйся. То есть они протирают эти карты, и сами же, рассевшись у стола, накрытого зеленым сукном, начинают игру... Потом появляется шкет в кепке, цепким взглядом все оценивает, отгоняет от стойки обожателя барменши и на его место приводит двух девчонок. Лет по двадцать. Стреляет у нас пару сигарет для них, недвусмысленно устанавливая между нами прямую связь. Это он, значит, зашел, увидел, что нас двое, и привел двоих. От этого делается так скучно и так хочется напиться, что мы напиваемся.

Нигде, как в гостинице, не чувствуешь свою оторванность от всего своего любимого и родного: любимых занятий, книг, детей, собственно от любимой...

Ведал ли ты о сиротстве гостиниц? Вокзалов?

О рельсах, сияющих розовыми излучинами, пронзающих голубые сумерки близкой весны?

О том, какие такты выстукивает товарняк, проходя мимо железных ферм в стиле Дейнеки и брошенных возле насыпи колес от последнего разобранного на утиль паровоза «Лебедь»?

Я всегда огорчаюсь, когда все упрощается до банальности. Я люблю, когда полная отваги приходит новая молодость и девочки нового урожая все еще смотрят не мимо меня! Знаешь ли ты, о чем вопрошает их взгляд? Он всегда полон прекрасного недоумения: «Разве ты не видишь, как я хороша?» «Вижу», — отвечаю я взглядом. «А если видишь, то почему же не подходишь ближе, не влюбляешься в меня, не сходишь с ума, не делаешь хоть что-нибудь?!»

Девочки нового урожая так нравятся себе, что им с трудом верится, что кто-то может остаться неоколдованным их красотой. Если рассказать им историю про настоящую любовь, они верят и начинают мечтать о такой же. Но что за истории о любви они слушают?

Знай: я не стану глядеть вокруг строго испытующим взором, я не стану глядеть вниз. Ибо настоящая беда наша — в страшной заниженности каждодневных помыслов жизни, в их утлости и тесноте. Впечатление, что людей загружают этим нарочно. В любом газетном киоске ничего нет, кроме фриволите и бульварного чтива. И Александров был бы совершенно заштатным городишком, если смотреть только вниз, на заезжий луна-парк с «Галереей ужасов», расположившейся на центральной площади рядом с памятником Ленину, обезглавленным собором и Дворцом культуры — «Вечер юмора: заслуженный негр России Николай Лукинский». «...Звезды нового тысячелетия в цирковой шоу-программе разножанровых номеров: магия, опасные цирковые трюки, цирковые иллюзии, мистика световых фигур, жонгляж, парный силовой жонгляж, вольностоящая лестница, завораживающие хулахупы, классический этюд, сенегальский петух, белокрылые голубки, парагвайская анаконда, енот-полоскун, заяц-иллюзионист...»

«Зависть богов». Премьера. Стереозвук. Режиссер Меньшов. В ролях: Алентова и Ж. Депардье...

Это культура тиражей и толп. Но ведь мы отправились не за этим?

В свое время в Александрове был завод телевизоров «Рубин» («Рубины», я думаю, ты должен помнить, в свое время их продавали только ветеранам, такой вокруг них был ажиотаж). Мы сунулись было в дирекцию, но отступили. Некогда знаменитый «Рубин» распался на три радио-предприятия, ни одно из которых не имеет самостоятельного значения, занимаясь в основном пересборкой разобранных в Финляндии телевизоров. Наиболее внушителен завод «Стандарт», производящий телевизоры «Xantrax», «LG», «Samsung» и «Daewoo». «Рубин» намерен возобновить марку, но неизвестно, что из этого получится. Собранные заново только тем и хороши, что дешевле фирменных, ибо проходят таможню не как готовый товар, а в россыпи «комплектующих изделий». Кроме того, на площадке знаменитого когда-то завода успешно работает бывший футлярный цех, прежде производивший полированные корпуса для телевизоров, а ныне мебель, и заводик «Стелла», выпекающий вкусный хлеб. Это повседневный сюрреализм нашей жизни. Это попытка выжить. Понятно. Но неинтересно.

Теперь представь то ли лабораторию, то ли цех, занятый полудюжиной довольно-таки сложных агрегатов. На столике, закрытом белой материей, — несколько кристаллов. Одни прозрачны, другие цвета чая. Можно их приподнять: кристалл, вмещающийся в ладонь, так плотен, что весит килограммов восемь. Процесс производства занимает неделю. Стоимость полученного продукта — 4000 долларов за килограмм. Мы во ВНИИСИМСе — институте по синтезу искусственных минералов. Место это давно и заслуженно известное: здесь впервые у нас сделали искусственные алмазы, искусственную слюду, самоцветы для ювелирки. Собственно, институт и создавался, чтобы освоить все известные в мире технологии выращивания искусственных камней. И такие технологии были созданы и освоены, хотя о том, чтобы получать камни с заданными свойствами да еще в промышленных масштабах, не мечтал ни один алхимик.

Если бы ты увидел цех, где в громадных горячих автоклавах, вмурованных в пол, растят кварц, то наверняка испытал бы то же, что и я, — ощущение, что ты попал на завод будущего. По-видимому, это и было отчасти так, потому что время не одно и то же в телевизионных артелях, мастерских автосервиса, на «оптушках», в привокзальных пивных и здесь, где делают лучшие камни в мире. Сама задача — выращивать в промышленных объемах минералы, чтобы не уродовать и не истощать землю, — принадлежит будущему. Сама возможность управлять свойствами камней попросту сказочна. Скажем, кварц, необходимый радиоэлектронике (сейчас это больше тысячи наименований изделий из кварца), растят около двух месяцев. А радиационно-устойчивый, даже при облучении не темнеющий кварц, — до двух лет. По кварцу Россия остается лидером на мировом рынке — и это наполняет меня гордостью. Американцы стараются потеснить нас на рынке, но мы, извини, брат, заткнем их, если станем поставлять на рынок готовые изделия, а не «сырые» минералы, если нынешнее руководство России поймет, что спасение страны не в нефти и газе, а в развитии уникальных технологий, в которые и нужно, не скупясь, вкладывать, чтобы завтра получить сам-десят. В институте уже созданы кристаллы, которые придут на замену кварца в часах 2003 года; произведены полупроводниковые алмазы, сохраняющие рабочие свойства при температуре порядка 500 градусов Цельсия; создано минеральное теплоизолирующее волокно, которое отлично показало себя на нашем «Буране»...

Не знаю, брат, может, тебе и наплевать на все это, все-таки ты живешь в относительно благоустроенной и благополучной стране, а я так радуюсь, обнаружив любой окультуренный уголок и сообщество удивительных людей, которые так напоминают «думающее человечество» Стругацких, что тебе, наверно, трудно будет меня понять. Честно сказать, из института мы вышли настолько окрыленные, что даже прежде виденное убожество окружающего не ранило больше душу. И я подумал: может, мы их нашли? Тех самых «сокровенных гениев», на которых держится страна? Кто знает... Ведь даже язык тут, за стенами, другой: насыщенный, умный, мягкий, весьма отличающийся по своим биотокам от яростной импульсности русского устного...

Теперь я убедился, брат, что только Москва — это город, специально производящий в невероятных количествах тепло, чтобы девчонки в метро, в барах и разных тусовочных местах, крытых рынках и магазинах в километры длиной, в кафе и галереях могли в любое время года демонстрировать новые колготки и ходить в плюшевых ушанках от Naf-Naf. А за Москвой, на тысячи километров вокруг, — сплошная неотапливаемая провинция, не обогретая ни единым автоклавом, где только в доме с печкой при солидном запасе дров можно быть спокойным за свое тепло. Правда, в поезде поначалу показалось нормально, по причине, должно быть, множества народа. Но в Карабанове народ схлынул, и за окном потекли сплошь прохладные виды: далекие селенья, прекрасные леса да снежные заструги на опушках, оплавленные солнцем. Орбита дороги определенно всасывалась в пустоту, а взгляд из пустоты не высасывал, почитай, ничего, кроме снегов или какого-нибудь Белькова. Несколько нестройных заборов, огораживающих картофельные гряды, несколько сараев и один двухэтажный блочный дом рядом с большим трансформатором ЛЭП.

Не знаю, задумывался ли ты, братец, каково бы тебе жилось в таком доме при одиноком трансформаторе? А я задумывался и ответа не нашел, потому что мне, как я понимаю, не жилось бы, обложись я хоть всеми любимыми книжками и джазовыми CD. Должно быть, потому, братец, что, когда я родился, в 60-м, XXI век был таким, знаешь, будущим, что там-то уж точно, казалось, все будет нормально. Люди перестанут заниматься ерундой, унижать и гробить друг друга, заживут свободно и интересно, а главное, в общем свете какого-то важного дела — может, заселения моря, а может, телепатической связи с природой. И вот это будущее пришло. И что же? У меня лично впечатление такое, будто я присутствую при каком-то грандиозном человеческом позорище мирового масштаба. Будто все мало-мальски ценное, что было людьми выдумано в прошлом веке, им вдруг показалось наивным и смешным, и они с гнусным хохотом выкинули все это и со всей звериной серьезностью занялись содомией, обманом и кровопролитиями... В общем, я разочарован, брат. И не верю, что Бельково причастно к мировой разумной жизни. Потому что и жизни такой нет. Только вот научные открытия последних лет оказались настолько ошеломляющими и по последствиям своим непредсказуемыми, что перед ними, как перед большой бедой, человечество, может, и вменится...

В Киржаче, прельстившись видом, мы высадились напрасно. Такого холода, брат, у тебя в Иерусалиме нет, не было и не будет. Это холод, который достигает глубины желудка, когда во всем организме теплым остается только мозг, погруженный в бесчувственную внутричерепную жидкость. Но мозг внимал красотам города, покуда желудок в кафе «Аида» не получил вливание горячего супа. Киржач — город старинный и красивый, хорошего содержания. Благосостояние его объясняется тем, что здесь делают разные автомобильные фары. С чего и живут.

При молодой луне последней насквозь выстуженной электричкой тронулись мы по орбите на Орехово-Зуево, надеясь и там поспеть к последней — на Москву. Но тут дело не заладилось, кольцо не желало совпадать с радиусом, настаивая на самостоятельной замкнутой жизни. Короче, по прибытии в Орехово с опозданием на сорок минут мы на месте московской электрички увидели пустой перрон. Оставалось ночевать на вокзале. Там также готовились на ночлег, безропотно закутывая себя до четырех часов утра, другие люди, которым, как и нам, не повезло в жизни. Внезапно два малорослых цыгана в высоких меховых шапках стали что-то предчувствовать, а потом, разом обеспокоившись не на шутку, опрометью кинулись вон из вокзала.

— Последняя! — вскричал один.

В два прыжка мы настигли цыган и побежали рядом.

— Почему последняя, она ж уже ушла? — задыхаясь, прокричал я.

— Последнюю никогда не объявляют! — задыхаясь, прокричал мне в ответ цыган, стремительно карабкаясь по ступенькам на пешеходный мост между платформами.

Действительно, залязгала в ночи железная цепь поезда, и белая яркая фара ударила нам прямо в лоб.

— А почему оттуда, а не туда? — проорал я цыганам, когда мы чуть не кубарем катились вниз, успевая. — Куда электричка?! На Москву?!

— На Петушки! — крикнули цыгане и впрыгнули в закрывающиеся двери.

Вот так всегда: уехать надо было нам, а уехали они.

Мы вернулись на вокзал. И хотя я положил себе не допускать цитирования великой поэмы Венечки Ерофеева, на этот раз я позволил себе цитату. Причем прямую. Пошел в буфет и немедленно выпил.

За весну. И за тебя, братец.

Василий ГОЛОВАНОВ