МЫ НАШ, МЫ НОВЫЙ ЛЕС ПОСТРОИМ…

Борис Романюк — заведующий лабораторией лесоустройства петербургского Института лесного хозяйства — был очень доволен, когда фонд пригласил его начать разработку «модельного леса» для шведов. На полвека 18 000 гектаров изъято из зоны беспредела. Это ли не шанс?

МЫ НАШ, МЫ НОВЫЙ ЛЕС ПОСТРОИМ...

Многочисленные командировки в недалекие провинции Родины привели меня в психологический тупик. Ибо Родина наша, особенно летней и осенней порой, красива. Но пустынна. Есть в этой пустынности даже какая-то величавость, полнота возобновившейся природной жизни, не знающей человека. Но когда на протяжении сотни верст не видишь и полоски вспаханной земли, невольно спрашиваешь себя: а того ли хотели мы, когда все только еще начиналось? И что делать теперь, когда все вроде кончилось? Мы уже докатились или все еще катимся? А если катимся — то куда? Вниз, вверх, в какую сторону? Как будут выживать обитатели сих заброшенных местностей, или на выживание им, по-честному, нечего надеяться? И вот, терзаемый такими вопросами, я стал искать на них ответ. И нашел: лес. Лес наше богатство! Лес-отец, лес-брат, лес-дедушка: накормит, напоит, рублем подарит. То есть докатиться-то мы определенно докатились, но тут-то и начинается самое главное!

СПАСЕНЬЕ — В ЛЕСУ

Покуда страна переживала Великий Передел Собственности, причем крупной, бывшей армейской, индустриальной, алмазов, никеля и нефтегазоносных месторождений, на лес мало обращали внимания. Сознанию дачника лес мог даже почудиться последним идиллическим прибежищем, в котором, как это спокон веку было на Руси, можно схорониться от любой напасти. И среди дремучей жизни перетерпеть лихолетье, растерзавшее нашу прежнюю укромную жизнь, в которой мы, успешно отменив законы «Капитала», выпали из мирового хронотопа.

Когда ж держава наша, легкомысленно поверив в благотворность и легкость перестройки, решила возвращаться в цивилизованный мир, выяснилось, что шутки со временем плохи, а упущенное время — бомба пострашнее всех разрушительных вооружений НАТО. И когда картина постперестроечного промышленного ландшафта в общих чертах прояснилась, всем — от последнего тракториста до последнего губернатора — стало ясно, что лес — это единственное уцелевшее от Родины богатство, за счет которого они и будут выживать все неопределенно-ближайшее время. Потому что ни льна, ни картофеля, ни жита на пространстве между Москвой и Петербургом в промышленных объемах нет. И долго еще не будет. Так началась в стране Большая Рубка. И сразу возник вопрос: как выживать? Потому что в Швеции и в Финляндии лес дает половину национального дохода, а у нас лесное хозяйство не окупает само себя. И нам выгоднее бесхозяйственность, т.е. самозаготовки, бесконечное, так сказать, кочевье по лесу с бензопилами и вездеходами, хоть за Урал. И мы бы устремились, отвергнув «капитальные» законы Маркса! Но не получается, пробовали.

В той же санкт-петербургской окраине каждый год должны рубить 8 миллионов кубометров леса. Куб древесины на границе стоит 30 долларов. Любой первоклассник легко посчитает, какая кругленькая сумма получается, если одну цифру помножить на другую. 240 миллионов долларов. При этом чистая прибыль от 3 до 5 долларов за куб. Это очень круто. Но сегодня каждый — от тракториста до губернатора — осознает, что лес как ресурс, то есть как все бывшее богатство Родины, конечен. И нужно срочно понять, что с этим делать, потому что, когда он кончится, тогда — хана.

МОДЕЛЬ ЛЕСА В ОБЛАСТНОМ МАСШТАБЕ

В Псковскую область привел меня один экологический проект под заманчивым названием: «Псковский модельный лес». Я живо представил себе группу молодых специалистов Фонда дикой природы, энтузиастов, разумеется, которые посреди безобразия и беспредела стараются сделать нам красиво...

Офис проекта — самое современное помещение в поселке Струги-Красные, райцентре с населением в 9,5 тысячи человек, в облике которого черты города (церковь, супермаркет, рынок, музей) весьма причудливо сочетаются с разбегающимися в стороны окраин деревенскими улочками, живущими тихой заснеженной жизнью. Деньги на офис дали шведы. Дело в том, что модельный вариант лесопользования предполагалось испытать на территории, арендованной шведско-российским предприятием с классическим долевым участием 51:49. Я не был готов к присутствию иностранного арендатора в «нашем» лесу. И вообще, можно сказать, не был готов ситуацию с лесом воспринять во всей ее сложности.

Вся доперестроечная промышленность (строительные и ремонтные организации, завод силикатного кирпича) в райцентре умерла и перешла на лесозаготовки. Из 11 районных совхозов все до единого тоже «ушли в леса» без надежды вернуться. Люди обеднели и изверились. В общем, райцентр Струги-Красные представлял собой модельное провинциальное поселение, изнутри подтачиваемое бюджетным дефицитом, а извне — силами, которые «прошли испытание рынком» и, олицетворяя его, все настойчивее вторгаются в кропотливую натуральную жизнь. Так явились нелюбимые местным населением фигуры: баптисты, прибалты, хохлы и, наконец, шведы, которые воплощают собою мировой труд и капитал во всей его эксплуататорской похоти, труд, не желающий примиряться с теми препонами в сознании, навыках, привычках и даже законах, которые наложил на нашу жизнь социализм.

«Передовая шведская технология», по которой работают «шведы», невероятно проста. Сначала лес рубят, а потом сажают новый. Я несколько «шведских» делянок видел, и везде они дружно и зелено взялись то елкой, то сосной. Остается эти посадки пару раз проредить, а затем лет через пятьдесят, когда лес поспеет, вернуться для сбора нового — и на этот раз уже сортового урожая. Все это было известно на заре российского лесоводства, еще во время оно. Карл Францевич Тюрмер, бывший управляющий лесными дачами графа Уварова в Смоленской и Владимирской губерниях, так и писал, что, мол, леса русские худые, но рубить их надо, но вслед за тем сразу же идти с лесовосстановлением и создавать хорошие леса... Самому Карлу Францевичу все это прижизненно удалось, и фраза его вошла во все учебники по лесоводству... И все же советское лесоводство почему-то потерпело крах. Я все допытывался у главного лесничего струги-красненского лесхоза В.М. Степанова: почему? Ведь старались. И даже сажали. Чего не делали?

Виктор Михайлович — настоящий лесной человек, с 15 лет в лесу, долгое время был директором псковской лесной опытной станции. Он умный и честный. Ему себя обмануть невозможно.

— Денег на уход нам всегда мало давали. А не прореживать посадки нельзя: елку и сосну лиственные глушат. Сажали елку, а через пятьдесят лет на том же месте получали черт знает что.

— Так на прополку, что ли, денег не хватало? — по-своему перетолковал ответ я.

— Выходит, на прополку, — грустно согласился Виктор Михайлович.

МОДЕЛЬ ЛЕСА КАК ТАКОВАЯ

— В советской системе лесного хозяйства было несколько принципиальных бзиков, — поясняет научный руководитель проекта «Псковский модельный лес» Борис Романюк. Первый: лес рубит не тот, кто его выращивает. В результате нарушается оборот денег в системе. Трудно даже объяснить всю загогулистость последствий этого положения. Тут все надо изменить. Рубить и выращивать лес должен один хозяин. А кто — в принципе, неважно...

Мне повезло: в Стругах-Красных я попал на совещание руководителей проекта и так сразу познакомился с его командой и его гением — Борисом Романюком.

«Модельные леса» существуют во всем мире.

Они возникли, когда «огороды» (так на профессиональном жаргоне называют в Швеции и Канаде высокопродуктивные лесопосадки, которые сменили здесь настоящие леса) перестали радовать жителей этих стран. Ни птицы там не поют, ни посторонние деревья не растут, все везде одинаково... И народ стал требовать от лесопромышленников если уж не настоящего леса, то хотя бы его подобия: чтобы, попав туда, человек ощущал себя все же в живой природе, а не в какой-то виртуальной реальности.

У нас все наоборот: «модельный лес» должен сохранившиеся дикие леса приспособить для интенсивного лесопользования. На территории бывшего союза первый модельный лес «Смилтоне» сделали латыши. И так удачно, что люди, которые занимались этой моделью, возглавили лесную промышленность.

И когда шведы приняли решение о начале работы в России, они попросили Фонд дикой природы тоже создать подобную модель: потому что не представляли себе, как со своим опытом и технологией смогут работать здесь, где лопнула бомба утраченного времени? Где нормативы пользования лесами записаны на скрижали ветхих кодексов так давно, что для промышленника представляют ценность не большую, чем инструкция о пользовании телегой для автомобилиста? Где до сих пор в роли «хозяев леса» выступают то совхозы, то войска, то безразличные ведомства. Где лучшим рабочим нужно объяснять, что плюс-минус сантиметр есть брак. Где норма прибыли составляет 100%, за счет расходов, не предусмотренных ни в каком бизнесе. Если в России зарабатывать меньше — прогоришь, не говоря о том, что риски бизнеса не ограждены хотя бы подобием государственной позиции.

Когда я ехал в Струги-Красные, то был убежден, что «модельный лес» это что-то очень красивое. Вроде макета, что ли. Или игры типа «монополии» или мозаики: раскладываешь на полу какие-то разноцветные квадратики — и получаешь разные варианты. А вышло, что это не игра, а работа с будущим.

Попытка нащупать ходы, протянуть связь туда, в будущее, после того, как бомба утраченного времени взорвалась, и продвигаться приходится в жутких, безнадежных сумерках. А главное, все старое, известное не работает. И чтобы пройти, надо все придумать новое: сам лес надо почувствовать по-новому.

Будучи оптимистом, я убежден: скоро про наш Северо-Запад в смысле леса будут говорить, как о новой Финляндии. Здесь дороги, инфраструктура, близость к границам и крупнейшим западным рынкам. Если бы мы умели работать, Северо-Запад мог бы полностью обеспечить страну и экспортный рынок лесом. Но работать мы еще не научились. А главное, не научились ждать. Леса растут медленно. Хвойные — 100 лет, березовые — 50.

— Если один раз пройти этот круг, выходишь на непрерывный доход, — говорит Борис Романюк. Но никто из наших этого не понимает. Я из любопытства в неформальной обстановке спрашивал: вот ты много уже денег срубил, куда думаешь вкладывать? Отвечают: сколько ни сруби, потратить можно еще быстрее... Это психология: в долгосрочную перспективу никто не верит. Конечно, по мере того, как мы будем строить модель, кое-что для людей прояснится. И тот, кто хочет, сможет к нам присоединиться.

— Большая часть не доживет до этого часа — «уйдут за лесом» туда, где он еще остался.

— Нет, скорее просто прогорят. И с этим ничего не поделаешь, если Россия вступила в зону действия марксовых законов...

МОДЕЛЬ ЛЕСА В МИРОВОМ МАСШТАБЕ

Любители Фолкнера наверняка помнят, что почти через все его произведения продернут звук работающей лесопилки. Америка в начале века нажила колоссальные барыши на продаже древесины. К несчастью, леса в Скалистых горах, которые рубили и вырубили американцы, были доледникового происхождения (специалисты называют их «старыми» в отличие от наших «молодых» лесов). Это были столь сложно организованные экологические системы, что ничего даже приблизительно подобного им на вырубках не выросло. Поэтому в Америке, в общем, плохие леса, а обеспеченность страны чужими ресурсами для американцев стала настоящей невротической проблемой.

Тридцать лет рубок в Амазонии доказали: сельва тоже не восстанавливается. На ее месте начинает расти что-то, но это уже не тропический лес. На проблеме амазонских лесов сгорели крупнейшие компании. Общественность была так возмущена, что их перестали пускать на рынки. На Западе с этим строго. И, как бы это ни казалось странным, в Европе, где многие страны (как Англия) на 100% экспортируют лес, а некоторые (как Голландия) на 100% лишены его, находится немало людей, которые всерьез озабочены тем, чтобы деревянные расчески, которыми они причесываются, стулья, на которых они сидят, и полки, на которые ставят книги, были сделаны из «правильного» дерева: т.е. экологически чистого, выращенного по всем правилам, а не перекупленного у сомнительных дельцов и срубленного без ущерба для природы и других людей. Гарантом такого качества является сертификат Добровольной лесной сертификации (ДЛС) лесных компаний. Он подтверждает, что компания работает цивилизованно и в соответствии с представлением культурного человечества о гармонии человека и природы. Смешно, вроде бы. Но в свое время шведы провели ДЛС, а финны не стали возиться и в результате потерпели колоссальные убытки. «Зеленый рынок» в Англии, где как раз и можно взять за дерево настоящую цену, за какие-то несколько лет вырос до 20% и намеревается, по-видимому, вырасти до 50%. Скандинавия — лесной «огород» мира — потребности Америки и Европы обеспечить давно не в силах. Россия обладает уникальным ресурсом, которого сама не осознает, ибо он воспринимается как норма — живым лесом. Не «огородом», а именно лесом, где звери водятся, где есть непроходимые места, болота, «медвежьи углы». Натуральным. Natural. Основы будущего российского лесного бизнеса закладываются сейчас в очень узкой полосе Северо-Запада страны; и хотя формально в России произрастает 23% мировых лесов, «участвовать в экономике» будет лишь ничтожно малая их часть, которая вся будет реструктурирована. А вот что оставить нетронутым, для души, что заповедать и как придать промышленному лесу вид настоящего — это и должна решить программа «модельный лес».

КОНФЛИКТОЛОГИЯ ПРОЕКТА

Допустим, местные жители считают какой-то кусок леса своим и не хотят, чтоб его рубили. Они должны об этом сказать. Кому? Когда? Модель должна ответить на вопрос: кто должен решать вопросы такого рода: сход? Какое-то региональное голосование? Ибо цель модели — создать такой вариант промышленного лесопользования, при котором будут сбалансированы три результата: экономический, экологический и социальный.

Елена Чернова (социолог проекта) при этом не убеждена, что все можно бесконфликтно «сбалансировать». Потому что внутри ситуации, которую анализирует проект, заложен глобальный конфликт, который можно назвать конфликтом между делением территорий на страны, районы и области и надграничностью деятельности транснациональных корпораций.

— Шведов заинтересовали псковские леса — и они начинают инвестировать деньги, создавать рабочие места... А область и район недовольны: потому что точка прибыли находится вне области и вне района. Это конфликт высшего уровня, который разрешим лишь тогда, когда в отношении иностранных инвесторов сформулирована четкая государственная позиция. А я не знаю, существует ли она? Государственная это политика или вектор сил от сложения заинтересованностей каких-то лоббистских групп...

Второе — «кризис управления». Зачем нам шведы, если ими нельзя управлять? Вопрос абсолютно праздный, потому что ведущий процесс, происходящий в Северо-Западном регионе, — это включение его в мировую систему разделения труда в качестве лесосырьевого придатка. А власти никоим образом не могут повлиять на это процесс. Представьте, что вы сидите в машине, рулите, нажимаете на тормоз и на газ, но все эти целесообразные, вроде бы, действия ни к чему не приводят... Вам хорошо? Так же и нынешним властям. Чтобы выйти из конфликта, им надо все происходящее увидеть как проблему. И начать ее решать. Скажем, точка прибыли — вне региона. Что можно сделать? Сюда ее перетянуть не удастся никогда. Но можно дороже продавать лес. Ага! Надо давить на производителей и требовать, чтоб они «сертифицировались»... Так возникает стратегия, которой власти могут уже управлять...

ПОСЛЕДНИЙ ШНАПС

После поездки в зимний лес и оздоровительного купания в целебном источнике святого Мардария Боря Романюк, вдруг обнаружив все признаки простуды, мгновенно собрался и семичасовым поездом уехал в Питер. Лена Чернова заявила, что хочет есть. Ее поезд отправлялся в два ночи. Я тоже захотел есть. Вместе с Сергеем Бурмистровым, московским руководителем проекта, мы отправились в центр за едой. За стенами офиса поселок Струги-Красные немотствовал, затопленный ледяным оттепельным туманом.

— Можно выпивки какой-нибудь взять, — сказал Сергей. — А то в нашей квартире холодно. Дизельная котельная уже почти не работает, а дровяную еще не запустили...

— Да, — сказал я, — насчет выпивки: вам повезло, вы работаете с будущим. А для большинства людей в этой стране никакого будущего нет. Да и прошлого нет... И настоящего...

— Да, — сказал Сергей, — насчет выпивки: знаешь, что самое смешное? Что это место называлось раньше Струги-Белая. Сначала просто станция Белая была на Варшавской железной дороге. А потом станций Белых много развелось, и, чтоб их друг от друга отличать, решено было определить ее по названию ближайшего населенного пункта Струги. А потом революция, красные пришли: как это Струги-Белая? Даешь Струги-Красные! И вот мне иногда начинает казаться тут и кажется дня по четыре, что ничего не выйдет. Потому что мы никак не отучимся названия менять, слова отличать от дела. Но мы сюда работать пришли. И мы этот наш лес построим. Построим.

— Впереди машина. В тумане не видно ни черта, — сказал я. — Включи-ка фонарь.

Василий ГОЛОВАНОВ