КВАШНОЙ ПАТРИОТИЗМ

Можно, конечно, написать об Игоре Кваше то, что и так все знают. Вот, мол, известный и талантливый актер, один из основоположников и звезда популярнейшего театра «Современник», ведущий замечательной телепередачи «Жди меня». При этом главное в нем останется «за кадром». Наверное, эти его главные качества и потребовались для такой необычной по степени человечности передачи, как «Жди меня». Слова, их обозначающие, — «надежный», «преданный», «добрый» — сегодня не самые модные. Сыграть их невозможно, даже будучи самым матерым профессионалом. Ими надо только обладать. Как минимум — для программы теле, как максимум — для программы жизни. Кому-то в ней они все-таки очень нужны

КВАШНОЙ ПАТРИОТИЗМ

— Игорь Владимирович, откуда вышел «человек и пароход» Кваша, где прошло ваше детство?

— На Арбате, мы жили тогда в одном из арбатских переулков. Сейчас Арбат совсем другой. А в то время по нему машины ездили, конные патрули с автоматами. Оружие там, особенно после войны, у многих водилось, это же блатной район был. Но поскольку по нему правительственная трасса проходила, то его раскассировали: переулки многие снесли, людей, живших там, выселяли или в тюрьмы сажали, а потом не давали обратно поселиться. Учился я в разных школах. Сначала в Плотниковом переулке, в семилетке, потом в Дурновском — в мужской школе. А через год наш класс вообще разогнали по разным школам. Мы страшно хулиганили, черт-те что выделывали.

— А что по тем временам считалось «черт-те что»?

— Драки часто устраивали, патроны взрывали. Могли тяжелую деревянную парту кинуть в лестничный пролет. Или учительница войдет в класс, а мы ее партами запирали так, что вход оказывался закрыт, а середина получалась пустая. И вот она вела урок, а мы с моим другом танцевали на последней парте.

— И откуда же у такого хулигана появился интерес к сцене, или с этих танцев на парте все и началось?

— Нет, это еще раньше обнаружилось, в интернате. Наш детский сад в 1941 году отправили в Сибирь, в Ленинск-Кузнецкий. И моя мама, педагог по профессии, устроилась туда работать и уехала с нами. Так что у меня было несколько привилегированное положение по сравнению с другими детьми. В интернате мы играли сказку «Морозко». А я в ней исполнял самого Морозку, хоть и был младше всех. Наверное, какие-то способности еще тогда проявились, потому что мы играли даже в городском театре при полном аншлаге. В госпиталях перед ранеными выступали. Потом я уже в школе читал стихи на школьных вечерах, а в седьмом классе пошел в городской Дом пионеров, где была совершенно замечательная студия, с традициями. Оттуда вышла масса людей, Володя Андреев, главный режиссер Театра имени Ермоловой, Ролан Быков, кинорежиссеры Витя Соколов и Борис Рыцарев, актер Лев Круглый.

— Значит, в театральный вы сразу поступили?

— Да. Мы очень МХАТ любили, с пиететом к нему относились. Но, наверное, я бы не решился туда поступать, если б не повезло. В год нашего выпуска возникло вдруг течение в театральных институтах, когда педагоги ходили по самодеятельности, отсматривали ребят и кому-то рекомендовали приходить на экзамен. И троим в нашей студиипосоветовали подавать документы — мне, Мизери и Стасику Кореневу. И мы все поступили в Школу-студию МХАТа.

— С Олегом Ефремовым вы уже в школе познакомились?

— А он же был там педагогом, делал у нас дипломный спектакль. Вот с этого спектакля все и началось. И вообще разговоры о театре велись с курса. У Ефремова была фантастическая способность разрушать стену между педагогом и студентом, между главным режиссером и актером, он всегда это превращал в дружбу. У нас сложились очень дружеские отношения, это была семья такая, просто родные люди. Поэтому это не выглядело так, что вот он создает театр, а мы смотрим, как он его делает. А курс был очень способный, и сначала мы думали из него сделать театр, но не получилось.

— Почему?

— Так в то время организовать театр было вообще невозможно, «снизу» он не создавался лет 30 — 35. Для этого нужно было постановление ЦК партии и Совета министров. Но рестораны работали до трех часов ночи, что очень помогло. Вы смеетесь, а я серьезно говорю. Это создавалось в разговорах за столом, в ресторанах, либо еще во втором месте — комнате Гали Волчек. Она жила с отцом, и у нее одной была отдельная квартира с собственной комнатой. Вот этот треп и стал началом «Современника».

— У вас прям как у Станиславского с Немировичем — с ресторана все пошло. И почему на этом историческом месте до сих пор нет мемориальной доски?

— Потому что мы сидели во многих. Основным местом был ресторан ВТО, он таким клубным местом считался. Но поскольку поболтать там было совершенно невозможно, все подваливали за столик, садились, то мы еще и другие рестораны задействовали. До смешного доходило. Ефремов был секретарем комсомольской организации Детского театра. И им на какой-то партийной конференции выдали удостоверения, что они общественные контролеры. И вот мы приходили в ресторан и говорили: «Только побыстрей, мы торопимся. Давайте все сразу, и салат и горячее» — играли, конечно. Когда это все приносилось, Ефремов с гордым видом доставал свою ксиву и говорил: «Контрольная закупка». А обманывали в ресторанах нещадно, вместо трех салатов давали всегда полтора. Все собиралось на поднос, в ресторане начиналась чудовищная паника, официанты ходили с белыми лицами. Мы несли это на кухню, где начиналось взвешивание — сколько водки недолили, сколько салата недоложили. Потом нас вели в кабинет директора. Он всех выгонял, доставал пачку денег, пытался их всучить, уговаривал не поднимать шума. Денег мы, конечно, не брали, это смешно, но если уж в следующий раз приходили, то нам всегда освобождали столик и обслуживали по первому разряду. Тогда ж в ресторан попасть было нельзя, а приходили мы поздно, после спектакля.

— Слушайте, а откуда у вас деньги были на рестораны?

— Жили мы очень бедно. Папа погиб на фронте, мама учительница, я получал стипендию, ну еще пенсию за отца, но все равно денег-то не было. И Ефремов с Геной Печниковым, когда я пытался расплачиваться, почти никогда не давали вносить свою лепту, говорили: «Кто ты такой вообще? Студент! Сиди! А мы известные актеры». Ефремов в то время был странный такой: ходил в брюках, заштопанных на заду, новые ему купить было некогда. И это продолжалось довольно долго. Потом уже Галка Волчек заставляла его пойти в комиссионку купить костюм, сама с ним ходила. Я помню, Олег носил какую-то чудовищную шляпу. И однажды мы были у Розова, он читал нам пьесу, а когда вышли, я сорвал с него эту шляпу — мы так договорились — и стал играть ею в футбол. Грязь кругом была, лужи, и она превратилась в тряпку. А он орал, бегал за ней. Ну, и тогда ему пришлось завести новую.

— А сами-то вы когда первым костюмом обзавелись?

— Не помню. Мне даже не в чем было пойти на экзамен в институт, в чужом костюме поступал. Но до того, как туда идти, я как-то не осознавал, что у меня нет костюма. Обнаружил, только когда идти не в чем было, ну просто рвань на мне. Ну, тогда все так ходили, особенно на Арбате, в нашем районе. И вот для экзамена мы поехали одалживать костюм. Был у меня дядька, портной, дальний родственник по папиной линии. Жил он рядом с Театром на Малой Бронной, тогда это был Еврейский театр Михоэлса. В глубине этого двора находилась его квартирка и мастерская, где он сидел целыми днями у окна, шил и смотрел во двор. Абсолютный Тевье-молочник, говорил какими-то притчами. Он заохал, заахал и дал костюм своего сына.

— Ну, свою первую заграницу вы должны помнить наверняка...

— Да, это гастроли в Чехословакии в 1966 году. У них там как раз подъем был, они пытались освободиться от коммунистического режима. И советское ничего на дух не принималось. А у нас там было очень много друзей, крупных театральных деятелей. Они даже приезжали в Москву, советовали нам, что взять. Но в то же время боялись этих гастролей, думали, что нас не примут. Однако успех был сумасшедший. Мы сначала играли в Братиславе, потом в Брно. И уже оттуда все слухи пришли в Прагу, опередили нас. Билеты поначалу пустили в кассу, не веря, что их вообще купят. А был полный аншлаг и огромный успех, неожиданный в первую очередь для чехов. Они сами растерялись, я видел по их лицам. Все-таки такого они не ожидали, и, может, кое-кто не так уж этого и хотел. Чехи сами переживали тогда расцвет театра и кино. Они завоевывали все международные премии на фестивалях. Театр действительно был замечательный, мы некоторые спектакли смотрели, и я их до сих пор помню. Кроме того, нам платили довольно большие суточные, и все наши кинулись за покупками. А мне там так нравилось, Злата Прага, первый выезд, красота кругом, что я все деньги просаживал в кабачках. К тому же туда как раз приехал Ярослав Голованов, с которым мы дружили еще со студенческих лет, когда он учился в Бауманском училище на «реактивной технике». И мы ходили по кабачкам, чехи нас тоже водили, друзья. Когда большой успех, друзей сразу много образуется. И это было замечательно.

— Скажите, а гастроли в Америке и сейчас, когда эмоции улеглись, ощущаются как триумф?

— Да, там «Современник» тоже очень успешно прошел. Мы же в Америке три раза гастролировали. Первый раз в Сиэтле в 90-м году на Играх доброй воли. Которые были вроде как предлог, потому что наши гастроли длились месяц и двадцать дней. Там мы сыграли 32 раза подряд «Три сестры», а потом 19 раз «Крутой маршрут». Когда туда ехали, никто не понимал, как такое возможно: каждый день играть одно и то же. Но успех был сумасшедший. Все говорили, что только в балете такое видели, когда сцену засыпают цветами, когда ор стоит, и сплошные аншлаги, и даже дополнительные ряды. А второй раз мы выступали в Нью-Йорке на Бродвее. Это совершенно особое место, настоящее государство в государстве. Они туда почти никого не впускают, и русский театр там не появлялся лет тридцать пять. Там и трудно и очень страшно. Но я, как ни странно, был спокоен, мне казалось, что все будет нормально. Во-первых, я видел Сиэтл и понимал, что в принципе они очень близки нам по методологии. Они ученики учеников Станиславского и Михаила Чехова, все гордятся тем, что кто-то из русских были их учителями, и вообще реалистическое искусство для них очень близко. А во-вторых, у них самих нет ансамблевого театра, и вообще драматический театр в Америке весьма слабый.

— А мюзиклы?

— Ну, мюзиклы я вообще выношу за скобки. Никто больше ничего подобного не умеет, они здесь первые в мире. Я говорю о драматических спектаклях. Кроме того, американский театр строится по принципу звезд: есть две-три звезды в спектакле, остальное подбирается к этому. А чтобы ансамбль был, чтобы труппа сильная, уровень у всех высокий — нет. Ансамблевого искусства они не нюхали. Они его видели, им кто-то привозит, но в целом, если взять американский театр, конечно, он гораздо слабее, чем наш. Поэтому мне казалось, что мы должны там пройти. А они ведь очень дисциплинированная нация, и если «Нью-Йорк таймс» написала хорошо, значит, все идут на спектакль, если плохо — провал. И «Нью-Йорк таймс» написала очень хорошо, причем не одну статью. Поэтому вначале отдельные свободные места были, а к концу уже спрашивали лишние билеты и даже появились спекулянты ими. Для меня это явилось знаком, что мы их раскрутили. И на следующий год они нас снова пригласили на Бродвей.

— Скажите, а когда в сильной ансамблевой труппе кто-то вызревает в режиссера, меняются ли тонкие грани отношений с партнерами? Вы ответить можете, поскольку режиссурой в своем театре занимались, и вполне успешно...

— Нет, у меня ничего не менялось. Во всяком случае, я этого не ощущал. Может быть, со стороны кто-то это чувствовал, не знаю... У меня есть желание что-то еще поставить, и я думаю об этом, но пока забалтывать тему не хочу. Я делаю такие перерывы, совершенно неоправданные и неправильные. Режиссура, конечно, совершенно другая профессия, ты учишься на каждом спектакле. Но когда ты делаешь перерыв, то все надо начинать с начала. А зачем я его сделал, и сам не понимаю.

— А какой запас вы ощутили в литовском режиссере Туминасе, с которым работали над «Марией Стюарт»?

— С хорошим режиссером мне всегда интересно. У репертуарного театра много достоинств, и, в общем, театр должен иметь постоянную труппу, думаю, это верно, чтоб театр был таким. Но он имеет и недостатки. Ты варишься в собственном соку, в одном круге идей, мыслей, приемов, стилистики и всего прочего. Актера во многом спасает кино, телевидение, работа с другими партнерами, тогда ты как-то обновляешься. Но все равно, когда в театр приходит другой режиссер, он привносит что-то свое, и мне это безумно интересно. У Туминаса все было новое, он совсем другой. С другими ценностями, с другой системой образного мышления, с другим подходом. И я, наверное, многому у него научился.

— А вот вы, Игорь Владимирович, некоторые свои таланты от общественности пытаетесь утаивать — художественные например. Признавайтесь, какие из этих картин принадлежат вашей кисти? (Кваша нехотя и ужасно стесняясь показывает несколько работ — пейзажи и натюрморт.) Я, конечно, не искусствовед, но, по-моему, очень прилично. А этот пейзаж тоже ваш?

— Нет, это Лансере, художник из «Мира искусства». (Оба страшно смеемся.)

— Можете считать это комплиментом. А как вы обнаружили в себе талант художника?

— Совершенно случайно, пьян был. Я всю жизнь дружил с художниками. Мы очень часто у них в мастерских собирались. И вот однажды сидели у скульптора Гены Распопова, выпивали. А у него, как это часто бывает в мастерских, доски валяются, обрезки, захламленность. А рядом с закуточком, где мы трепались, стоял чей-то этюдник с красками. Я вдруг загорелся, взял обрезок доски и сказал: «Генка, я сейчас твой портрет напишу». Абсолютно ничего при этом не умея. И написал потрет масляными красками. Разъехались мы поздно ночью. А утром он мне звонит: «Слушай, я тут портрет посмотрел, очень хороший, такой интересный». В конце года у него в мастерской устроили вернисаж и даже конкурс. Присуждали места, не говоря, где чья работа. И мой портрет получил первое место. Потом Лева Збарский, близкий мой друг, взял с коллегой натурщиц, чтоб вдвоем рисовать. Ну, и я пристраивался рядом и тоже что-то набрасывал. А Лева мне говорит: «Знаешь, мне тут буклет дали из бюро кинопропаганды, мне им некогда заниматься. Давай я тебя научу, а ты сделай». Я спрашиваю: «А что там?» — «О Ефремове буклет». И я сделал Олегу буклет, который потом занял в бюро кинопропаганды тоже первое место. Он есть, и там написано: «художник Кваша», я за него деньги получил.

— Лихо у вас получается. А я вот на днях смотрела один из ваших ранних фильмов, где вы не менее лихо на лошади скачете...

— А я занимался конным спортом. В институте начал. У меня папа очень любил лошадей. Даже с фронта мне прислал фотографию, где он верхом на лошади. Он был командиром части саперов, поскольку у него инженерное образование, он в Менделеевском институте преподавал. В детстве, помню, на юге отец сажал меня на жеребенка и катал по базару. Поэтому, когда возможность появилась, я пошел заниматься конным спортом, у меня второй разряд.

— Так, ну о музыке я уже и спрашивать остерегаюсь, окажется, что вы еще и музыкант.

— Нет. Я начинал заниматься на скрипке, когда маленьким был. Меня принимала Елена Фабиановна Гнесина в Гнесинское училище. Прозанимался год, потом мы уехали в эвакуацию, а скрипочка осталась. И когда тетка собиралась приехать к нам в Сибирь, мама ей написала, чтоб она ее привезла. Это происходило

15 октября, когда в Москве была жуткая паника, город практически сдавали. Поэтому замок в комнате нашей коммунальной квартиры они взломали, а вставить не успели. На следующий день весь город бежал, и они тоже. А квартира осталась открытой, и ее наполовину разграбили. Библиотека пропала, наверное, топили книгами. И скрипка тоже. Но, честно говоря, я ее ненавидел.

— Это часто у детей бывает. А потом благодарны родителям, что заставляли учиться. Вы сына «в музыку» отдавали?

— Сына нет, а внучка вот занималась, но сейчас, по-моему, остыла. У них тяжелая программа в школе. В теннис играет, и то и это, у нее много нагрузок. Я не знаю, как бы она успевала.

— Игорь Владимирович, несмотря на то, что у вас комедийных ролей достаточно, мне сейчас самой смешной совсем другая роль кажется. Как это вас угораздило сыграть Карла Маркса?

— Это действительно было очень смешно. Мне с «Мосфильма» позвонили, попросили зайти по поводу картины «Год, как жизнь», а я все не шел туда. Вообще дурак тогда был, к кино плохо относился, отказывался часто, пропустил много времени. А потом ехал на озвучивание другого фильма и, поскольку обещал зайти, постучался к Рошалю. У него как раз какое-то совещание шло. А Рошаль же бурный был, с криками. И сидит, значит, там вся группа, листы какие-то в воздухе летают. Рошаль, как всегда, что-то объясняет. Вдруг он меня увидел и закричал: «Так, стоп, стоп. Кваша! Все ушли, оставьте меня вдвоем с ним». Он был человек со вкусом, старой школы, и на «Мосфильме» в его двух комнатах стояла мебель красного дерева, диван роскошный. Мы сели на этот диван, и он говорит: «Мы решили предложить вам такую роль! Карл Маркс!» И я просто заржал в голос, не смог сдержаться. Он жутко обиделся. «Что вы смеетесь? Это очень серьезно!» Потом спрашивает: «Вы видели мой последний фильм?» А я действительно его не видел, но читал совершенно чудовищные рецензии. Одна, помню, называлась «Ржавчина пошлости». «Жаль, жаль, — говорит. — Это «Фауст» XX века, никто не понял, дураки». Ну и стал меня уговаривать идти к нему сниматься. Сказал: «Я вас видел в «Голом короле», вы мне так понравились!» Почему после «Голого короля» надо было приглашать на Карла Маркса, я так и не понял.

— А какие комплименты он делал Андрею Миронову, уговаривая на роль Энгельса?

— Не знаю, я тогда еще не был с ним знаком. Мы с ним на этом фильме и сошлись. И с тех пор тесно дружили. Андрей, Гриша Горин — это были мои самые близкие люди. Компания потрясающая. Аркаша Хайт тоже с нами все время был. Когда собирались, а это очень часто, то волей или неволей начиналось если и не соревнование, то уж такое веселье, что просто феерия. Андрюшка за столом был фантастически остроумен. И если он начинал вести, то и они его даже не могли перебить, хотя профессионалы в этом деле. Ну, конечно, это было безумно весело, потому что они же все равно прорывались. Ну а я был уж совсем в шестерках, подпевалах, с ними соревноваться было невозможно. ...Трудно сейчас все это вспоминать. На меня смерть Гриши Горина произвела чудовищное впечатление, у меня просто наступила депрессия. Вот сейчас только начинаю приходить в себя.

— Таких друзей терять невыносимо...

— Гриша был замечательным другом. У него очень сильно была развита потребность сделать другому хорошо. Незадолго до его смерти у меня как раз было плохое настроение, и он меня стал к себе звать. Я сказал, что не поеду, и тогда они с Любой сами приехали, с цифровым фотоаппаратом, ноутбуком. Он очень увлекался новой техникой. Для него это было ну просто самое главное. И дня не проходило, чтоб он мне не сказал: «Ты должен завести себе компьютер и войти в Интернет». Если мы у них, то обязательно надо зайти в его кабинет, смотреть возможности Интернета и мой сайт, где есть и все фильмы, и фотографии.

— А почему же вы не поддавались на его уговоры?

— Потому что я и с телевизором даже не могу разобраться, не то что с компьютером. Вот у меня мобильный телефон, но для того чтобы внести в телефонную книжку новое имя, я записываю его на листочке, потом полчаса читаю инструкцию, смотрю каждый пункт и нажимаю.

— С техникой, значит, не сложилось. Машину тоже, конечно, сами не можете отремонтировать?

— Нет-нет. Я только вожу. Это у меня сын все может. Он своими руками даже машину собрал, хоть и врач по образованию.

— Вы с Гориным советовались, когда вас позвали вести передачу «Жди меня»?

— Да, конечно. Он, кстати, это очень одобрял. Более того, в одной передаче мы сделали сюжет по его совету. Он сказал: «Почему вы только людей ищете? Собаку найдите».

— Это уж точно бы все рыдали.

— Так и было — все и рыдали. И говорили об этом очень многие. Мы же все время думаем, чтоб внутри передачи было какое-то движение, а не просто подача материала. Хотим привнести в нее некоторый юмор, а не только трогательные, трагичные истории. Потому что, возможно, был некоторый перебор в этом.

— А как вы сами все это выдерживаете? Это же эмоциональная встряска нешуточная.

— Тяжело выдерживаю. Однажды им сказал: «Я у вас на передаче когда-нибудь инфаркт схвачу»... Первые программы вообще вживую шли, в прямом эфире. Хотя записанные ненамного отличаются от живых, поскольку все происходит так, как происходит. Мы записываем по две программы в день, после чего ты выходишь оттуда просто мертвый.

— Но эта передача — очень хорошее и на сегодняшний день редкое дело.

— Мне тоже так кажется. Поддерживает то, что, предположим, такие разные люди, как Виталий Игнатенко, руководитель ИТАР-ТАСС, и бомж, оценивают ее одинаково, им она нравится. Недавно вот одна монахиня обратилась, которая сама передачи не видела, им телевизор смотреть нельзя. Но ей объяснили, о чем она, и монахиня сказала, что это такое богоугодное дело. Она просила по поводу дочери.

— Нашли ее?

— Нет пока. Это иногда очень долго происходит. Случается, только через два года мы находим. Все время продолжаются какие-то поиски. В них много людей участвуют. Милицию просим помочь, и, кстати, они очень откликаются. Едут, если надо, куда-то в тмутаракань, в районные центры, в тайгу. Ищут в районных больницах, наводят справки, ставят посты. И мне недавно позвонили знакомые этой монахини, говорят: вот, она поняла до конца, что это за передача, и сейчас молится за вас.

— Тут можно сказать только: Бог в помощь.

Валентина СЕРИКОВА