«ОТСТУПНИЧЕСТВО — ЭТО БУМЕРАНГ»

В конце века Россия пережила две схожие драмы: смерть Раисы Горбачевой и Анатолия Собчака

Людмила Нарусова:

«ОТСТУПНИЧЕСТВО — ЭТО БУМЕРАНГ»

«Пережила», — написал я и задумался. Ничего она, в сущности, не пережила. Думаю, единственной по-настоящему всенародно пережитой трагедией последнего пятилетия стала в России гибель «Курска» — единственный благой эффект беззастенчивой спекуляции на этой теме, спекуляции, которую так грамотно и напористо осуществила так называемая оппозиционная пресса. Страна сегодня может что-то принять близко к сердцу, только если ей на протяжении месяца с ужасными подробностями будут об этом говорить. Страшно сказать, но даже московские взрывы не вызвали такой общенациональной скорби, — видимо, по-настоящему скорбеть Россия умеет только по тем, в чьей гибели можно обвинить власть. Получается такая оппозиционная скорбь.

Но все-таки смерть Горбачевой и Собчака заставила большинство наших сограждан испытать нечто более редкое и драгоценное, нечто более душеполезное, чем болевой шок. Это было пусть не подлинное, глубокое чувство вины, но по крайней мере тень его. И если Горбачева никогда не была объектом травли — хотя случались и насмешки и недоброжелательство, — то на Собчаке страна (и ее особо правдолюбивые журналисты) потопталась всласть, вымещая все свое разочарование реформами, весь гнев, всю тоску бесплодно прожитого десятилетия. Недавний кумир, светский лев, самый цивилизованный и интеллигентный из петербургских градоначальников, либерал, фразер, позер, наивный и хитрый, слабый и мужественный, насквозь противоречивый и необыкновенно органичный человек пережил то, чего, как писал он в своей предсмертной книге, не пожелал бы и самому яростному из своих обидчиков.

И Горбачева и Собчак были символами того времени, которое из нашего сегодня кажется почти идиллическим. Сразу многое простилось и мужу Раисы Горбачевой и жене Анатолия Собчака. Людмила Нарусова в прессе сделалась было персонажем почти фарсовым — так отважно, упорно и самозабвенно кидалась она на защиту мужа, с такими резкими интонациями осаживала всякого, кто посягал на его честь. Следователей обматерила... Для кого-то это было зрелище жалкое, для меня — всегда героическое и трогательное. Я люблю, когда защищают обреченных. А обреченности Собчака не видел только слепой.

Он умер и всем все доказал. На этом кончилась и ее жизнь. Она это сознает, хотя все время что-то делает, что-то пишет, защищает докторскую, преподает, числится советником Волошина на общественных началах. Готовит к печати последнюю книгу Собчака, пишет собственную. Охраняет его память. Растит девятнадцатилетнюю дочь. Но все это — с полным сознанием того, что стержень вынут, позвоночник сломан, главное кончилось.

Однако у нее есть кое-какие долги. Их она и намерена отдать.

— Можно узнать тему вашей докторской?

— Отчего же нельзя. Эволюция взглядов декабристов после ссылки. Тема, в общем, непаханая.

— Однако для демократа первой волны более чем естественная.

— Пожалуй.

— А чем вы заняты, кроме этого?

— В апреле меня указом президента назначили председателем наблюдательного совета Фонда взаимопонимания и согласия, который занимается выплатой компенсаций узникам нацизма. Фонд этот существует с 1993 года, но, как и большинство подобных организаций, был благополучно разворован.

— А что, в России сейчас столько узников нацизма?

— 330 тысяч человек. В это понятие включаются все, кто был угнан на работу в Германию, все, кто жил в гетто, и, естественно, узники концлагерей. Есть уже договоренности с Германией, с Австрией — Германия выделила больше 700 миллионов марок. Сейчас разрабатываем такую схему выплат, чтобы эти деньги не прилипли к разным местным рукам. Я вообще человек довольно искушенный, всякого навидавшийся, но такого давления, как сейчас, не испытывала давно. Приходят люди в статусе замминистра, просятся бухгалтерами в фонд... Я наивно спрашиваю: зачем вам это нужно? «Ну, хотим вам помочь... вы в экономике неопытны, осуществляйте общее политическое руководство, а всю практическую часть мы возьмем на себя». Спасибо, говорю я, не сомневаюсь, что вы возьмете, но именно этого я и не хотела бы.

И кроме того, я остаюсь помощником Волошина. На общественных началах, естественно, потому что эта бесплатность гарантирует мне свободу. Я, кроме того, не думаю, что Волошин будет следовать моим советам...

— А Путин будет?

— Во всяком случае, у меня есть возможность их высказать. На большее я не претендую.

— Вы часто с ним видитесь?

— Случается.

— Он сильно переменился? И вообще: сильно ли, на ваш вкус, переменилось время? Потому что уже общим местом стало утверждение, что авантюрная и бурная эпоха демократии сменилась железной хваткой новых хозяев...

— Строго говоря, между романтической эпохой, героем которой был Собчак, и прагматическим веком, символом которого становится Путин, были еще два срока Ельцина, которого нельзя назвать ни романтиком, ни прагматиком. Это отдельная тема. Что ж, Собчак и Путин принадлежат к разным генерациям, у них разные корни — Собчак попал в Петербург девятнадцатилетним, снимал квартиру у старухи-дворянки, его эта среда потрясла — он всегда обожал аристократизм, светскость. Думаю, его сотрудничество с Путиным — а они проводили вместе очень много времени — это в чистом виде «лед и пламень», Путин всегда охлаждал собчаковский идеализм и, думаю, от многого его предостерег. Особенных личных перемен я в нем не вижу, разве что новый масштаб ответственности... А вокруг него, конечно, зачастую происходят вещи труднообъяснимые. Я не слишком хорошо знаю его окружение, могу ручаться только за него: он диктатуры не хочет и новым Андроповым себя не видит. Естественно, его все равно в эту сторону толкают и будут толкать. Есть и народные ожидания — если помните, о начале Петровской эпохи Карамзин писал: «Народ собрался в дорогу». Он и сейчас собрался. Есть запрос на общенационального лидера. Без такого запроса великие преобразования не осуществляются. Так что в этих народных ожиданиях — и огромное благо и огромный соблазн.

Давно уже пущено выражение «птенцы гнезда Собчакова», и Собчак как руководитель отличался от Ельцина — помимо множества черт — способностью не менять окружение, работать с одними и теми же людьми. Этим и только этим объясняется «питерский призыв во власть»: было кого призывать. Сейчас почти все эти люди в Москве, и мне больно видеть, что они — единая питерская команда — начинают ссориться.

— А что, начинают?

— Есть такие признаки... Говорят, Питер стоит на болоте. Настоящее болото — это Москва. А Питер как раз каменный, потому что болоту надо уметь противостоять: нужны твердые понятия о чести, и сама архитектура, сама планировка его к этим понятиям располагает. А в Москве — опираешься на камень, а он ватный...

И тем не менее я верю: те, кто начинал у Собчака, выстоят. Его память не даст им переродиться, а помнят они его хорошо. Надо было обладать нечиновничьей смелостью, чтобы опираться в начале девяностых на умного еврейского мальчика Маневича и немца Грефа, на радикала Чубайса и выходца из ГБ Путина... Кстати, насчет Путина Собчаку сразу намекнули: этот человек будет вас «пасти». Но Собчак ему поверил — и не ошибся. Он, кстати, очень не любил спекуляций на гебистском прошлом вице-мэра. И последнее интервью, он дал его «Комсомолке», называлось: «Стукачи президентами не становятся». Он понимал, что Путин — разведка, белая кость «конторы», а не стукач-осведомитель... И я отчетливо помню, как Толя, вообще ругавшийся очень редко, при мне выругался: это был чуть ли не единственный раз. Я его спросила: «А что, он действительно нанят за тобой следить, как говорят?» Он отмахнулся: «Говорят, и х... с ними».

Конечно, меня не может не раздражать, когда сегодня слово «силовик», а тем более «выходец из ГБ» становятся синонимами «государственника», «хозяйственника», «патриота»... Вышел из конторы — значит, по определению честен: ну куда это годится! Но у Путина хватит здравого смысла не верить тем, кто навязывает стране подобное мышление...

Собчак в нем именно эту надежность и увидел, он вообще в людях разбирался неплохо. Когда его ясно и недвусмысленно «заказали», конкуренцию Собчаку на выборах согласился составить один Яковлев. Между прочим, предлагали всем его замам: и Кудрину, и Путину в том числе... Отказались наотрез. Яковлев — человек, с самого начала вызывавший у меня необъяснимую антипатию, словно какой-то черный экран стоял вокруг него. Я спросила мужа: кто этот длинный рядом с тобой? Он ответил: мой новый зам, хозяйственник, бывший завхоз Таврического дворца. Я сказала: Толя, от него добра не будет. Он разозлился: слушай, что за бабские предрассудки! И Яковлев оказался единственным, кто согласился на предательство. То есть, собственно говоря, для порядку он посопротивлялся. Но потом ему предъявили то, что «на него» было... И он согласился. Человека ведь вообще очень легко шантажировать, когда на него столько всего... Точно так же его обработали в декабре девяносто девятого, когда требовалось развалить «Отечество — Всю Россию»... Обратите внимание, выборы были в июне, а еще в апреле Яковлева-кандидата никто не принимал всерьез! Он и победил-то в результате банального вброса, впервые тогда опробованного. Это уж теперь вброс широко практикуется по всей России, — есть у меня, например, основания полагать, что так же было сейчас в Тюмени, где проиграл Рокецкий. Ничего не утверждаю, но могу предполагать.

А тогда, в Петербурге, избирательная комиссия сделала часовой «технический перерыв» — и появились цифры совсем другого порядка. Кроме того, проголосовал Кронштадт — там Грачев потребовал дружно голосовать исключительно за Яковлева...

— Вы говорите, Собчак был «заказан». Но кем?

— В январе девяносто шестого Ельцин вызвал Собчака, потер грудь и сказал: рейтинг мой составляет четыре процента, я болен — стоит ли идти на выборы? Собчак — из этого видно, каким он всегда был идеалистом, насколько не представлял, чего от него хотят! — сказал прямо: «Это вас погубит. К тому же ваш денщик Коржаков, — это дословно, он не называл его иначе как денщиком, — на выборах окончательно подорвет вам здоровье, даже в случае вашей победы страна останется без лидера». А в феврале в Петербург приехал канцлер Коль — у нас были прекрасные отношения, — и мы обедали в ресторане «Дворянское гнездо». За столом сидели: Собчак, Коль, оба с женами, и переводчик с немецкого. Коль спросил: как вы полагаете, выиграет ли Ельцин выборы? Собчак ответил: может — при условии, что выплатит долги по зарплатам и остановит войну в Чечне. Через неделю Ельцину донесли (я об этом только недавно узнала косвенными путями): Собчак утверждает, что Ельцин НЕ выиграет выборы, если не остановит войну и не выплатит деньги бюджетникам... Чувствуете смещение акцента? Этого оказалось достаточно, чтобы Собчака признали НЕНАДЕЖНЫМ губернатором.

— А что он, собственно, делал после проигрыша на выборах?

— Мы жили на мою депутатскую зарплату с этим главным коррупционером... Он попытался устроиться в несколько университетов профессором. Начал с юрфака Петербургского университета, откуда ушел во власть. Туда его не взяли. Лично ректор не взяла.

— Вербицкая? Впоследствии доверенное лицо Путина?

— Да. Она ему отказала. Отказали и другие, причем прямо заявляя, что им звонили из мэрии. Никто и не скрывал. Раздавался звонок: «Если вы возьмете Собчака, у вас будут неприятности».

А потом началось. Пошла травля, разговоры о том, что город наконец-то получил крепкого хозяйственника, а не демагога... Но поймите, что могут значить все эти фасады или трамвайные рельсы, когда нет главного — духовной атмосферы? Я впервые убедилась в это время, какая гнилая, не побоюсь этого слова, у нас так называемая творческая интеллигенция. Что это за люди! «Мы не можем выступить в защиту Собчака — Яковлев обещал нам повышение зарплаты... Войдите в наше положение... И потом, нет дыма без огня... что-нибудь да было... ведь так?!»

— Кстати, как вы относитесь к позиции Лужкова во всей этой истории?

— Лужков за свое предательство поплатился. Он участвовал в предвыборной кампании Яковлева, он первым заговорил о том, что городу нужен не политик, а хозяйственник... Городу нужно прежде всего лицо! А какое у Яковлева лицо, Лужков очень хорошо увидел в декабре 1999 года, когда его уничтожали как политика. Я даже сочувствовала ему. Что поделать, бумеранги всегда возвращаются. А всякое отступничество — это бумеранг.

— Как вам удалось добиться госпитализации Собчака после того, как возбудили это пресловутое дело?

— У него случился инфаркт во время допроса. «Скорая» диагностировала его сразу. Но чтобы в этот инфаркт поверили, понадобилась его смерть.

— Я слышал, что, отбивая его у следователя, вы назвали прокурорских работников мудаками...

— Да, я тоже не очень люблю эту лексику, но тут уж я плохо владела собой — Толя терял сознание на моих глазах. Они потом пожаловались на меня, эти ребята. Написали донос в Госдуму, что депутат Нарусова обзывала их коммунистами. Я сказала, что, если с их точки зрения, «мудаки» и «коммунисты» — синонимы, то это проблема Зюганова.

— Кто вам помог тогда с самолетом? Потому что есть разные версии...

(Долгая пауза.)

— Понятно. Я слышал, в Париже он бедствовал?

— Да, я же говорю — главный коррупционер... Ел в каких-то дешевых кафе. Жил в квартире друга. Часто готовил себе сам — он это умел и любил, да и выходило дешевле. Я посылала ему грибы, перловку — он варил свой любимый грибной суп... Профессор, элита, мэр второго по значению русского города. Супчик из перловки... да. По большей части сидел в библиотеках, писал книгу. Книга эта — политическое его завещание — до сих пор не опубликована. Написана она о том, почему наш народ с такой потрясающей легкостью позволяет превратить себя в быдло. Сейчас я готовлю рукопись к печати.

— Вернемся к материям более приятным: как вы все-таки познакомились?

— О, история нашего знакомства — это очень романтический сюжет... У нас обоих это второй брак. Значит, идет семьдесят пятый год. Я разводилась. Мои родители, они тогда жили еще в Брянске, дали моему мужу денег на кооперативную квартиру, ее и записали на него. Это был их свадебный подарок. Мы прожили какое-то время, потом... были некоторые обстоятельства, о которых я не хочу говорить, потому что человек этот жив и здравствует, и я не хочу омрачать его биографию. Я решила уйти. Он сказал, что я могу идти на все четыре стороны, но квартиры не получу. Хотя она и была куплена на деньги нашей семьи. Я кинулась к адвокатам, мне нашли лучшего питерского «жилищника», который сказал, что за такое сомнительное дело не возьмется: доказательств-то никаких, все документы на мужа... А куда мне было уходить из дома? Наконец этот самый жилищник сказал: знаете, есть в Питере один очень нестандартно мыслящий юрист. Он преподает в университете. И если кто-то вам способен помочь, то только он.

Я отправилась на юрфак. У Собчака была лекция перед вечерниками, мне пришлось долго ждать, пока он закончит ее читать, я злилась страшно; потом он еще отвечал на вопросы, вокруг толпились студентки, влюбленно на него глядя, — и я окончательно уверилась, что толку от этой встречи не будет... Я не знала тогда, что он сам в это время разводился. Так что все сплетни о том, что я разбила его семью, — полная чушь.

— Ну что ж, я вас слушаю, — сказал он. Была зима, грязь, слякоть, мы вышли из университета, я рассказывала путано, сумбурно, — он предложил зайти в кафе, и мы зашли в какую-то забегаловку, до сих пор стоит у меня перед глазами голубой пластик этих столов. И вдруг я стала рассказывать ему о себе все, как, бывает, в поезде все выкладываешь первому встречному. И плакала все это время так, что уборщица, старая, в шерстяных носках на босу ногу, все время подходила и тряпкой вытирала стол: на нем просто были лужи слез...

Он угостил меня кофе, выслушал историю брака и действительно принял очень нестандартное решение.

— Какое же?

— Поговорил с моим мужем. Достаточно жестко.

— И?

— И муж согласился. Собчак умел быть чрезвычайно жестким и убедительным, когда хотел.

— Я слышал, что он и отцом был чрезвычайно строгим...

— О, вот чего не было никогда! Ксения могла творить все, что угодно. Она, надо заметить, в него — отличный оратор и дипломат: единственный раз в жизни я все-таки его убедила, что надо ее как-то наказать, она нагрубила учителю, весь класс будет говорить, что дочь Собчака черт-те что себе позволяет, — он начал расстегивать ремень, и тут эта лиса, уперев руки в боки, ему с невыразимым презрением говорит: «Демократ! Руку на ребенка поднимаешь!» Я была уверена, что этим ремнем он сейчас меня...

Она всего могла от него добиться, Ксения. Присаживалась к его столу, начинала тереться щекой, мурлыкать, ябедничать на меня: «Этого она мне не позволяет!» И он все наши споры решал в ее пользу. Папой в семье была я. Хотя главой, безусловно, он.

— Так вы после той истории и поженились?

— Ну что вы. Наш роман был неприлично долог. Оскорбительно для меня долог, сказала бы я. После того как он столь элегантно решил мое дело, я отнесла ему букет хризантем и триста рублей в конверте. Все, что было, между прочим немалые деньги, доцентская зарплата. Хризантемы он взял, а конверт вернул: «Вы такая бледная, — сказал. — Так плохо выглядите. Пойдите на рынок, купите, что ли, гранатов, хурмы»... Помнится, меня это страшно оскорбило. Особенно — хурма: ну почему хурма? Я его потом даже спросила об этом. «Да люблю я ее очень», — сказал он.

— И вы купили?

— Назло ему все истратила на фрукты, ела и страдала. А три месяца спустя мы встретились на какой-то вечеринке, он подошел ко мне и спросил: «Где я вас видел? Вы не моя студентка?» И это добило меня окончательно: помилуйте, но помнить-то меня он был обязан, нет?

— И что вы сделали?

— А дальше уже я ему не давала о себе забыть. Но у нас было четырнадцать лет разницы — ему тридцать девять, мне двадцать пять. И он необыкновенно красиво ухаживал, причем, что тоже стало меня в конце концов задевать, не форсируя события. Между нами долго не было близости, потом мы долго ждали, прежде чем пожениться... Только в восьмидесятом поженились, а через год родилась Ксения.

— К которой, я убежден, сегодня уже подкатываются вовсю...

— О да, и не только сверстники. Люди весьма солидные. Учится она в МГИМО... Ну, тут уж я слежу за ситуацией. Дочь Собчака не будет общаться с кем попало.

— Скажите... я вас вынужден спросить об этом...

— Вы можете спрашивать меня о чем угодно.

— Если бы вы узнали о каких-то его романах?

— Я знала о его увлечениях, он знал о моих. Поймите, наш брак держался не только на верности, не только на близости — мы были полноценным единым существом, у нас одинаковым оказалось все — привычки, вкусы... И потому никакие его измены, если бы они и были, не могли меня по-настоящему задеть. Ну, вот фотография, где он целуется с Клавкой Шиффер. Подумаешь... Он был настоящий лев, типичный, с потребностью очаровывать и нравиться. В него влюблялись, я это знала. Знала и то, что ему самому это нужно как подпитка.

Но эта идиотская сплетня... которую я даже не хочу повторять... что причиной его смерти стала баня с девочками... Я знаю, как он погиб. Я не буду, конечно, судиться с людьми вроде Караулова, которые распространяют всю эту мерзость. Не стоят они того, чтобы я с ними судилась: ну, выиграл он дело у Вощанова, и что? Вощанов и денег-то тех, пятьсот, что ли, рублей, до сих пор не заплатил... Или Корольков, который сначала со слов Шутова облил Собчака грязью (Шутов работал у него две недели с подачи Бэллы Курковой и написал об этом три тома). Шутов — типичный «браток», и вот теперь Корольков прозрел, нате вам! Он что, раньше не понимал, с кем имеет дело? Собчаку двух недель хватило... Мне Маневич за пять дней до смерти рассказывал, как Шутов к нему с «братками» явился...

— Об обстоятельствах гибели Собчака я тоже не хотел бы вас расспрашивать, но спекуляций в самом деле очень много — надо внести какую-то ясность...

— Я должна была лететь с ним в Калининград. Уже собирала чемоданы. Но он сказал: и так уже все считают, что ты сопровождаешь меня всюду, не будем давать поводов к насмешкам. Я собираюсь проехать всю Россию — ты что же, везде будешь со мной? Этот аргумент на меня всегда действовал, я знаю, сколько всегда спекулировали насчет того, будто я ему порчу репутацию... Ну не привыкли они к таким женам, у которых своя голова на плечах, — что тут делать! Хорошо, я его отпустила. Он сидел в холле гостиницы с губернатором и позвонил мне по мобильному: «Ты знаешь, я купил тебе прекрасного копченого угря! (Он знал, что я люблю угря.) Сейчас пойду класть его в чемодан!» И я, помнится, стала его еще предупреждать, чтобы он этого угря получше завернул, не испачкал рубашки... Он договаривал, уже поднимаясь по лестнице, — я слышала его абсолютно ровное дыхание. Он весь день прекрасно себя чувствовал... И представляете, о какой ерунде, о каких позорных мелочах я с ним говорила в последний раз — об угре, о рубашках...

Он сказал, что примет ванну, потом поедет на еще одну встречу. Было десять вечера. Я включила «Новости» на НТВ, и вдруг меня начал колотить жуткий озноб. Я позвонила родителям — у меня мать узница концлагеря, отец до сих пор болен из-за Чернобыля (они там, в Брянске, попали в чернобыльский след): вдруг что-то с ними? Они тогда уже жили в Петербурге, Толя сам настоял, чтобы они переехали поближе к нам... Нет, все в порядке. Звоню Ксении на мобильный: Ксения, что с тобой? Она отвечает: «Мама, все нормально, здесь Костя, Слава, я на дискотеке...» Тогда я еще раз звоню Толе. И — тишина: гудки. Ладно, может быть, он в ванне, но он никогда подолгу не сидел в ванне... Звоню еще раз — и трубку берет калининградский губернатор. Я кричу: «Что случилось?!» Он спрашивает: «Откуда вы знаете?» Я все поняла.

А откуда я знала? Откуда я вообще все про него знала? Мы были одно, он точно так же чувствовал меня.

— Скажите... Путин действительно прослезился на его похоронах?

— Слезы на глазах у него я видела. В последний раз мы вместе были на могиле Анатолия Александровича в октябре, когда Путин летал в Петербург. Там он мне сказал: «Людмила Борисовна, как мне его не хватает!»

— А что, по-вашему, он делал бы сейчас?

— О, ниша его пустует. Он мог бы осуществлять важнейшую миссию — служить мостом между президентом и демократической интеллигенцией. Сейчас это делать некому — вот почему становятся возможными ситуации, подобные той, что возникла вокруг НТВ. Собчак мог бы говорить Путину то, чего не скажет никто другой: он не боялся, не льстил, не раболепствовал. Интеллигенции такой рупор необходим — сейчас его нет.

— Но есть вы...

— Да. Я надеюсь, что буду выслушана, если захочу высказаться. И у меня есть основания в это верить.

Дмитрий БЫКОВ