КОНЕЦ ПОЛИТИЧЕСКОГО ТЕАТРА

Александр БОВИН о лидерах уходящего века

КОНЕЦ ПОЛИТИЧЕСКОГО ТЕАТРА

Молодые люди, покидающие вагон метро на станции «Менделеевская» (мы ездим в «Огонек» на остановку дальше, до «Савеловской»), знают, что кафедрой журналистики в их родном РГГУ заведует знаменитый публицист, в недавнем прошлом обозреватель «Известий», в прошлом отдаленном — первый посол России в Израиле, в совсем далеком прошлом — работник аппарата ЦК КПСС. Политизированные студенты знают, что преподавательскую работу он совмещает с участием в Комиссии по помилованию. Наиболее продвинутые «архивны юноши» могут знать, что их профессор — один из авторов полного собрания сочинений Л.И. Брежнева. Но чего точно молодым не дано знать — это кем был Александр Евгеньевич Бовин для их сверстника тридцатилетней давности.
Для меня.
Тогда на телевидении не было программы «Герой дня без галстука», зато выходила «Международная панорама». Вели ее по очереди лютые бичеватели Запада, тонкие знатоки Востока, надменные завсегдатаи Британских островов и сочувствующие борьбе народов Африки и Латинской Америки — в разной степени циничные, но все как на подбор в строгих костюмах и при галстуках. Один Бовин представал взору, примерно раз в месяц, без галстука, в небрежно расстегнутой рубашке в какую-нибудь клеточку, подкручивал ус (таких усов не то что на ТВ — в СССР было тогда всего две пары: у Бовина и композитора Френкеля), подавался вперед, плавно распространяясь по столешнице, — и начинался театр. То есть остальные политобозреватели не оставляли вам никакой надежды на то, что мир когда-нибудь изменится к лучшему, — Бовин же и всем видом своим, и добродушной интонацией, и выбором сюжетов, а часто и прямым текстом доводил до вашего сведения: «Ничего страшного. Пройдет и это. Будьте здоровы». Телевизор исчезал — вам казалось, что вы с Бовиным ехали в электричке, вполголоса беседуя «за жизнь». Он был тогда звезда, Бовин. В нем было помаленьку всего, что положено звезде, — фронды, остроумия, шарма, но больше всего — внутренней свободы.
...Нет, молодые люди, вам не понять, на встречу с кем я шел в сопровождении фотографа Шерстенникова в наш профессиональный праздник — День российской печати. Бовин долго не соглашался на интервью. О чем говорить? О нем? Он выпустил недавно книгу мемуаров, пишет вторую — читайте. Говорить о политиках? О них почти все уже сказано...
Вот за это «почти» я и уцепился. Значит, еще осталось о чем поговорить.

— Александр Евгеньевич, на рубеже столетий, будто сговорившись, с политической сцены сошли такие незаурядные фигуры, как Тэтчер, Ким Ир Сен, Коль, Ельцин, Милошевич, Хафез Асад, Клинтон... Много пишут о болезнях Саддама Хусейна, Кастро, Арафата, Иоанна Павла II... Возникает ощущение, что Господь Бог решил устроить генеральную уборку в политическом театре, и следом — опасение, что на сцену выйти-то будет некому: какие-то жалкие статисты станут разыгрывать историческую драму взамен великих «народных артистов»...

— У меня таких ощущений и таких опасений нет. В политической жизни все относительно. Ткните в любую точку хронологической карты — в начало 30-х, в середину 50-х, в 1977 год, в 1703 год — вы увидите почти в точности такую картину... Нет, политики зависят не от «рубежей веков» и не от наших мистических представлений о начале и конце тысячелетий, а от реальной ситуации. XX век, никуда не денешься, был веком революций, переворотов — и потому породил такое количество неординарных людей. Вы говорите о лидерах самого конца века, но ведь в этом веке были также Неру, Ленин, Черчилль, Гитлер, Сталин, де Голль, Мао Цзэдун, Тито, Сухарто, Насер... В XIX веке политиков такого масштаба было меньше. Потому что, кроме, пожалуй, Наполеоновских войн, не было взрывов политической активности.

Вообще говоря, XX век закончился по крайней мере десятью годами раньше календарной даты — с развалом СССР. Лидеры политического театра «бури и натиска» уходят потому, что они человечеству больше не нужны. Вот и все. Время таких «народных артистов» больше не требует, и надеюсь, очень надеюсь, что в обозримом будущем и не востребует.

— Но разве не может публика политического театра снова начать ностальгировать по «крутым» политикам? Когда год назад на смену Ельцину пришел Путин, многие заговорили о крепкой руке...

— По-моему, это не отражение тоски по великим диктаторам, а новый импульс наболевшего желания порядка. Приход каждого нового лидера на смену прежнему, обманувшему ожидания, дает обязательно такой импульс. Диктатура и порядок — разные вещи. Вспомните: в момент колоссального кризиса президентом США стал Франклин Рузвельт — и навел порядок, не прибегая ни к каким репрессивным мерам. Для возвращения к порядку вовсе не требуется злодей, хотя меры, к которым прибегают злодеи, и эффектнее, и, с поверхностного взгляда, эффективнее, — что подразумевает ваш вопрос... Другое дело — что мы в России привыкли связывать порядок с крепкой рукой и железной метлой, ну так это наша застарелая национальная болезнь...

За всеми столь модными в последнее время разговорами, что-де России нужен свой Пиночет, не стоит ничего, кроме короткой памяти о ГУЛАГе. Люди, говорящие такое, не понимают, что Пиночет мог прийти к власти в определенной ситуации в определенный момент и в определенной стране. Пиночету в России сегодня просто неоткуда взяться...

— Когда мы по телефону в очередной раз договаривались об этом интервью, вы, в частности, сказали, что политик при любых обстоятельствах останется актером. Все более ценимый в политике прагматизм не сужает ли поле для импровизации, непредсказуемых жестов, путающих карты политического противника?

— Сужает. И никакой беды в этом я не вижу. Беда для общества — когда президент может взять и уволить премьера просто так, без убедительных объяснений. В нормальной демократической стране такое немыслимо. Прагматизм, то есть предсказуемость политиков, — признак стабильности в обществе. Сравните Ленина и Сталина. Первый был склонен именно ко всякого рода импровизациям, рискованным поворотам, а в поведении второго преобладал, конечно же, холодный расчет...

— Интересно! Я-то думал, что совсем наоборот. Что Сталин крепил свою власть импровизациями, сюрпризами — когда палач, скажем, лишался головы на следующий день после своей жертвы...

— Ну что вы! То, что виделось «сюрпризом», было «домашней заготовкой» политического гроссмейстера. Сталин был стопроцентный прагматик. Спокойный, холодный, рассчитывающий свою игру на много ходов вперед. Ельцин и Путин — пара совсем другого калибра, но и здесь мы видим то же различие. Колоритность Ельцина обусловлена именно его склонностью к импровизации, знаменитой непредсказуемости, которая всем давно смертельно надоела. Путин куда более предсказуем, склонен к расчету — назовите его холодным, горячим, каким хотите, но к расчету. Разница примерно такая же, как если вы играете не в бильярд, а в шахматы. В бильярде трудно рассчитать даже второй удар. Путин, кажется, хочет научиться играть в шахматы. Надеюсь, не у Сталина.

— За семь лет работы послом в Израиле вы часто испытывали удивление от того, насколько ваше предощущение развития событий не совпадало с реальностью, от непредсказуемости поступков лидеров арабского мира?

— Нет. Они настолько давно стали предсказуемы в своей непредсказуемости, что это никого не удивляет... Убили Рабина — вот была неожиданность. А чтобы Арафат принял стратегическое решение, которое он, с моей точки зрения, не мог принять, — такого не было. Все можно было в те годы просчитать. Да и сейчас можно.

— То есть вы не предвидите там в ближайшее время неожиданных изменений в политике?

— В отношении Израиля — нет. А вот когда уйдет Арафат, возникнет на время на Ближнем Востоке значительная зона неопределенности. Только ведь и там действуют общие законы. Фундаментализм, столь модный и столь пугающий сегодня, не отвечает ни на один из вопросов, которые ставит история перед арабским миром. Значит, уйдет и он как идеология и стиль политической игры. Соответственно и лидеров экстремистского толка сменят политики усредненного общемирового типа, в этом я убежден. Ибо, когда мы говорим о развитии человечества, нет никакого «китайского пути», «арабского пути», «русского пути» — но есть один-единственный либерально-демократический путь. Пожалуйста, кушайте палочками, вилкой, руками, кричите «Аллах акбар» или соблюдайте день субботний... но политический, социально-экономический, научно-технический путь у нас у всех один.

— Это относится и к тем режимам, которые мы видим в Иране и Ираке?

— Ну а что мы там видим такого, чего не встречали в истории? Присмотритесь: Иран уже начал эволюционировать в сторону, скажем так, либеральную. В Ираке типичная диктатура, которая никуда вообще не эволюционирует... Ни одна диктатура, что бы ни говорили про Испанию или Чили, не способна эволюционировать. Свержение диктатора — не конец, а начало эволюции. Арабский мир в новом веке будет иным, и делать ставку на режимы, существующие сегодня, глупо. Вопрос лишь во времени и формах — меньше или больше крови прольется. Но и с количеством пролитой крови тоже все относительно...

Помню, на заседании в Лондоне, в Королевском институте международных отношений, шел разговор о революциях и жертвах, неизбежных при каждой из них. Один лорд стал зачитывать письмо от дочери из Аддис-Абебы — как раз тогда в Эфиопии был переворот: «Папа, я вчера ехала по улице, и на обочине валялись три трупа». Лорд, размахивая письмом, воскликнул: «Видите, какой ужас!» Я ему сказал: «Хорошо, что дочь не может вам написать из Лондона 1742 года, когда на улицах трупов было гораздо больше».

— Верите ли вы, что поступки политических лидеров можно измерить фрейдовским, юнговским или еще каким-либо столь популярным в XX веке аршином?

— Самый подходящий аршин для политиков — политический. То есть не Фрейд или Юнг, а, скорее, Макиавелли. Но поскольку политики тоже погружены в психологические пучины, — пожалуй, Фрейд, настаивавший на биполярности человеческой психики, на ее открытости внешним воздействиям, более подходящий ключик. Но большинство политиков, по крайней мере наших, Фрейда с Юнгом не читали. Так что они политикам не портили жизнь своими теориями.

— А теория нобелевского лауреата Элиаса Канетти, изложенная им в трактате «Массы и власть», работает сегодня?

— Я не отношусь к поклонникам этой теории. Книга местами любопытная, но в целом, по-моему, неглубокая и скучная. Про тоталитарное сознание масс после Канетти столько написано, и гораздо сильнее... Вот, в частности, почему Канетти у нас до сих пор мало известен.

— Вы имели возможность наблюдать сильных мира сего с короткой дистанции. Вас охватывало когда-нибудь подобие «священного ужаса» или вы чаще боролись с желанием рассмеяться?

— Никакое, даже отдаленное подобие ужаса меня никогда не охватывало, для этого просто не было оснований. Что касается смеха... Нет, и этого, пожалуй, не было. Скорее, были поводы огорчаться по поводу каких-то неумных решений.

Впрочем, если вам так уж хочется услышать от меня что-нибудь смешное, — помню, как мы, группа консультантов, готовили для Брежнева доклад, посвященный

50-летию Октябрьской революции. Леонид Ильич нам сказал: «Вы попроще как-нибудь напишите, чтобы человеку было понятно. Я вчера читал журнал «Советский цирк», и там передовая статья, посвященная юбилею, таким хорошим языком написана, — вот и вы так примерно...»

Смешно... а, может быть, и грустно...

— А чувство юмора больших политиков нормальный человек, в принципе, может оценить?

— Безусловно. Тот же Брежнев. Идет работа над очередным документом — спорим, шумим... С ним, кстати, можно было спорить и даже ругаться... — и вот он сидит, слушает, а потом говорит: «Ладно, кричите, кричите... А вот я выйду на трибуну, прочту — и это станет цитатой...»

Такой вот юмор генерального секретаря.

— Означает ли уход фигур, о которых мы говорим, в небытие, в мемуары, в книги историков, что человечество умнеет?

— Умнеет, безусловно. Все-таки прав был Гегель, говоря, что прогресс — в развитии свободы. Значит, и демократии, несмотря на чудовищные срывы и отступления на пути к ней. Но в целом человечество движется по этому пути. Соответственно требуются другие исполнители, другие харизматические личности, от которых знаешь, чего завтра ожидать... Потому что история производит отбор — естественный, сверхъестественный, как хотите назовите... В 85-м году было много членов Политбюро — нужен оказался Горбачев. Человека такого склада востребовало время, а то, что им оказался именно Горбачев, — это, конечно, случайность. В истории случайны лица, но типы — не случайны.

— Я читал, что реальным отцом перестройки был не Горбачев, а Андропов. И если бы продлились его дни, страна пошла бы тем же самым путем.

— Нет, это совсем не так. Страна пошла бы тем путем, каким пошли китайцы: реформы в экономике при полном сохранении руководящей роли партии, при отсутствии демократии. Китайцам это пока удается, хотя не знаю, что будет у них дальше... Боюсь, их ждет «перестройка» посерьезнее нашей.

— С точки зрения историка та модель политического театра, которая, по вашим словам, должна восторжествовать в мире, — скучнее или интереснее, чем античный или шекспировский театр политических страстей?

— Смотря что вам больше нравится. Чтоб убивали? Вам это интересно? Тогда выбирайте Шекспира... Что интересно людям вообще? По-моему, нет ничего интереснее, чем спокойно жить. И заниматься любимым делом. Этим исчерпываются интересы нормального человека. Ричарду III казалось, что в отношении власти работают интересы прямо противоположные:

Да, звери знают состраданье!
Но я не зверь — его не знаю я...

Тут, конечно, заключена логическая ошибка... но разум в подобных случаях не советчик... Я допускаю, что кто-то может находить упоение «мрачной бездны на краю», но человеку нормальному все-таки свойственно испытывать комфорт, находясь как можно дальше от края пропасти.

— Вы окончили философский факультет...

— Еще юридический. Не доучился на радиотехническом.

— А судьба так повернулась, что вы 20 лет работали в аппарате ЦК, были политическим обозревателем, потом на дипломатической службе... Возникало у вас когда-нибудь ощущение, что все это не ваше?

— Нет, пожалуй, нет... Нет... Хотя, когда я заканчивал школу, долго колебался, выбирая между физико-математическим и историко-гуманитарным комплексом наук. Выбрал, как видите, на всю жизнь второй вариант. Иногда, редко, но все-таки приходила мысль: «Черт побери, а может, было бы лучше, если б ты стал математиком?» А в общем — нет, я не жалею, что занимался тем, чем занимался...

— Когда в 70-х я смотрел «Международную панораму», мне казалось — не в укор остальным ведущим, — что вы гораздо более свободны. Была в вашей внутренней установке цель объяснить нам, что происходит на самом деле, а не как об этом говорят на Старой площади?

— Естественно, была такая цель, совершенно четкая. Был риск, но всегда была и щель, в которую можно было протолкнуть чуть больше информации.

— У вас были надежные тылы?

— Объективно были. Я работал на той же Старой площади, в аппарате ЦК, и хотя меня оттуда выдворили, для большинства я не был ссыльным, у меня там оставались хорошие знакомые, которым в трудную минуту всегда можно было позвонить. И хотя я ни разу туда не обращался, даже когда меня дважды выгоняли с телевидения, все равно все думали: «Бовин близок к начальству, встречается с Брежневым... да ну его, не будем связываться...» Даже без галстука разрешали появляться на экране, хотя Лапин, председатель Гостелерадио, страшно злился.

— Вы сами себя кем чувствуете: журналистом, дипломатом, ученым? Или, может быть, политиком?

— Только не политиком! Я никогда не был внутри политики, на сцене. Я был или за сценой — как, знаете, есть ария «певца за сценой», — или зрителем в первом ряду партера.

— А возникали предложения выйти на сцену?

— Возникали. Но так же и отпадали...

— Политик — это вообще профессия? Или амплуа?

— Профессионалами должны быть чиновники. А политик должен быть умным и порядочным. Всего-навсего. Ну еще здоровым. Я — за молодых политиков, людей, которым 40 — 50 лет.

— Александр Евгеньевич, а как вам общий неучтивый стиль сегодняшней политической журналистики? Преобладающие лозунги либо «Тушите свет», либо «Сливайте воду», и совсем узкое поле остается для серьезной аналитики, разве не так?

— Если политики дают журналистам повод относиться к себе неучтиво — почему ж такой возможностью не воспользоваться... Жалобы журналистов, что их время от времени политики норовят заузить, не лишены оснований. Хотя меня удручает общий уровень политической журналистики — она резко деградировала. Упор делается не на поиск здравого смысла, а на поиск скандальных фактов. Неучтивость журналиста — материя тонкая, все зависит от мастерства. Работа журналиста должна регулироваться, во-первых, законом и, во-вторых, профессиональной этикой. У нас плохо работают оба регулятора, в особенности второй. Но третьих, четвертых и пятых регуляторов быть не может. К Ельцину можно по-разному относиться, но за десять лет он ни разу не покушался на свободу слова. Бросается в глаза, просто по контрасту, что команда Путина весь год уделяла журналистике излишнее внимание. Вот сегодня День российской печати, Путин встречается в Кремле с ведущими журналистами и, по моим сведениям, что-то важное должен им сказать. Что — я пока не знаю, новостей пока не слушал, потому что готовился к разговору с вами... Вот вы уйдете — послушаем. А там поживем — увидим...

Позировать на фоне Москвы в зимнем окне Бовин отказался: «Я не Наполеон». Стали собираться в обратный путь: Шерстенников — проявлять свою пленку, я — расшифровывать свою. Бовин сказал: «А я сниму рубашку, надетую ради вас, и пойду есть гречневую кашу с луком».

Расшифровав разговор, я подумал вот о чем — не знаю, поймут ли меня студенты РГГУ. Да, мир — театр, и люди в нем — актеры. Сказал, между прочим, актер. Сказал бы шахтер или монтер — тоже был бы недалек от истины. Однако нам нравится, что мы все-таки актеры. Мы все больше лицедействуем: политики и журналисты, банкиры и нищие в метро, священники и интернетчики, учителя и ученики.

До чего приятно знать, что по крайней мере один человек сидит в первом ряду партера, подкручивая ус, хмуря брови или усмехаясь, откидываясь на спинку стула или весь подаваясь вперед.

И всегда зная цену всем нашим ужимкам и прыжкам.

Михаил ПОЗДНЯЕВ