ОРГИЯ САМОЕДСТВА, ИЛИ КАК ПОЛУЧИТЬ БУКЕРА

Раз в год Россия вспоминает о литературе. Все писатели собираются в один большой обеденный зал. Их кормят. Самому лучшему писателю дают премию. Мероприятие показывают по всем каналам телевидения. На нынешнем вручении Букера помимо книжек для чтения вручали еще книжку-комикс «Анна Каренина». В виде подарка... Нам показалось, что это — лучшая иллюстрация к разговору о премии

ОРГИЯ САМОЕДСТВА, ИЛИ КАК ПОЛУЧИТЬ БУКЕРА

Других писателей у меня для вас нет!..
И. В. Сталин

Когда я взялся изучать этот вопрос (что же нужно написать, чтобы поиметь Букера), меня удивило, что в России, оказывается, существует очень большое количество писателей. Они все пишут! Причем пишут неконтролируемо много. После чего иные выдвигаются на литературную премию вышеупомянутого Букера. Строгое жюри рассматривает все писаные опусы, после чего составляет сначала длинный список номинантов человек из тридцати, а потом короткий из шести граждан писательской национальности.

Понятно, что прочесть все произведения настоящих писателей трудно даже за деньги. Не знаю, честно говоря, сколько эти жюристы получают, но я бы запросил за такую работу дорого. Во-первых, потому что очень много букв надо осилить. Во-вторых, это страшный удар по психике, как выяснилось при ближайшем рассмотрении. Потому как номинируются на Букера и попадают в списки «лонг» и «шорт» только те живописцы слова, после прочтения которых понимаешь: Достоевский, в самом плохом смысле этого слова, жив! После прочтения букериады хочется плакать о несовершенстве человеческой природы и думать, что Вселенная не удалась.

Мрак, грязь, слизь, вонь, рвотные массы, суки, кровь и сукровица, загаженные сортиры, сволочи, темные дворы, алкоголики, экскременты, моча и мочевина, проститутки, сифилис, беспросветность, беспросветность, беспросветность... Чем больше всего этого будет в вашем будущем произведении, молодые люди, тем выше ваш шанс получить Букера! Ну, насчет главной премии не ручаюсь, все-таки это, в определенной степени, лотерея, но в номинанты вы прорветесь легко и свободно. Проскользнете как горячий нож в шею.

Поскольку я не в жюри и денег с этого не имею, всех произведений, даже из короткого списка, читать не стал: незачем, ведь настоящий мастер слова виден сразу, по одному мазку. Поэтому я решил действовать методом тыка или, по-научному говоря, методом случайной выборки — отбора проб из разных, произвольно взятых мест романов и повестей главных номинантов из шорт-листа. И вот что получилось...

Женщина-писательница Светлана Шенбрунн написала произведение под названием «Розы и хризантемы». Про четырех-пятилетнюю девочку времен войны. Читаем...

«Мама приносит домой большие рулоны густой белой марли. Достает трафареты и разводит краски.

— Ты будешь резать, — решает она, — а я — красить.

Я должна резать марлю на квадраты. (...) Темнеет. Марля течет и течет. Рулон все такой же тяжелый, как был. Рука болит.

— Что ты сидишь, паршивка! Сидит, думы думает. Ждешь, пока дядя с улицы придет и за тебя все сделает? Наказание какое-то...

— Я голодная, я не ела...

— Не выдумывай! Голодная... А я, по-твоему, не голодная? Я сегодня еще крошки во рту не держала! Лишь бы найти предлог...

— Ты ела хлеб, я видела.

— Ах, вот как! Я ела хлеб! Ну что ж... — мама достает из шкафа кусок хлеба. — На, жри!

Я жую хлеб и потихоньку плачу.

— Побыстрей! До ночи готова просидеть! Ничего не сделано, ничего!.. Не смей реветь!

Я стараюсь сдерживать слезы, но они все равно стоят в глазах. Ножницы расплываются в пенистой марле.

— Ты как режешь?! Мерзавка! Хочешь испортить всю марлю? Дразнить меня вздумала, да?

Она бьет меня по голове и по плечам, я стараюсь сжаться, вздрагиваю от ударов и долго еще реву в голос.

— Замолчи, скотина! Бери ножницы и режь! Я тебе покажу, как издеваться над матерью!»

Весь роман такой, поверьте, куда ни ткни. Тяжелое детство — Гитлер напал, мама злая... Шенбрунн, видно, пишет о себе. Явно на жалость давит. Но мне Шенбрунн совершенно не жалко, мне жалко ту маленькую девочку, какой она была когда-то, а на сегодняшнюю Шенбрунн я страшно зол за то, что она, как нищий на паперти, ковыряет свои болячки напоказ всему честному народу. Народ, конечно, жалеет. Но отчего-то не подает. И не подаст! Народ от этого уже устал.

У меня была одна такая знакомая. Фаина Вайсман ее звали. Она тоже очень любила рассказывать жутчайшие истории из своего детства, которые вводили окружающих в великую депрессию. Фаининой коронкой был рассказ о том, как ее мать все детство ненавидела маленькую Фаину, потому что была жуткой антисемиткой и кричала шестилетней дочери: «Жидовская морда! Отродье жидовское!»

— Как же она, ненавидя евреев, переспала с евреем? — удивлялся я.

— Ты что, дурак?! — слегка раздражалась от моей непонятливости Фаина. — Она думала, он грузин!..

После прочтения опусов Шенбрунн я понял, что такой тип личности, оказывается, достаточно распространен. И, как ни странно, стал чуть лучше относиться к Фаине Вайсман. Потому что у Фаины по сравнению со Светланой гораздо меньше площадь поражения: она распространяла свои истории изустно.

...Следующим под микроскоп моего восприятия попал писатель Михаил Шишкин с книжкой «Взятие Измаила». Книжку не читал. Но пробы, взятые для анализа, привожу. Там товарищ вспоминает о своей работе столичным корреспондентом.

«Поезд подходил к Вятке в заутренней январской темноте.

Я стоял в коридоре с полотенцем на шее, ожидая своей очереди и вглядываясь в черноту за стеклом, отражавшим заспанных людей, которые, пошатываясь, несли проводнику белье. (...)

В туалете на полу была лужа, и приходилось стоять на каблуках, вздыбив носки. Труба слива обледенела, в глубине узкого туннеля мелькали шпалы. Вагон так качало, что струя разлеталась, обрызгивая. Воды не было, так что вышел на платформу города Кирова неумытым и с нечищенными зубами. Проветрил рот морозцем.

Встречал меня комсомольский обкомовский инструктор. (...) В обкомовской столовке ели гнутыми солдатскими ложками, а в туалете не было ни бумаги, ни кружка на унитазе, так что пришлось вырывать листы из блокнота. (...)

Засыпанные снегом избы. Собачье дерьмо на подтаявшем насте. Дымы, подпирающие низкое небо. (...) Серега повел меня по узкой утоптанной тропинке между сугробами и поваленными заборами к своей избе.

Он жил вместе с матерью, такой же щуплой, жеваной и беззубой. В комнатке с низким потолком и крошечными окошками было жарко от печки и пахло чем-то деревенским.

Сели за стол.

Появились сковорода с картошкой и бутылка водки. Старуха ловко сковырнула козырек, налила всем по полному стакану и, буркнув что-то, выпила до дна мелкими жадными глотками.

Серега опрокинул залпом свой.

Я стал было объяснять, что приехал вовсе не за этим, что я на работе, что я хотел бы сначала записать его рассказ о спасении немецкой девочки из проруби, задать еще ряд вопросов, но они так посмотрели на меня, что я взял свой стакан и выпил.

Стали черпать картошку с луком и салом ложками прямо из сковородки.

Старуха облизала горлышко пустой бутылки и достала вторую. (...)

Мы выпили по второй.

Дальше все вспоминается какими-то всплесками. (...)

Чей-то черный заскорузлый палец тыкал в желтую фотографию и объяснял, что у деда на войне снесло осколком кусок черепа, но не затронуло мозга — и он так жил, с тонкой кожицей на затылке. Мне запомнилось, что кожица была — как пленочка на яйце.

Еще какая-то полуистлевшая фотография служила в зоне охранником — зеки, улучив момент, сунули ей нож в ребра...

А вот старуха в платке, утирая кончиками слезы, рассказывает мне, что у Сереги еще есть старший брат, но он сидит в тюрьме, потому что на своей свадьбе поссорился с отцом, подрался и прибил его молотком.

Потом оказывается, что этой женщине, сестре Серегиной матери, показавшейся мне старухой, нет и тридцати пяти.

Помню, пошли еще куда-то в гости, и еще. Везде меня хлопали по плечу, чокались. Везде тыкали в фотографии, везде кого-то рожали, женили, убивали.

Еще вспышка, последняя в тот день: мать Сереги сидит на полу у печки и ревет, размазывая по лицу слезы.

Я:

— Что с вами? Что случилось?

Она машет рукой:

— Да это я так, по пьяни!

Потом провал.

И пробуждение, от которого и сейчас, через столько лет, бросает в дрожь.

— На, сынок, выпей. (...)

Вот почему-то кладбище. Пьем на чьей-то могиле. Может, его отца? Церковь без головы. Серега рассказывает, что когда-то церковь хотели взорвать и разобрать на кирпичи — несколько раз подрывали, но у нее только купол провалился, а стенам хоть бы что. Так и стоит с тех пор.

Я хотел пойти посмотреть, что там внутри, но Серега махнул рукой:

— Туда не войдешь! Все засрали».

Ощущение такое, что пятилетняя Светлана Шенбрунн выросла, сменила пол, отрастила бороду, стала работать корреспондентом и жить так, как ее запрограммировала своим воспитанием мама в тяжелом детстве.

...Вообще тема пьянства и человеческого скотства очень хорошо и во всех подробностях отражена современной русской букериадой. Взять хоть номинантку Марину Палей с ее «Ланчем». Она пишет от лица мужчины.

«...Вся моя жизнь, в ее обозримой ретроспекции, казалась мне однообразным дешевейшим блюдом, вроде вареной репы в каком-нибудь третьеразрядном буфете, — да, миской вареной репы, которой побрезговал бы даже конюх.

Свою первую жену я не любил. (...) Я был настоящим бараном, а она была самка, и ей в тот период подходил самец не только что сходной с ней видовой, но просто л ю б о й принадлежности, в диапазоне от суслика до верблюда. Я же, повторяю, был просто бараном, то есть вариантом совсем не экстравагантным, а напротив того, расхожим, вполне даже пристойным, а также несложным в уходе. С бараньей своей колокольни я видел, что самка, существо для меня малопонятное, готова глотать, не моргнув глазом, любые экскременты моего тела и мозга, и нет такой вони и унижения, которыми существо это можно было бы оттолкнуть. Поэтому я чувствовал себя хозяином положения, а это назойливое энигматическое создание держал вроде как в подчинении. Типичное заблуждение барана! Он снисходительно наблюдает за двуногим, меняющим ему пропитанные мочой и пометом подстилки...»

Еще более мощно тему гниения, тления, умирания и разложения прописывает Николай Кононов в книге «Похороны кузнечика». Самой книги в Интернете я, по счастью, не нашел, зато наткнулся на восторженные отзывы критиков. Критики писали: «Автор застигает героя, подробнейшим образом фиксируя каждый оттенок его состояния, в экстремальных, роковых ситуациях. Николай Кононов предлагает читателю свою психологическую травму. Центральным событием романа «Похороны кузнечика» становятся медленное умирание и неотвратимая смерть его бабушки и осмысление героем-рассказчиком концептов смерти».

Другой критик, эстетствующий, написал гораздо фигурнее: «Каждое из мгновений, попадающих в фокус авторской речи, словно под очень хорошим микроскопом расслаивается до клетчатки, даже, пожалуй, порой до молекулярного уровня, порождая у читателя ранящее чувство сопереживания, приобщенности к чужому, неуловимо становящемуся своим. Эта вибрация между своим и чужим имеет отношение в первую очередь к архетипам, к бесконечному морю бессознательного, в котором поэтическая интуиция автора расставляет свои буйки».

Вы бы хотели прочитать книгу про буйки?.. Я тоже.

...Следующим номинантом был прославленный Алексей Слаповский, книжку которого «День денег» также очень хвалили критики и критикессы. Приводим...

«Нинка, соседка, помоложе Лидии Ивановны и поздоровее, вечерами, в полусумерках, чтобы и видно, и не видать, собирала, стесняясь, по мусорным бакам и возле домов разное тряпье, а иногда и в дома робко звонила, заходя на отдаленные улицы, просила вещи ненужные, — давали. Они разрывали их с матерью Змея на полоски и из этих полосок плели в четыре руки коврики, которые потом кипятили со струганым мылом и мочевиной, полоскали, сушили, и коврики получались яркие, пестрые, у двери положить — миленькое дельце. Продавали они их дешево, но эти-то деньги и помогали им выжить...

Змей сполз с постели, воспользовался ночной посудиной с плотной крышкой (не любил дурных запахов), выпил еще воды, лег, глубоко вздохнул, послушал радио и стал тяжело, муторно задремывать. (...)

Тут в комнату вошла его жена, потомственная интеллектуалка Ольга.

— Что, б., е. т. м., с., п. м., х. тебе? — иронически спросила Ольга, снабжая свою речь, как многие современные интеллектуалки, забубенным матом.

Парфен промолчал.

— Наверняка г., е. т. м., перед б. в., с., а то какую-нибудь м. и в., к. з., м. з., к. з.! — сказала Ольга.

Парфен на это обвинение только плечами пожал. (...)

— Оля, мне плохо, — сказал он. — У нас там было...

— Было? А кто ночью, к. з., е. т. м., встал и все в. на х. до капли, п. м., у. к.?..

— Мне плохо, Оля. Хотя бы бутылку пива. (...)

Помаленьку Парфен назюзился, налимонился, нарезался, нажрался, налился по уши, кричал, что удалится в леса и будет жить там в одиночестве; сердобольные товарищи внесли его в автобус, а потом даже доволокли до седьмого этажа, до дверей его квартиры, поставили у стены, нажали на кнопку звонка и, заслышав шаги, ушли».

Слаповский — знаменитый человек. От него одним отрывком не отделаешься. Поэтому приведу еще отрывок-другой, дабы не обвинили меня в предвзятости.

«Он начал рыться по своим карманам, по кошелькам, ящичкам стола, обыскал свою куртку и плащ жены — и наскреб сумму, которой ему хватило на бутылку водки и бутылку вина. Купив это в круглосуточном магазинчике, он торопливо стал пить. Водка кончилась, дав ему лишь первый хороший, задумчивый хмель. Но вино подействовало на удивление сильнее, он начал раскисать — и совсем раскис, и уже прищуривал глаз, чтоб не двоилось изображение, и покачивался перед недопитой бутылкой, решая, допить или оставить на утро. Пьяный ум рекомендовал оставить, но пьяная душа плевать хотела на ум, и Писатель допил остатки из горлышка, тут же повалившись на пол, а потом ползком, ползком — до кушетки...»

Герои слаповской книжки бесконечно жрут ханку и бесконечно спорят, дадут им денег на выпивон или нет...

«-- Почему голый номер? — спросил Писатель Змея. — Ты у него брал взаймы?

— Нет.

— А другие?

— Нет. Ясно, что не даст.

— Да почему же ясно? Никто не пробовал, а ясно! Вот мы сейчас пойдем к нему все трое и спросим рубль! Мы придем радужными призраками детства, и он умилится!

— Если в рабочий день у него машина стоит, значит, он вчера тоже пил, а сегодня болеет, — сказал Змей, знающий такие вещи. — С ним редко, но бывает.

— Наверно, поправляется сейчас? — с надеждой спросил Писатель.

— Никогда. Боится запоя. Лежит и перемогается.

— Тогда он не даст, — сказал Парфен. — Если он мучается, он злой. Чтобы и другим плохо было. Он не даст.

— Отнюдь! — поднял палец Писатель, почувствовавший вдруг прилив бодрости и фантазии. — С похмелья человека мучают, кроме страданий физических, какие еще? Его мучают угрызения совести. Стыд.

— Нет, — сказал Парфен не столько от сомнения, сколько от привычки оппонировать и быть пессимистом. — Ты не прав. Он стал богатым, заносчивым. Недавно он проехал мимо меня и обрызгал грязью. Мы придем и застанем его больным, жалким. Ему это будет неприятно. И он не даст рубля.

— Допустим, я приму твою версию! — воскликнул Писатель. — На самом деле я не принимаю ее, но, допустим, принял. Да, он жалок, болен. Но то, что к нему придут люди еще более жалкие, его утешит. И он даст рубль!

— Между прочим, — сказал Парфен, — просьба о рубле может быть им воспринята как насмешка! Он подумает, что мы считаем его таким жлобом, что не решаемся просить больше. И не даст рубля!

— Все зависит от того, как просить. Кто нам мешает сказать, что мы решили выпить бутылочку водки, но не хватает всего лишь рубля. В этом нет ничего для него унизительного. И он даст рубль!

— Он позавидует: вот, люди сейчас получат удовольствие, а он вынужден терпеть, не может себе даже водочки позволить. И не даст рубля!

— Ты не знаешь психологию пьяницы. Настоящий пьяница рад не только за себя, когда сам пьет, он рад, когда и другие пьют. На самом деле тут скрыто подсознательное злорадство! — разгорался Писатель. — На самом деле пьяница, одобряя явно питье других, предвидит, что после питья эти другие будут мучиться с похмелья, и он поощряет их, по сути, не во благо им, а во вред! Поэтому Больной даст рубль!

Исчерпав свои доводы, Писатель и Парфен посмотрели на Змея как на третейского судью.

Тот, понимая важность своей роли, подумал и сказал:

— А почему рубль? Тогда уж сразу десять или сто. Для него сто — как для меня копейка».

Извините бога ради за длинность цитаты, я уже и так этот диалог уполовинил, но как иначе передать бесконечность разговора?

На этом со Слаповским, я думаю, можно закончить и перейти к заключительному номинанту шорт-листа. Это Валерий Залотуха с романом «Последний коммунист». Эту книгу я прочел всю. Ну должно же было быть хоть одно произведение, освоенное мною целиком! Вот оно и стало таковым. На роман штучка не очень тянет, это больше похоже на сценарий фильма: никаких тебе лишних переживаний, описаний — только действия и диалоги. Пошел, сказал... Как известно, только в кино диалоги движут сюжет. Поскольку внутренних переживаний у героев нет, нам приходится верить автору на слово об их тяжелом психологическом состоянии, происходящем от поисков себя, России, и себя в России.

Сюжет? Богатые тоже плачут. Только не с мексиканским шиком, а с типично русским бессмысленным надрывом, мрачной достоевщиной (причем, с постоянными отсылками к оному!) и перманентной истерикой на пустом месте. Будущий телефильм можно разбить на микросерии, в каждой из которых будет свое интересное событие. Папа убил сына. Мама утопилась. Любовница сделала аборт. Лучший друг бизнесмена стал бомжом и сильно вонял, а после овладел женой героя. Причем с ее согласия. Причем согласие это имело некий высший сакральный смысл, которого я так и не уловил, потому что героиня очень нервничала, а потом бомжа выгнала и сказала, чтобы он исчез из их (с супругом) жизни...

Поскольку эта книжка единственная, осиленная мною полностью, я цитат из нее решил не приводить. Ну разве что одну, коротенькую: «Нация, имеющая в алфавите букву «ы», права на существование не имеет».

Как это верно! Я бы еще добавил «...и Букеровскую премию».

Александр НИКОНОВ