Человек у телевизора

НА СВЕТЕ СЧАСТЬЕ ЕСТЬ

До сих пор не знаю точно, что такое лирика.

Когда поступала в университет, одна из тем экзаменационного сочинения была «Лирика Пушкина». Я тогда очень удивилась. Ничего себе темка для сопливой аудитории, прущей на биофак! Это же как минимум докторская диссертация. Но тут надысь все прояснилось. Только не про пушкинские глубины, а про то, как понимает один отдельно взятый «физик и лирик» Борис Ефимович Немцов проблемы лирического свойства, в частности счастье.

Все прояснилось — как в том смешном анекдоте про окопы Первой мировой. Солдат или офицер (не разглядеть сквозь даль времен и незнание истории) смотрит в бинокль на врагов в окопах напротив, а его товарищ спрашивает: «Ну что, есть хорошенькие?» — «Нет». — «Совсем?» — «Совсем нет хорошеньких!» — «Батарея! Огонь!!!» Рассказывать надо жеманным тоном...

Такой уравновешенный, незлой, непротивный, разумный, казалось очень нормальный, человек. И уж можно было нервно помчаться в своих мыслях и дальше. Не то чтобы понадеяться на что-то в дальнейшем, но подумать, что норма все же воспроизводится, прорастает сквозь асфальт или бетон — и после геноцида, и после ледника, и после любого массового захоронения тел и изгнания из обихода душ. Вот, казалось, просто — нормальный человек. Понятно, причем, как это непросто.

До тех пор, покуда г-жа Пушкина не устремила на него своего женского взгляда, не побалакала с ним и с его семьей по душам. Это что-то такое — женский взгляд...

Помню, какой-то непотребный цедээловский алкоголик, а может быть, вру, забыла, может, стихийный натурфилософ с биофака, говорил, что бабы всегда смотрят мужику на ширинку. Не могу даже сказать так: «Он много чего говорил, но на меня произвело впечатление...» Нет, он почти ничего не сказал вообще. Под конец только — сказанул. Выдавил сначала, а потом повторил — самому понравилось! — собственное определение счастья. Лирика! Так вот, господа, оказывается, счастье — это здоровье, потому что если нет здоровья, то просто ваще; свобода, которая очень важна, особенно мужчинам; — пауза... — деньги, потому что безденежье — это ужасная несвобода и ущербность, и если к этим трем добавить еще и любовь, то счастье будет полным, просто будет верх счастья.

Самое ужасное не то, что он взялся так запросто решить этот вопрос, с кем не бывает, да и надо уметь просто болтать — необязательно, открывая рот, считать своим долгом изрекать нечто на века. Беда в том, что было еще какое-то время после сказанного, а он не спохватился.

Ничего другого не пришло ему в голову, и как бы даже не понадобилось, чтобы что-то в нее пришло...

Что ж теперь делать тем, кто в рваных перчатках с тяжелой сумкой, отнюдь не исчерпывающей по своему содержимому потребительской корзины, бредет по мраку и слякоти микрорайона с высоко задранной головой и ищет, а главное находит, счастье в рисунке почерневших крон, тем, кому угол дома, блочного, но как-то удачно стоящего на пригорочке недобитого ландшафта и волнами, в такт порывам ветра, освещаемого желтым, несмотря на почти XXI век, фонарем («желты до утра фонари»), — какое-то неясное счастье, печальное, потому что на самом деле все не так, но все же как-то, а потому абсолютно бескорыстное счастье, в котором реверанс с поклоном назад плавно переходит в легкомысленный аванс любому будущему.

Что оставляет доброхот Немцов тем, у кого все болит, нет денег, и почему любовь не обязательное, а желательное условие?

Наверное, потому, что любовь понимается в узком, так сказать, смысле. А ведь любить можно не только женщин, детей, зверей и красивую природу, любить можно прохладный воздух, поступающий в приоткрытое окно... Нет, не справился лидер правых сил с этим необъятным понятием. Не только не объял необъятного, но даже в каких-то не случайно упомянутых элементах неправильно расставил ударение. А самое забавное, что решил, будто бы ему удалось сформулировать. Молвил Боря, прыгая.

По уровню освоения смысла бытия это напоминает мне, как одна школьная подружка моей сестры в совсем глухие времена говорила, что для полного совершенства надо иметь красоту, фигуру и голос. При этом та зайцезубая плоскодонка с толстыми, правда, косами про себя имела такое мнение. Она говорила: «Красота у меня есть, фигура тоже, вот бы еще голос, как у Обуховой!..»

Ах, Александр Сергеевич, никто вас больше не читал. Одни только худые, все в профиль, филологи-пушкинисты перед смертью талдычили или все еще талдычат и бормочут, кто один в комнате, кто на сцене под джаз, ваши строки. Но ведь «покой и воля», равно как и счастье мимолетное, непроизвольное, они-то есть, причем у всех — и у больных, и у несвободных, и у бедных, и у не состоящих в гармоничных интимных отношениях с лицом противоположного пола. Маловато — это да. Но — есть.

В конце концов способность испытывать счастье, равно как и все остальные чувства, зависит от собственной энергии. А что служит ее источником — здоровье, свобода, деньги, или любовь, или Господь Бог, он же «сама природа»?

Нет, увы, справа по борту — полное бессилие убедить не только в своей правоте, но даже в реальности своего существования.

Увы.

Совсем нет хорошеньких. Батарея! Огонь!!!

Ольга ШАМБОРАНТ

МОЯ МОРЯЧКА

Не очень художественным, но любимым народом фильмом «Моя морячка» (вторник, ОРТ), снятым в 1990 году, телевидение, вероятно, отмечает десятилетний юбилей золотого периода родного кинематографа. Я постараюсь обосновать свое высказывание, но прежде — небольшой сюжет из истории отечественного кино, как раз по поводу нехудожественного произведения искусства.

...Сидит на крыльце дачи наша бабушка и беседует с соседом, классиком советского кинематографа кинодраматургом Михаилом Юрьевичем Блейманом. «Понимаете, Ирина Михайловна, — горячится классик, а Михаил Юрьевич слегка заикался, — этот фильм не ху... не ху...» Наша бабушка вся засмущалась, глаз на драматурга не поднимает, наконец Блейман выдавливает из себя: «не художественный». Вот и фильм «Моя морячка» точно попадает под это определение — «не ху...».

Говорят, что в следующем году одних только сериалов снимут аж 200 серий, а число полнометражных игровых картин получится даже больше, чем когда-то в Советской России (надо понимать, все же меньше, чем в СССР). Слава богу, хоть здесь мы кризис миновали. Научились: а) снимать быстро, б) снимать без оглядки, в) считать деньги и наконец г) платить звездам. Насчет отечественных звезд и их гонораров разговор интересный, но не краткий. Первоначально с ними рассчитывались своеобразно, поэтому столько фильмов оказалось, рожденных в круизах. Что касается «Моей морячки», то поскольку это произведение появилось на свет на черноморском пляже, два моих приятеля, мужья двух неглавных героинь, провели все лето на курорте, снимаясь в эпизодах, где их узнают только близкие родственники. Впрочем, жена главного героя, которого играл Михаил Державин, тоже присутствовала рядом. С кем отдыхала, снимаясь, Людмила Гурченко, каюсь, не в курсе, но глупо было бы не задействовать в этом бартере хотя бы внука.

«Империя под ударом» (четверг, ОРТ) — это уже продукция нового времени и трех суток съемок в Майами не требует. Новая серия о попе Гапоне. Не самой важной, но одной из загадочных фигур русской истории. Все, что касается личностей, одновременно находившихся в двух лагерях, — это всегда загадка истории. А если личность размером в Сталина (многие историки утверждают, что он был связан с охранкой), то последующий террор необратим. Гапону развернуться не дали — удушили. Но вся история Кровавого воскресенья, с которого ведет свою биографию Октябрьская революция, полна своих тайн. Например, войска встретили шествие не на Дворцовой площади, а у Путиловского завода или Нарвских ворот, что довольно далеко от Зимнего дворца, где они тоже стреляли, но в воздух и попали в нескольких мальчишек, сидевших на деревьях у Адмиралтейства.

История — это еще и тот гвоздь, на который важно повесить свою картину.

Писатель Лев Кассиль рассказывал, что однажды, выступая в школе, начал с того, что сообщил: «Я родился девятого января 1905 года». Не успел он закончить, как вскочил с пылающим взором пионер и закричал: «А вы Кровавое воскресенье помните?!»

Виталий МЕЛИК-КАРАМОВ