На картинах Максима Светланова обязательно присутствует некое марево. Марево клубится вокруг лиц библейских персонажей и русских мужиков. Это клубящееся марево настолько проникает в подсознание зрителей светлановских картин, что многие из них хотят заказать художнику свои портреты. Возникает ощущение, что в этом живом плотном воздухе присутствует некая загадка жизни. Как будто Светланов знает ответ: как сложится эта жизнь, в какую сторону пойдет? Так знает он или нет?..
ЯСНОВИДЯЩИЙ
Библейская тема волновала меня всегда, с самого детства. Но была советская власть и был воинствующий атеизм. В газетах и журналах появились статьи, где я обвинялся в религиозном мистицизме, и меня стали вытеснять, не давали работу в издательствах. Одним словом, лишили заработка, а у меня была семья — родители, дети. В те времена у художников была возможность показать себя в иностранных посольствах. Посольства Бельгии, Канады, Франции устраивали выставки, на которые приходили люди из других посольств, с радиостанции «Свобода» и т.д. И однажды француз, продававший мои работы, сказал: «Приезжай... Тебе надо учиться по-настоящему работать и жить по-человечески». И мы с женой поехали в Париж, где я начал работать, и очень удачно.
Мы ездили по Европе, возвращаясь в Москву, потому что тут оставались дети, которые учились. Так продолжалось до тех пор, пока мы всей семьей в 1991 году не уехали в Австралию, где моей семье дали гражданство и где издательство предложило мне работу.
— Париж всегда был Меккой художников, но далеко не все познали там славу. Максим, с какими трудностями вы столкнулись, и что дал вам Париж?
— Было невероятно трудно сначала... Я приехал и увидел, что продается Пикассо, Рембрандт и подумал: «Куда я приехал?» Но я много работал, и в конце концов мои работы тоже висели в престижных галереях, и их покупали. Это придало мне смелости.
Париж многому научил меня. Прежде всего качеству, технической стороне профессии художника — тому, чему нас никто не учил: как, например, натягивать холст, работать с цветом. В России было принято гордиться тем, что мы такие бедные, несчастные и что нас никто не понимает. Я тоже был исковеркан этой ситуацией. Париж вернул мне утраченное чувство свободы.
Судьба свела меня в Париже с доктором Кесселем — знаменитой личностью журнала «Лайф». Это был подарок судьбы — он протянул мне руку помощи, участия, знакомил меня с Парижем изнутри. Для него открывались двери самых респектабельных галерей, он был, что называется, моей рекомендацией. С его помощью меня пустили внутрь галерей, в те комнаты, где не было окон, где за мной запирались двери и на мольберты ставили шедевры, которые можно увидеть только в музеях. За это я ему очень благодарен.
Он подарил мне не только возможность приблизиться к искусству, возможность трогать шедевры руками — он сделал для меня много больше. Однажды в день моего рождения Кессель пригласил меня в дорогой ресторан на Елисейских Полях. Его там все знали, даже хранились его запасные сорочки — на тот случай, если он испачкается. Он очень любил итальянскую кухню, и когда соус капал ему на сорочку, официант, стоящий за его спиной, подавал ему мокрую салфетку. Он никак не реагировал на это. Я был его гостем, и потому за моей спиной тоже стоял официант с салфетками наготове. Меня поражало его родственное отношение ко мне, и я не воспринимал Кесселя как господина, хотя понимал, что он богатый человек, который платит за меня в ресторане. Он был своеобразным Захаром из «Обломова» — романа, который я очень люблю. Тот ухаживал за барином по-родственному. Вот и Кессель относился ко мне, как Захар, — он смотрел, удобно ли мне, хорошо ли мне живется в Париже. Он приглашал меня на завтрак, и специально для меня подавалась холодная водка, хотя я не пью. Он приглашал меня пожить в своей квартире на Елисейских Полях, где на стенах висели подлинники великих художников.
Кессель потихоньку снимал с меня чувство своей приниженности, ущербности, которые так старательно насаждала в каждом из нас советская власть. Он покупал мои работы и привозил своих друзей из Америки, которые тоже покупали их. Эти люди поняли меня и дали мне возможность почувствовать себя значимым человеком. Значимым даже в Париже.
— Ваше знание Библии и библейские сюжеты ваших картин, конечно, не случайны. Вы верующий человек?
— Да, конечно. Я помню себя, пятилетнего, — тогда мы жили на Украине, был голод, — белобрысого, голубоглазого мальчишку, который всегда стоял у гроба со свечой в руке. А потом мне давали миску кутьи, и я бежал домой, где меня ждали мама и сестры. Это было счастье... Религия для меня началась с добра.
Однажды я прибежал домой и с порога кричал: «Мама, я видел бога!..» — «Какого бога?» — удивилась она. Как оказалось, приезжал епископ, и его одеяние привело меня в трепет.
— Не только святые, но и многие художники проходили через метафизический опыт, боясь признаться в этом. Был ли у вас такой опыт?
— Я трижды прошел через таинство. Первый раз в четвертом или пятом классе, не помню точно, — я упал в голодный обморок. Сначала я увидел свет, а потом себя сверху. Я был над всем, внизу был солнечный день. Надо мной хлопотали врачи, кто-то лил воду... А потом я вернулся — как будто с горки скатился. А второй раз — мне было лет шестнадцать, я тонул. Меня вытащили и спасли, и все повторилось, как в первый раз, — я видел себя сверху. И в третий раз я испытал то же самое, когда мне делали операцию.
— Это как-то повлияло на формирование вашей личности?
— Да, конечно. Я заметил, что мне открылась природа многих явлений: почему с человеком происходят те или иные события, неприятности, болезни. Я стал видеть источник этих болезней. И когда в обычной застольной беседе кто-то начинал жаловаться, что у него что-то болит, вдруг мне являлось средство, которое накладывалось на эту болезнь, и оставалось только назвать его вслух. Сначала это всех удивляло, а потом друзья стали обращаться ко мне за помощью и водить своих друзей. Мне самому это казалось странным, нелепым и смешным, но по результатам я понял, что обладаю каким-то совершенно иным зрением, то есть вижу спектр явлений, который не виден другим.
Я мог предчувствовать, что должно произойти, или какой, например, подарок получит человек, который сейчас со мной разговаривает. Мне не стоило труда заглянуть в космический корабль и почувствовать его удушливую атмосферу. И я понял, почему космонавты, приземляясь, говорят о том, какой замечательный воздух на Земле, как им хорошо дышится. Оказалось, что это не просто слова тех, кто давно не был дома. Судьба много раз сводила меня с космонавтами, я неоднократно общался с Володей Джанибековым, и мне было интересно сопоставить то, что я чувствовал, не поднимаясь в заоблачные выси, с тем, что чувствовал он. И то, что я рассказывал Володе, очень удивило его. Потом я разговаривал с космонавтами более поздней волны, и мы всегда разговаривали так, как будто я тоже был в космосе.
Все это забавляло меня, но потом стало утомлять. Восторг и удивление первыми опытами прошли, а люди продолжали обращаться ко мне за помощью. Меня это отвлекало от работы, и я постарался свои способности сконцентрировать на своей основной работе художника.
— Христианство всегда очень осторожно относилось к творчеству, считая, что человек может писать тогда, когда он просветлен. Вы тоже так считаете?
— Сказать, что я так считаю, — значит, сказать, что я просветлен, а это будет несерьезно. Но чтобы писать, я жду определенные дни и знаю, что вот сегодня я смогу что-то сделать, а завтра — нет.
Сейчас я пишу новую работу — «Пушкин». Это очень большой холст, и на нем еще ничего нет. Но картина давно живет во мне: я точно знаю, где будут деревья, Пушкин, ресторан, осень... Я не обдумываю сюжет — я просто живу в этой работе и пишу то, что вижу.
И, может быть, поэтому иногда случается так, что те, кто смотрит мои картины на выставках, не могут без них жить. И я вижу, как меняются, по-другому начинают смотреть на жизнь те люди, которые приобретают мои работы. Это не моя заслуга, но я рад этому.
— Мы говорили только о парижском периоде вашей жизни, но не менее интересен ваш австралийский опыт. Вы прожили в Австралии десять лет. Чем вас поразил этот «природный мир» и чему научил?
— Австралия поразила меня своей невероятной свободой. Это колоссальная территория, на которой проживает всего 19 миллионов человек. Там легко потеряться, но это не значит, что ты никому не нужен. Если ты участвуешь в их жизни, ты нужен всем, о тебе заботятся, спрашивают, как ты себя чувствуешь, не нужна ли тебе помощь... Но если ты сделал шаг в сторону и дал понять, что хочешь побыть наедине с самим собой, для этого там созданы все условия.
Вы знаете, я всегда считал Австралию по-настоящему социалистической страной: бесплатное медицинское обслуживание, всю жизнь ты можешь не работать, и тебе будут платить очень хорошие деньги, тебе дадут жилье в любом городе, который ты сам выберешь, и встречные люди всегда улыбаются тебе.
Когда ты приезжаешь в Австралию, первое, что видишь, — вот эту социальную сторону жизни, и это было важно для меня, поскольку я приехал туда с семьей.
Мы много путешествовали по стране. Видели фантастическую природу, животный и растительный мир... И никто ничего не истребляет, в животных не стреляют — они живут рядом с людьми. Но что неприятно, так это множество ядовитой нечисти и растений.
В старинном деревянном доме, где мы жили, в спальне на втором этаже в определенное время года в углу над окном регулярно появлялся пышный серый паук. Мы его убивали, прогоняли, спускали в унитаз, но на следующее утро или вечер на этом же месте появлялся точно такой же паук. А пауки в Австралии ядовиты — их укусы смертельны.
В следующий сезон на этом же месте стали ночевать громадные, в распах ладони, черные бабочки. И когда ты просыпаешься, то первое, что ты видишь, — эту бабочку. Она как будто выбирала место твоего первого взгляда. Это, надо сказать, не очень приятно.
Аборигены, у которых мы побывали, научили нас многому, рассказывая, что можно, а что нельзя, какой паук хороший, а какой плохой; как выйти, если ты заблудился... Там нас угощали пищей, о которой мы и понятия не имели. Кстати, у аборигенов была традиция не есть пищу, если ей больше часа. Если ты обидел аборигена и не извинился, он подойдет к тебе и ударит тебя по ноге — так он выражает свою обиду. Но, ударив, он тут же обнимает тебя и опять тебя любит. Так он освобождается от обиды. Австралийские аборигены — это нечто особенное, к чему надо очень правильно и уважительно относиться, потому что это как бы ритуальная тайна. И если ты к ней неправильно относишься, то она обязательно отзовется в тебе болью или неприятностью. У аборигенов масса разумных традиций, которые позволили им выжить и дожить до наших дней, до нашей цивилизации, которая их, конечно, убивает.
У каждого аборигенского племени был свой язык и, чтобы они могли общаться друг с другом, они придумали такое правило: мужчина не может жениться на женщине из своего племени — только из соседнего. Таким образом, она приносила в племя чужой язык, являлась как бы переводчиком и своих детей учила уже двум языкам. В результате все племена общаются друг с другом.
У аборигенов свое, очень интересное искусство и своеобразная живопись. Она состоит как бы из множества цветных точек, где каждый цвет имеет свой смысл. Но нам не дано почувствовать и понять их искусство, как им — нашу культуру.
— Вы считаете, что эти дети природы ближе к Богу, чем мы?
— Насколько они близки, настолько мы удаляемся от Бога, и все делаем для этого. Мы не просто торопимся, мы суетимся и разучились делать что-то качественно и добротно. От нас ушло это знание. И поэтому все, что мы имеем — атомные станции, ледоколы, — все может рухнуть в одно мгновенье. Трагедия с «Курском» доказала это. Какая бы ни была система дублирования или секьюрити, все эфемерно. А в Австралии все необычайно добротно.
Я оформлял в Австралии детские книги, и каждую книгу рисовал два года, чем очень удивил их. Я хотел сделать роскошную, добротную книгу для детей, чтобы они могли долго ее рассматривать — дети очень любят это делать. И мои книги выдержали там 3 — 4 издания, и пока я живу, их будут издавать.
Тут я не мог позволить себе так работать, потому что платили гроши и надо было быстро-быстро заработать, чтобы жить и опять работать... Мы все живем, чтобы работать и жить, не задумываясь о качестве жизни.
— Что для вас «качество жизни»?
— Вот когда мы с женой ездим в один из монастырей в Переяславле-Залесском, я разговариваю с бабушками и вижу священника в полуразрушенной церкви и как он восстанавливает ее, и как все люди что-то приносят туда — для меня это и есть качество жизни. Там люди живут, а не суетятся, там некуда торопиться.
— В Австралии очень много верований и конфессий. Как уживается там христианство?
— В Австралии семь православных церквей, в том числе и Русская православная церковь, и Зарубежная православная церковь. Но рядом были мои друзья-католики, протестанты, иудеи, и меня все приглашали на свои праздники. В Австралии вся страна — и это фантастическое зрелище — празднует еврейский новый год, православный новый год, мусульманские праздники...
Я могу сравнить это только с тем, как рожает женщина в Австралии, — она рожает у мужа на коленях, он вытирает ей пот или держит ее за руку. Он участвует в этом процессе. Вот и с религиозными праздниками в Австралии так же. Только на месте мужа — Австралия, и всем дано радоваться и хранить традиции.
— Вы вернулись в Россию, это вполне сознательное решение или порыв?
— Это решение пришло не сразу. Сначала мы с женой начали собирать русские вещи — самовары, платки, ложки... А потом появились на кассетах русские фильмы, и мы смотрели их и вспоминали... Это была настоящая русская болезнь, которой нет ни у кого в мире, — ностальгия. Та ностальгия, которой были подвержены Рахманинов, Шаляпин и многие другие.
Раньше я задавал себе вопрос: как это Цветаева могла уехать из Парижа в такую страшную жизнь? Зачем? Теперь я не задаюсь этими вопросами. Мы приехали и сказали себе: что бы ни случилось, мы здесь.
Маргарита РЮРИКОВА
На фотографиях:
- «ИГРАЕТ ЮРИЙ БАШМЕТ»
- «АВТОПОРТРЕТ»
- «ИГРА В БРИДЖ»
- «ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ»