СЛАВА БОБУ

Слово за слово... Слово за слово...

СЛАВА БОБУ

— Ну не кощунствуй, Боб! — говорит Бог.
— А ты дослушай, Бог! — говорит Боб.
— Ты дослушай...

Борис Жутовский — фигура знаковая для нашей культуры. Он из поколения художников-шестидесятников, один из тех, кого громил Хрущев на знаменитой выставке в Манеже. Чуть ли не единственный среди своих товарищей, кто не уехал на Запад, зато именно он сегодня собрал их работы и открыл целую галерею раздавленного советской властью искусства. Не в Москве — в Ижевске. Поскольку сейчас культура зримо перемещается из Москвы в Россию

— Боба, что это у тебя за роскошный иконостас? (Целая стена из ячеек, и в каждой: картинка, скрипочка, косточки какие-то.)

— Когда мне исполнилось 50, это был 82-й год. Я подумал: «Елы-палы, две с половиной тысячи картинок наделано, девать некуда, надо придумать себе что-нибудь, чтобы очень долго работалось». И придумал вот эти 50 ящичков — мои 50 лет. Пять серий по десять штук. Первая серия — Природа. Я все время балдел безумно от того, что лучше природы никто ни хрена ничего не сделает. Во-первых, у нее времени больше; во-вторых, вкуса. Вот, смотри, ракушка. Вулканчик извергаться стал, залил ее лавочкой, из лавочки халцедончик пролился, в ракушку залился. Два с половиной миллиона лет работы и — пожалуйста. У кого времени столько есть?

— А этот череп и проволока колючая откуда?

— А это лагерная.

— Что, настоящая?

— Да. Рудник, лагерь «Северный» напротив острова Врангеля. Городок Певек. Там я увидел и черепа эти со спиленной макушкой. А ты думал, это я отпилил? Это из «лаборатории Судоплатова». Испытания такие проводили на зеках. А вот каштан, ты подержи его в руке, ты посмотри, какая эротика. В нем свернулись все бабы мира. А он всего лишь каштанчик.

Как-то плыву на байдарке, весна-а-а!.. И приплываем в одно место, и вдруг я вижу берег, такой чистый, без леса, в травке. Травка такая. А солнышко, и травка зелененькая и совершенно идеально выгнута где надо, со всеми прелестями и округлостями. Травушечка. И вот она лежит на земле, лежит, блин, зеленая баба, зеленое женское тело. Охренительной красоты. Я даже несколько фотографий сделал, но они не получились. И я совершенно заболел этим. До состояния умопомрачения. Думаю: «Оказывается, пластика земли от почвы до тела — одна и та же». Вторая серия — Память. Незадолго до этого погибла моя жена, и ей как бы и посвящено все это. Тут и дочка, это отрывки из ее писем, а эти фигурочки в детстве она лепила.

— Смотри, как тебя жизнь лупанула, когда близкие начали помирать. Ужас какой-то!

— Жена погибла (сорок с небольшим лет мне было) у меня на руках, я сам два года выбирался с того света после этой аварии. Дочь покончила жизнь самоубийством. Внук — наркоман. Хрен знает что. Зять — вор, всех обокрал. А потом я так подумал: «А у других-то как? Да другие так же живут». Ну, ладно. А это вот дедушка-акварелист, учитель еще Аркадия Пластова. А это отчим Игорь, который погиб в 72-м году. Вот его дневники. Он 45 лет писал, каждый день две-три строчки. Например, 5 марта 53-го года: «Погода дрянь, сломал левый клык. Васька (это любимый кот) опустил лапки в кипяток (мы кастрюлями обогревались). Сдох, персюк проклятый. Мария Ивановна ночевала...» Я стал читать эти дневники. Читал свою жизнь глазами отчима. И, вроде бы, там лишь внешний мир: что в кинотеатрах, театрах, почем колбаса, водка, сколько потратил на мясо, сколько заплачено за квартиру. А для иконостаса я взял лишь одну из страниц его жизни: его забрали на трудовой фронт, и вот они рыли окопы. Вши на них жили даже под ремешком часов. Там был голод совершенный. За все эти дневники только один раз звучит фраза: «Господи, спаси меня». А он был сдержанный мужик. Потом у него ноги стали отниматься, и его списали. Он был женат в первый раз на одной даме, старше его на 17 лет. Ну революционные обстоятельства так складывались. А потом он к маменьке ушел, к моей. А эта бывшая его Любовь Петровна, она жила на Таганке, на Малых Каменщиках, пустила к себе жиличку, милиционершу, ну, чтоб денежки какие-то были к пенсии жалкой, а та ее убила молотком и закопала в кучу шлака. Полгода, пока весна не пришла и шлак не разгребли, ее найти не могли. Во жизнь охренительная! А вот тут про папашку моего, который авантюрист был фантастический совершенно.

— Из чего это следовало?

— Из его жизни. Он был коммунистом. Сбежал из Польши. Приехал сюда. Его послали на завод Форда, чему-то там учиться. А тогда ж на пароходах плыли в Америку-то. Вот он по пути, из Гамбурга, пишет маме открыточку: «Нинка, я тебе купил юбочку, а Борьке приглядел велосипедик. На обратном пути куплю». Вот она, открыточка. И дата, видишь: 12 мая 1935 года. Представляешь! Тут Гитлер, книги жгут, евреев жгут, погром полнейший, а он юбочку приглядел, велосипедик... Когда он приехал из Америки, его срочно кинули разыскивать летчика Леваневского, ну, вся эта туфта тех времен...

— Ха, мне мать песню пела из тех времен: «Здравствуй, Леваневский, здравствуй, Ляпидевский, здравствуй, Леваневский, и прощай! Лучше нас вы жили на холодной льдине...» За эту песню сразу сажали.

— Ну вот. Так их послали на остров Рудольфа разыскивать этого Леваневского, отгадай когда? В сентябре месяце, накануне зимы. Ха! Ну, они всю зиму там и просидели, 13 мая их отправили с острова Рудольфа назад, в Москву. Тут их помпа ждала, звания Героев Советского Союза, Красная площадь, фанфары, а они от сухого закона охренели совершенно и нажрались до усраной смерти. Ну и они, значит, взлетели, шасси не убрали, ударились о дамбу, пробили бензиновый бак, самолет загорелся, они его посадили на воду, четверо погибли, в том числе отец, потому что он был начальником экспедиции. Отец всех почти выкинул в речку, но там, в заднем отсеке, бился доктор, чтобы вытащить бортмеханика из заклиненной двери. И они не успели выйти, а отец стоял, ждал, пока выйдут, он же командир, ну и погибли. Прошло много-много-много лет. 76-й год, и один из моих ближайших друзей детства Марк Лубоцкий уезжает, эмигрирует: «Поедем на кладбище, попрощаемся с могилами». Мы едем на Новодевичье кладбище, идем с ним по аллеям, он идет, идет, идет, подходит к могилке, начинает пыль вытирать, травку какую-то дергать. Я белый совершенно: «Марик, — говорю, — это кто?» Он мне: «Это мой дядя». Его дядя оказался тот самый доктор Россельс, который бортмеханика спасал. Я говорю: «Налево-то погляди», а там лежит мой отец. Вот он у меня здесь, Марк Лубоцкий.

— А почему у него в нише скрипочка?

— Скрипочку я ему сделал — он скрипач. Нет-нет, я ее сам сделал. Да трогай, трогай, бери в руки, крохотка, но настоящая.

— А эта скрепочка чего тут рядом делает?

— Это всякая хренотень, всякие игрушки мамины остались. Или дядя, например, мой, Толька, любимый дядька. Он сын... Тебе не скучно все это?

— Да ты что, обалдел, что ли?!

— Он сын белого офицера, начальника штаба атамана Шкуро, дяди Вити. Дядя Витя был бритым наголо, с белыми глазами. И вот они берут в плен «красненького» и — к стенке. Дядя Витя выходит на крыльцо и смотрит: «красненький-то» — товарищ его по офицерскому училищу. Он его в сарай до утра запер. Ночью открывает сарай и говорит: «Сваливай!» И выпускает. Потом большевички все-таки победили...

— И дяденька влип точно так же?....

— Абсолютно. В городе Кисловодске. Начальником Кисловодска этот «красненький». Дядю Витю с женой, с бабушкой моей двоюродной, с тетей Олей — к стенке. Он их выуживает, меняет им фамилии, и они кидаются жить в Москву, в большой мегаполис, затыриться. Мой дед Иван Григорьевич устраивает дядю Витю на авиационный завод Яковлева. Дядя Витя из пальмы пропеллеры точил. А у него был единственный сын Толька. Он отвоевал всю войну, дважды был ранен, причем второй раз в правую ладонь, она у него вот такая, изуродованная, поэтому его после госпиталя отправили в войска МВД второго эшелона: ну, добивать, реквизировать, воровать. Пришел с фронта. Сапоги веревками подвязывал, жрать нечего, ушел-то с десятого класса — специальности никакой. Он ходил-ходил, голодал-голодал, и в военкомат: возьмите на сверхсрочную, потому что, ну, жить-то не на что. Его взяли в те же войска МВД. А он был дядей Витей приучен так: взялся за работу — ее делаешь, или не берешься. В конце концов он стал секретарем комсомольской организации НКВД, а кончил карьеру — секретарем Лаврентия Берия, но не личным, а таким, который в приемной сидит. Берию взяли, его — в одиночку. Вот такую пачку книг дали: читай, а там еще дадим. А он, такой же белоглазый, как отец, ненавидел их всех лютой ненавистью. Я помню, однажды, он еще был в органах, я познакомился с семьей Судоплатовых — это отдельный рассказ. Я познакомился, он приезжает. Я: «Толька, а кто такой Судоплатов?» Он: «А ты откуда знаешь? Суперубийца, бля, беги оттуда, чтоб духу твоего там не было». Его выпустили из одиночки, он с большим трудом уволился из этих органов. Окончил институт автодорожный, стал одним из крупнейших специалистов в России по автомобильным шинам. Но когда бы я его ни спрашивал: по бешеной ли пьянке, на даче, я говорю: «Ну расскажи что-нибудь-то, Толя, из прошлого или напиши, спрячем». — «Пошел ты к е... матери, б..., у меня дети и внуки. Ни х... я тебе не расскажу».

Ну вот. Третья серия — Искусство. Ну что такое искусство? Это вариации на тему. Тут все ясно. Четвертая серия — Друзья. Вот Даня Данин, недавно умерший мой дружочек, близкий. Вот здесь мамка моя, она маленькая, с дедушкой, бабушкой. В кружевцах. Вызолоченных. А это мое письмо бабушке от 17 октября 1941 года: «Бабушка, не взяли ли Толю?» То есть не посадили ли дядьку. Мальчик пишет бабушке в 41-м году, 9 лет. И цензура — вот написано красненьким карандашиком, все прочитали, но ничего не съели. А это мой приятель, с которым я 40 лет хожу на байдарках, — Леха-большой. Выходит каждое утро на берег реки и кричит: «Кому не спится в ночь глухую?» А эхо отвечает ему: «..ую».

— Это где же он кричит-то? А-а! Это когда на байдарках! Вы что, до сих пор на байдарках ходите?

— Каждый апрель.

— Вдвоем?

— А больше мы никого не выносим. Ну, тут вот Борька Галантер, такой кинорежиссер, Гарик Губерман с его стихами. Он отсидел пять лет, поэтому тут у него и замочек есть и решеточка.

— А замочек откуда?

— Сам сделал. Ну, вот друзья. Еще Володя Кассиль, доктор, старший сын Льва Абрамовича Кассиля. Последняя серия называется — Гении.

— Это твой мир. А чья рука?

— Моя. Из бронзы.

— Скажи мне, родной, а почему ты отсюда не свалил, как все твои коллеги по Манежу? Жил бы себе, притом что ты большой молодец и талант, спокойно, хладнокровно жил бы себе, горя не зная, в каком-нибудь...

— А я здесь горя не знаю. Я здесь дома, Вов. Дома! Почему я должен из дома уезжать?

— Пусть они уезжают?

— Ну. Родина — это ведь не там, где хорошо, а там, где родина. Куда я поеду, у меня три четверти Москвы друзья-приятели. Где так можно было бы жить: пришел Вовка, сели, водки выпили, потрепались.

— Ты всю жизнь был известным хулиганом. Когда мы познакомились, сто лет назад, ты вот так взял меня сверху и снизу и перевернул вверх ногами. Помнишь это безобразие?

— Я же мастер спорта по альпинизму. Я дикой физической силы был человек. После аварии я потраченный. А до этого был чудовищно здоров.

— А сейчас хулиганить разучились. Выходит не озорство, а какое-то злое, действительно, хулиганство...

— Невкусное...

— Эстетики лишено.

— Может быть, мы старые стали?

— Старые стали... Как ты думаешь, умирать страшно?

— Нет.

— Почему?

— Пока я есть — ее нет, а когда она придет — меня не будет. Мы не встретимся. Вовка, у нас с тобой другой менталитет. Ну ты посмотри, я вот сейчас работаю с ребятами-компьютерщиками. Я 40 лет был полиграфистом и считал себя королем по этой части, а сейчас мне там делать нефига, абсолютно. Вот вкус — ну, единственное, чем я могу торговать, а все остальное, вся технология — вся другая. Все мировоззрение совершенно другое. Абсолютно. Мы же в революцию живем с тобой!

— А может, мы во времени застряли? У меня большое ощущение, что очень много людей застряли во времени. И им оттуда уже не выбраться. Сейчас ведь не коммунисты борются с диссидентами, умерли обе культуры — и советская и антисоветская, они же две стороны одной медали, им не жить друг без друга. А противостоят друг другу люди, помнящие страх, и люди, страха не помнящие. У них мозги уже совершенно другие.

— Мы-то с тобой хорошо помним, что такое страх.

— Ну, мир изменить, конечно, нельзя, но можно изменить к нему отношение.

— Отношение, да. Это нормально. Живет, может быть, какой-нибудь бомжара отмороженный, но он в кайфе живет. Я помню, когда перестройка пришла, я, конечно, впал в депрессию. Это был полный абзац, работы нет, картинки никто не покупает. Покупают, когда сытно да спокойно, а когда такой шухер! Да тем более такие картинки. «Новые русские», они что видели в «Родной речи», это и покупали. И я думаю: «Абзац, все, надо чем-то заняться». Я лег в койку, ну иногда выходил: пенсию получить или немножко денег раздобыть, мамку навестить. А так я читал Толстого от первого тома до последнего, Бунина — от первого до последнего. Бальзака прочел все сорок томов. И я лежал и читал. Наслаждение. Мне говорят, вот Довлатов, Довлатов, да? У Довлатова в трех томах фокстерьер, похожий на березовую чурочку, встречается шесть раз, а у Бунина на шесть томов лишь в одном месте маленький полуповторчик чего-то уже бывшего. Когда так вещь прочтешь, сразу у тебя ощущение полной жизненной идиллии. Ну вот и на байдарках ходили каждую весну. А на байдарках пойдешь, с людьми же сталкиваешься, с деревенскими, с нормальными: пьяницы, егеря какие-то, мальчишки прибегают. Вспоминаю старика, я думаю, он был лет на десять нас моложе. На маленькой станции у озера Жижица.

— А почему старика, если моложе?

— Ну, он усталый от жизни, потрепанный человек такой. А мы приехали на вокзал-то, а вокзальчик крошечный, малюсенький, и нас всего трое: мы с Лехой и этот старикашечка. И сидит чего там... Съежился вот так вот. Мы его покормили, водки налили. Он начал нам свою жизнь рассказывать. То-се, пятое-десятое. Подробностей жизни я не помню, понимаю, что уничиженная жизнь. Мы его спрашиваем: «Дед, а ты чего сюда-то приехал?» — «А у меня, — говорит, — у сына, он из армии пришел, у меня у сына завтра день рождения. Я приехал на озеро ему рыбки наловить». А? И полный абзац, понимаешь? Он рыбки приехал сыну наловить, сын из армии пришел. Я так полагаю, на хрена ему эта рыбка? Солдату, пришедшему из армии, он там девок тискает и водку пьет. Но отцу-то чего-то надо сделать, чего-то надо подарить. А у него нет ничего! Так что жить мне не скучно и жутко любопытно. Интересна мистика какая-то, которая со мной происходит. Лет пять я уговаривал Гришку Горина: «Гришка, дай я твой портрет нарисую». Он говорит: «Боба, с удовольствием, чегт возьми!» У него же половины букв во рту нету. Как-то позвонил ему: «Хватит, мне это уже надоело». — «Ну хорошо, — говорит, — приезжай». Я приехал, нарисовал его портрет, через два месяца он возьми и помри. Вот он стоит — портрет. А с моими портретами сколько было всяких поразительных обстоятельств. Хрущева я нарисовал. Последний его портрет. На даче у него это было, он уже на пенсии, это был его день рождения. И вот мы сидим трепемся, ходим, разговариваем. А жена моя в то время работала в АПН, она была зам. главного редактора такого журнала «Совьет лайф». Ей дали незадолго до этого воспоминания Хрущева, вышедшие на Западе, чтобы она прочла их по-английски и для начальников безъязыких написала резюме. Про что там написано-то. И вот мы поехали туда, она боялась этого всего безумно. А я ей все время зудел: «Задай несколько вопросов старику». Ну она и задала ему, как сейчас помню, про Харьковское дело, про генерала Власова, и он начал рассказывать. И, представляешь, один к одному то, что в книжке. То есть это был наговоренный текст, ему не писали. А потом на прощание говорит: «Ой, Боречка, вы уж на меня не сердитесь, за 62-й то год (ох, лукавый!), я ведь, как попал-то туда, не помню, кто-то меня туда завел. А я хожу там внизу-то, кто-то из больших художников и говорит: «Сталина на них нет». Я так на него разозлился, а стал орать на вас. А потом люди этим и воспользовались».

— Ну, не знаю, лукавил он, не лукавил, но все-таки люди-то меняются. И человек понимает, что наделал глупостей.

— Он был невежественный и живой. Он был живой. Я по некоторым из них ради любопытства прошелся. Ну там, председателя президиума Верховного совета РСФСР Воронова рисовал. Вот они все лукавые! Они не с замыслом жили, а с умыслом. А этот был живой до смерти.

— Слушай, а авангард-то ушел куда-то.

— Ушел-ушел. Мода прошла. Искусство — это мода.

— И что же мы имеем сегодня в живописи? Раньше у нас кто были знаменитыми художниками: с одной стороны Герасимов, с другой — подпольщики. А сейчас наши знаменитости рисуют, вроде как в манере подпольщиков, но при этом в манере Герасимова.

— Нет, они не мошенники. Я тебе скажу, кто они. Есть две философии жизни: успех в жизни и самосовершенствование. Вот когда успех в жизни, то тебе всего мало и виноваты все, потому что тебя туда не пускают, туда не пускают, этого не дают, этого. А самосовершенствование — ты утром, после вчерашнего, подходишь к зеркалу, бьешь себя по мордочке: кто виноват-то, бля, кто виноват? Кто, вместо того чтобы работать, водку жрет? Вот ты и виноват. О ремесле никто не думает: думают о славе, думают об успехе в жизни. Вот и вся философия. Рукомесло! И ничего другого. Это самая важная составная часть профессии. Ты должен быть очень серьезным ремесленником. Тебе, смотрю, прохладно стало, надень кофточку, вот позади тебя на стуле висит. Видишь, она вся построена из заплаток. Это моя мама 35 лет делала заплатки.

— Почему 35?

— Сколько жила на свете.

— Слушай, а откуда взялась у тебя вот та смешная серия дачная, где ты выскакиваешь везде голышом?

— А-а, это был у меня приятель Юрка Соболев. Я как-то приезжаю к нему, а у него жена сошла с ума. Она кричит: «На колени, проклятый католик, я тебя сейчас спасу». Крестит его какой-то вешалкой. Ну ее забирают в милицию, в психушку. Чего-то там лечат. Но она все равно кончила жизнь самоубийством, под поезд в метро бросилась. Я жутко стал мучиться, ну, впервые в жизни столкнулся вот с таким. Хотелось от этого как-то избавиться. Значит, нарисовать. А как? Я взял рапидограф, тогда появились такие, с баллончиком туши, закрыл глаза и стал рисовать. И получилось. Понимаешь, я выключил глаза, поэтому все, что было в голове, передавалось сразу на руки, без контроля глаза. Вроде самописца, который пишет сердце.

— А ты не пробовал потом?

— Конечно, пробовал. Портрет не идет. В портрете глаз, нос, рот, в этом прелесть. Вот у тебя нос перебитый и тут чуть кривой. И тут чуть-чуть. Это ж надо смотреть. А событийные вещи можно по воспоминаниям. Вот мама умерла, поехал в Финляндию, месяц жил в Хельсинки: и вот все воспоминания по этому поводу! И снова стал рисовать вслепую. А последнее (это вот о чем ты говоришь), где я голый с женой и собачкой бегаю. Умерли же все. Воспоминания только уцелели в моей голове. Вот и получились «Слепые рисунки». Я думаю, а что будет с картинками, когда я помру? А потом так подумал, подумал: да и хрен с ними. Что будет, то и будет. Потому что главное-то наслаждение, которое я от них испытываю, — это когда я их делаю. Когда тебе женщина начинает вздыхать навстречу — вот это и есть счастье.

— На что ты живешь?

— Я живу сейчас хорошо. Я получаю, во-первых, пенсию, это все-таки тысяча рублей. Кроме этого, я делаю «Алфавит», они мне платят тоже. Вот нормальная жизнь. На жратву, на бензин, тряпки мне не нужны. Доносить бы те, что есть. Иногда картинки какие-то продаются. Художник должен жить в натяг. Чтобы все время лопатки были сведены, чтобы ты знал, за что работаешь, а потом мы с тобой не привыкли жить бешено хорошо. Мы же если начнем жить хорошо, мы же с тобой или сопьемся, или бросим работать. Плюнем на все.

— Ну, не знаю. А всякие интеллигентские заморочки насчет Бога и народа? Ты знаешь, что такое нынешняя интеллигенция? Вот раньше были духовные учителя, сначала из Серебряного века, потом диссиденты, Солженицын, Карякин, перестроечные ребята. А сейчас, что она из себя представляет? Или ты с ней не общаешься и не знаешь?

— Не общаюсь. Мы с тобой интеллигенция.

— Мы старые, нас скоро закопают на фиг. Есть у нас такой Макс Соколов, вот он написал недавно, что сейчас место мозгов нации вакантно. Сейчас духовными учителями называют себя ребята, которые сидят в телевизорах и на тебя смотрят... Ты их туда не сажал, они там сами образовались. И теперь тебе рассказывают, что плохо, что хорошо. Причем все — богатые люди, может, самые богатые люди страны. Наши учителя никогда не были богачами, ну, люди искусства, литературы, всегда были в массе — нищие. А тут сидят богачи и с ужасом жалуются, что скоро их за их смелость сошлют в Магадан. А сами все ездят в Париж. И зовут бедных, чтоб поднялись все и их защитили.

— Вова, не смеши. Какие они духовные учителя, раз получают за это охрененные деньги. Они бьются за это мордой об кафель. Конечно, они думают, как уберечь свое состояние, а не о сирых и убогих. Интеллигенция — это пастыри. В христианстве — святые, в иудаизме — пророки, в восточной религии — гуру, которые помогают, о себе не думая, остальным людям найти путь от рождения до смерти. Достойный путь из мамкиного живота в могилу.

— Скажи еще раз, что такое удача.

— Удача, Володька, короче жизни.

— Для чего ты живешь?

— Для того, чтобы испытывать наслаждение, когда пишешь картинки, когда ложится слово, ставится запятая — вот для этого и ты живешь. Не для результата — для состояния. Состояния полного соответствия своему назначению. Если соответствуешь, значит попал в точку. Все.

Владимир ЧЕРНОВ