Сергей СОЛОВЬЕВ существует исключительно по законам собственного мира. И не просто «накоротке» со своей судьбой. Кажется, он действительно смог заставить ее на себя работать. Видимо, оттого в орбите его интересов и оказываются личности яркие, уникальные. Подлинные
ОСНОВЫ ИГРЫ В БИСЕР
Соловьев, что говорить, — мэтр кино. Но даже при всем моем почтении я никак не смогла сгладить прямо-таки обалделой реакции, когда он назначал одну из наших встреч:
— Меня сейчас, понимаете ли, скульптор лепит, — начал говорить он, пытаясь «надеть» серьезный вид, но почти тут же сам зашелся от смеха. — В прошлый раз вот глины не хватило. Так что сможем поговорить во время очередного сеанса.
На следующий день в одной из комнат на «Мосфильме» я увидела начало грандиозной работы над бюстом Соловьева. Глины, действительно, явно не хватало, торс получался каким-то неосновательным, соловьевский — известно — широк и крепок. Так что во время нашей беседы скульптор тем и занимался, что оттачивал масштабность образа.
Соловьев взошел на пока временный постамент — для удобства кресло, на котором он позировал, взгромоздили на высокие деревянные настилы. Сел. Я как-то неожиданно оказалась у основания всей композиции с запрокинутой головой и внимающей снизу-вверх. Удивительно, как рефлекторно в такой позиции вырабатывается чувство пиетета — к тому, кто там, «наверху». В общем, сцена напоминала зарисовку типа: «У ног Цезаря».
— Только бы Абдулов не зашел. Издеваться будет, — в какой-то момент вроде как озабоченно проронил Соловьев.
— Да, такой «...памятник себе...».
— Что?! Я совсем похож на ненормального? Друг попросил... У меня вообще сейчас период такой, когда все хотят из меня кого-то вылепить. Вот Зураб Церетели просит позировать. Не знаю, как бы тактично слинять...
Он вообще не раз за беседу, вдруг вспомнив забавный случай, анекдот, начинал сотрясаться всем телом и оказывался способным на прямо-таки детский — потому что отдавался этому целиком, без оглядки! — заразительнейший смех. Правда, потом, так же вдруг, он мог вновь обрести образ «мудрости и покоя» или «усталости и равнодушия» и на какое-то время замереть в нем.
Вообще калейдоскоп преображений лиц-состояний этого человека неисчерпаем. За несколько дней до Московского кинофестиваля Соловьев контузил ногу. Да так, что ступня жутко опухла и ни в одну пару достойной обуви не помещалась. А ведь на светский раут нужно было идти во фраке. Во время очередной нашей встречи я застала мэтра за мучительными раздумьями. Вот когда он был неподражаем, вроде как растерян и призывал к заботе всех, в тот момент присутствовавших. Дело в том, что исключительно в нашенском разухабистом лапте больная нога чувствовала себя комфортно. И что же — идти в лаптях? Был и другой вариант — в этой щепетильной ситуации надевать найковские просторные сандалии. Победило славянофильство. Публика веселилась. Самого Соловьева — что очевидно — все это забавляло в не меньшей степени.
— В раннем отрочестве я страстно хотел стать подводником. Очень мне нравились военно-морские офицерские пилотки. А однажды посмотрел фильм «Летят журавли» и тут же понял, что буду только кинорежиссером. Примерно в то же время я сбрендил на русском символизме: петербургский Серебряный век — Судейкин, Ахматова, Гумилев, Блок... Записался в Ленинградскую публичную библиотеку. И писал совершенно наглые запросы: требовал, например, выдать книгу Елагина о Мейерхольде «Темный гений», которая была издана в Нью-Йорке. Шел пятьдесят восьмой год. До сих пор не понимаю, как меня пускали в закрытые фонды? Уму непостижимо! И ведь в конце концов я получил эту книгу. Причем, когда заглянул в ее формуляр, куда вносились данные о читателях, там значились лишь две фамилии: Анна Ахматова и Виктор Шкловский. Далее в этом списке неустоявшимся почерком недоучки я вывел и свою фамилию.
У меня были очень хорошие отношения с родителями, я жил по тем временам в неплохих условиях — у меня была своя комната. Но в шестнадцать лет я, пусть подсознательно, но четко знал, что если хочу выжить, первое, что должен сделать, — уйти из дома. Поступив во ВГИК, я переехал в общежитие. И что со мной было бы, если бы я остался в своей уютнейшей комнате, — большой вопрос. Есть особый вид комфортности — комфортность детства. Всегда милы, но мало жизнеспособны те люди, которые надолго сохраняют в себе эту «комфортность детства». У них вечный «нежный возраст». В этом смысле мы, русские, бывшие советские, — более зрелые, гораздо циничнее, жестче, может быть, в чем-то даже умнее, что ли, западных людей. А все потому, что в силу нашего исторического отчаянного несчастья, по природе своей, мы все детдомовцы. Детдомовская генетика, детдомовский склад ума. А с ощущением бездомности приходит понимание того, что необходимо самому ориентировать свою судьбу. Это особая, горькая, мудрость несчастья. Но именно так, наверное, и обретается зрелость.
Во мне заложена фатальная убежденность: никогда и ничего не «конструировать» в своей жизни. И упаси Бог не добиваться воплощения в жизнь этих сомнительных «конструкций». Главное — умело плыть по течению, разумно используя его силу, здраво ориентируясь в неожиданных поворотах и зигзагах излучин, радуясь постоянно сменяющемуся непредвиденному ландшафту. Лично у меня любая упертость — вот умру, но добьюсь! — всегда обречена на неудачу. Потому во мне все сильнее доверие к тому, что мы называем течением жизни: она сама все правильно рассудит, сама вывезет, да еще и подскажет: что, как и когда на самом деле нужно делать.
Ну вот, к примеру, почему-то «фатально» не снимается у меня история про Тургенева и Виардо. Лет пятнадцать тому назад мне позвонили с телевидения и предложили: «Давайте сделаем картину про Тургенева». Я ответил, что Тургеневым никогда не увлекался, вот про Бунина снял бы картину, а Тургенев... Но мне сказали, что есть реальный заказ от французов, они готовы оплатить проект. Реальный заказ — это другое дело. Я согласился. В итоге так увлекся историей его отношений с Виардо, что написал целую томину текстов, аж на семь телесерий. Нашли и утвердили актеров на главные роли: Олега Янковского, Таню Друбич. Были, помню, уже и костюмы пошиты. Все, пора снимать. И в этот момент ПВО Советского Союза героически сбила южнокорейский самолет. В связи с чем все нормальные люди мира, как вы помните, тут же порвали с нами всяческие отношения. В том числе и со мной. Соответственно, рухнул и проект.
Но так вышло, что спустя лет десять на меня снова откуда-то выкатились телевизионные французы с прежним предложением: «Давайте сделаем фильм про Тургенева». «Может быть, когда-нибудь позже...» — по началу мямлил я, потому что в ту пору был занят другой работой. Но французы настаивали. И по прошествии какого-то времени они уже были согласны только на то, чтобы я просто продал им старый сценарий картины. Естественно, я стал его искать. Искал везде, где только мог. Но текст словно растворился. В отчаянии я сообразил, что, поскольку мы делали совместный проект, должен был остаться французский перевод. Так что, как и планировалось, я поехал в Париж, где мы условились подписать договор. Но тут оказалось, что и французский перевод нашего Тургенева тоже исчез, мистически и также бесследно. Я, кстати, до сих пор не могу ничего найти. Мне было так жалко, что затея может провалиться, все-таки живые, французские неплохие деньги сулили. И я начал, что называется, гнать французам русскую пургу: «Текст обязательно найдут в Москве. За неделю, дней десять. Ждите». А сам пошел в тамошний книжный магазин, купил три русских сборника о Тургеневе, удачно поселился в шато восемнадцатого века под Парижем, который принадлежал тогда моей знакомой, и за десять дней написал совершенно новый сценарий. А когда закончил работу, понял, что совершенно не хочу это никому продавать. Буду снимать сам.
Вся история предстала для меня в совершенно новом свете. Но, видимо, я и до сих пор еще чего-то недопонимаю во всех этих давних русско-французских музыкально-поэтических виардо-тургеневских заморочках. Потому что, уже сняв треть картины, мы, в связи с отсутствием средств, прекратили работу. С одной стороны, вот вроде бы назидательный даже рассказ о «трагедии художника» в эпоху перестройки. Мне почти что пристало, как бешеному, кусать локти и орать: «Дайте доснять фильм, иначе мое сердце художника остановится, а мой разум художника помутнится и обратится в тлен!..» Но я ничего этого не сделаю. Наверное, судьба хочет распорядиться этим замыслом более сложно и толково, чем я готов сейчас его выполнить. Поэтому я воспользовался случаем и снял совсем другую, вполне даже современную картину «Нежный возраст». И как никогда убежден в точности и своевременности происшедшего.
Все то, что с нами на самом деле происходит в жизни, — всегда умнее наших даже самых умных раскладов. Достаточно быть открытым и доверять живой жизни. Мне вроде бы уже по возрасту пристало иметь хоть какие-нибудь личные «жизненные мудрости». Одну, по собственному опыту, я усвоил точно: «Все, что не делается, — к лучшему». Действительно так.
С Иосифом Бродским у меня связаны очень сильные и довольно странные ощущения. Он один из самых любимейших моих поэтов. И при этом меня нередко одолевает смех, когда я, допустим, решаю, вроде как Пушкина, — «почитать его на ночь». Может быть, это оттого, что я очень хорошо помню тот день, когда мой близкий товарищ, замечательный поэт, к сожалению, недавно умерший, Лева Васильев, сообщил: «В Ленинграде появился один грандиозный рыжий еврей. Поэт. Не важно даже, что он там сочиняет, хотя и сочиняет хорошо. Но он гениально эти сочинения воет! Такое обязательно нужно услышать...» Все это происходило, как вы понимаете, в Ленинграде, в начале шестидесятых. К вечеру мы подтянулись на улицу Полтавская, в пельменную. После семи часов вечера там давали мутную бурду под названием кофе, в связи с чем пельменная именовалась уже «поэтическим кафе». Место было особенное: исцарапанные исключительно похабными надписями пластиковые столы, кафельный пол, слегка присыпанный опилками, — в общем, полное ощущение морга. И вот в какой-то момент не из-за кулис, а прямо из кухни, под неверный могильный свет этой самой пельменной вдруг вышло НЕЧТО. Было такое впечатление, будто это нечто еще и загримировано, потому что таких рыжих волос, как тогда у Иосифа, я не видел никогда в жизни, к тому же они невообразимо клоунскими спиралями торчали вверх. Он полуприкрыл глаза и нечеловеческим голосом действительно потрясающе завыл: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, / На Васильевский остров я приду умирать...» Я тогда ни одной секунды не вдумывался: о чем стихи. Потому что вой сам по себе был исключительной артистической силы. Потом Миша Смоткин, который о ту пору занимался сводничеством тогдашних «интеллектуальных сил» Ленинграда, познакомил меня с Бродским. Мы, что называется, некоторое время даже «корешковались». Но с той поры мы и не виделись. Лишь лет через пятнадцать в Стокгольме я совершенно случайно увидел плакат-афишу, приглашавшую на вечер нобелевского лауреата Иосифа Бродского. Я пошел на выступление, намереваясь припомнить давнее корешкование. А на сцену вышел, как мне показалось, уже очень старый, невероятно уставший человек, почти лысый, куривший папиросу за папиросой (он прикуривал их одну от другой), и стал, уже без прежнего молодого волчьего воя, читать свои новые, действительно гениальные стихи. И я не смог к нему подойти. Это был уже абсолютно другой человек, не имевший никакого отношения к тому «рыжему еврею» из поэтической пельменной, которого я знал в начале шестидесятых.
Такова энергия преображений человека. Иначе говоря — его судьба. Чувствовать в себе потайной и негромкий ход собственной судьбы почти невозможно. Но попытка этот неуловимый и почти неподвластный тебе ход ощутить...
Есть примеры самых разных человеческих преображений. И ничто иное так явно не выдает победу человека над собой или поражение — как лицо. По-моему, самые страшные, виденные мною в жизни преображения — кремлевские. Меня поражает: наши вседержавцы попадают в Кремль вроде бы вполне обыкновенными, нормальными людьми. А выходят оттуда — черт пойми! — какими-то перекореженными руинами, обломками. Ленин в свои последние дни, говорят, не то котеночком стенал, не то по-собачьи с близкими изъяснялся. На моей памяти в Кремль въехал Брежнев. Помню, как все рассуждали: «Это ничего, что он Никиту Хрущева спихнул. Зато молодой, энергичный, красивый...» Так сейчас вот и о Путине говорят. Но какой вскорости же с этим самым Брежневым случился... обвал лица, обруинивание облика. В Кремле что-то «не то» с воздухом, с экологией. Я не знаю, с чем именно, но черти там точно водятся...
Удивительно стареют художники, если они настоящие. Глядя на Пикассо в его восемьдесят пять, на Матисса в восемьдесят, понимаешь, что старость — это золотой период жизни! Насколько же обворожителен образ Леонардо да Винчи в старости. При том, что его юношеский облик все-таки напоминает скорее какого-то симпатявого недопеска. А каким красивым сейчас стал Микеланджело Антониони. Он очень болен, разбит параличом, говорить совсем не может. Но просто видеть его!..
Есть люди, которые только с годами обретают форму. Породу. Такой дар — за правильное житие. Здесь все просто: жизнь нельзя насиловать, нужно очень внимательно вслушиваться в то, что она сама подсказывает. А для этого у каждого человека должен быть свой тайный сговор с жизнью. Личный и очень тайный сговор.
А женские лица — это вообще отдельная история. К тридцати годам почему-то большинство прекрасных, очаровательных барышень превращается в маловнятных теток. Будто лицо вначале любовно лепили-лепили, а потом взяли палку — мол: ну, не получился замысел! — и все посбивали. Смотришь, а перед тобой уже женоподобная котлетина. Но женщинам, безусловно, очень трудно живется в этом мире, труднее, чем нам. Они и более сложно задуманы.
У Станиславского было множество требований к актерам, по этому поводу им написано целых пять томов. А у меня к актерам всего две просьбы: чтобы на работу приходили выспавшимися и, желательно, не с похмелья, то есть чтобы хорошо выглядели, а еще — чтобы знали текст роли. И тогда я буду ласковым. Я ведь на самом деле абсолютно беззлобный и очень покладистый. Лена Комаева в одном из интервью описала целую драматическую сцену, полную подтекстов и колоссального тайного смысла — будто на съемочной площадке я «топочу ножками», крича на нее. Получилась целая легенда о моей «суровости». На самом же деле пусть она скажет спасибо, что я на нее только кричал, а... не убил.
Шли съемки «Нежного возраста». Мы снимали сцену в Париже: героиня Лены — в автомобиле. Для этого, между прочим, было остановлено движение на Елисейских Полях. Когда же все технические моменты были отработаны и я наконец-то прокричал: «Мотор!» — Лена замямлила что-то невразумительное. И я понял, что она просто не знает текста. На что с моей стороны последовала вполне естественная реакция. Я возопил: «Убью!..» Она — в слезы: «Зачем вы на меня кричите!» И до сих пор везде рассказывает, какой я «сложный»...
Сама же Лена — существо вполне необычайное. Девочкой приехала когда-то из Тулы в Москву. Работала моделью у нас, потом успешно в Париже. Сейчас пишет хорошую прозу. На самом деле, черт знает что прошла в жизни. И прошла достойно. Иногда она кажется совершеннейшим ребенком, искренним, правдивым. Но зная профессиональную атмосферу, в которой ей нужно существовать, Лена прекрасно чувствует те моменты, когда важно уметь, что называется, гнать пургу. У меня иногда у самого лодыжки холодеют от того, что она может в две минуты нагородить. Но потом, по здравому размышлению, понимаю, что из всего сказанного ею было правдой, а что — забавным дуракавалянием, которое стоит разделить на девяносто шесть, а потом умножить на пятнадцать. Лена — великий мастер мемуарной мистификации.
Игровая стихия часто спасает людей. Эта потребность есть в каждом человеке. Достаточно сделать усилие, почувствовать в себе эту взрослую дитячесть и вытащить наружу. Иначе — скука, тлен, тоска, гниение...
Ко всему этому, Лена — настоящая женщина. Теперь стремительно исчезающая порода. Одновременно со слегка придурочной, тщательно ею же срежиссированной собственной «эмансипированностью», она является еще и целомудренной «хранительницей женственности». Обыкновенно деловые женщины так мощно перетряхивают свою генную систему, что в общем-то, почти все, в конечном счете, становятся мужиками. Такими странноватыми мутантами, которые время от времени по инерции подкрашивают реснички.
Судьба даровала мне удачу быть близко знакомым, можно даже сказать, довольно долгое время дружить с удивительной моделью и восхитительной женщиной — Синди Кроуфорд. У меня даже возникло чувство, что я довольно хорошо ее знаю и понимаю. Она одна из самых умных женщин, с которыми я встречался. Я всегда ощущал, что у Синди есть некий контракт с жизнью. Вроде как брачный контракт, в котором все оговорено — вплоть до того, что будет, если супруги разведутся через три года после женитьбы, и что последует, если это же произойдет лет через пять. Там настолько четко все расписано, что даже если небо упадет на землю, это нисколько не расстроит устоявшуюся жизнь подобных «контрактников». По природе своей Синди очень здравый человек, позитивистка во всем. Она и сама прекрасно понимает, что только твердые контрактные отношения с жизнью позволили ей стать первой в своей профессии, «моделью моделей». Но при всем этом история ее отношений с Ричардом Гиром — с американской точки зрения, была совершенно абсурдистским порывом, потому что там не было и намека на «контракт». Было этакое чисто русское романтическое безумие. Недаром многое происходило именно в России, в частности, на моих глазах. «Русский след» проявился и при их расставании. Синди рассказывала, как они разводились: «Я ушла из дома, взяв только фотографию Ани», — имея в виду мою дочь, которая ей очень нравилась. Недавно она прислала мне письмо. Я очень хотел, чтобы Синди снялась у меня в последней картине. А она написала, что родила второго ребенка, счастлива замужем, владеет какими-то магазинами. В общем, целиком занята семьей. Я понял, что от тибетско-русского безумия Синди избавилась окончательно.
Мне было любопытно, что она считает необходимым для того, чтобы стать фотомоделью. Она убежденно говорила, что главное --дисциплина: вставать в шесть утра, несколько часов занятий спортом, диета. Мне кажется, подобные меры российскую модель просто убьют! Нашим женщинам, чтобы почувствовать себя богиней, необходима либо какая-то необычайная влюбленность, либо невиданный роман, условно говоря, одновременно с Гагариным и с Березовским, либо хоть анаши накуриться. То есть сделать нечто, что полностью бы оторвало от действительности. Поэтому наши девочки в модельном бизнесе на Западе — это действительно героическое явление. Многие погибают: как мне кажется, там в них истребляется наша русская природная бессмысленно-романтическая окрыленность.
Вообще, возвышенная и столь успешная на Западе русская мода никак не связана с российской реальностью. Более того, она сознательно идет на полный разрыв с нашей реальной жизнью, которая с дикой скоростью прет куда-то назад, чуть ли не в феодальное общество. Да просто сравните облик и костюмы жителей поселка сельского типа Большие Обсеры и дефиле Юдашкина. А высокая мода на Западе существует в огромной слаженной армаде достижений. И то, что на сегодняшний день может являться высокой модой, через год быстро-быстро овладевает массами. Наши же российские самые великие достижения и самые трагические падения — все они основаны на некоем безумии, на принципиальной неконтрактности сознания. Такова, увы, и система государственного строительства в России — абсолютно безумная. На Западе государственники развивают свою систему, с каждым новым президентом ее наследуют и совершенствуют. А у нас каждый новый император отрицает все, что было сделано предыдущим. Такова, видимо, своего рода российская кодировка — безумная невозможность заключить с жизнью хоть какие-то разумные контракты.
Татьяна проходит сквозь разные времена и меняется не так, как хочет того время, а как меняет ее собственная личность.
Таня — жуткий трудоголик. Она и дочь сделала трудоголиком. С трех лет Анна села за рояль, стала заниматься музыкой. Для массы людей естественное состояние — отдыхать, а неестественное — работать. А у Анны все наоборот. Она может встать в абсолютную рань и еще до школы успеть помузицировать часа полтора — если чувствует, что в предыдущий день недоработала. В свои 16 лет она знает три языка. У нее потребность в труде. Я спокоен, Анна вполне уже могла бы зарабатывать себе на жизнь — концертмейстерством, она и музыку сочиняет. Но при этом я поражаюсь, сколько в ней детскости. Ее невозможно представить вне дома. В каком же сплошном мире приятностей она существует! Вот то, что совершенно не было свойственно Тане. Имея прекрасные отношения с родителями и вообще будучи очень домашней, она лет с тринадцати внутренне ощущала себя бездомной и одинокой. Она как-то сразу стала абсолютно взрослым человеком. Прелести детства обошли ее полностью.
Майя ЧАПЛЫГИНА
P.S. Снимать кино — это адский труд. Чудовищный! Убежден: просто за сделанный фильм каждому нужно тут же давать медаль. Каждому, оставшемуся в живых... Когда Михаила Ильича Ромма спрашивали, что самое важное в профессии кинорежиссера, он неизменно отвечал: «Физическое здоровье!» В молодости я думал — это он так шутит, оказалось, все правда. Действительно так
На фотографиях:
- ОДИН ИЗ ЛЮБИМЫХ ПОРТРЕТОВ СОЛОВЬЕВА
- ОЛЕГ ЯНКОВСКИЙ В РОЛИ И.С. ТУРГЕНЕВА
- БРОДСКИЙ — ОДИН ИЗ САМЫХ ЛЮБИМЕЙШИХ МОИХ ПОЭТОВ
- ДРУЖЕСКАЯ БЕСЕДА С М.С. ГОРБАЧЕВЫМ В НЕОФИЦИАЛЬНОЙ ОБСТАНОВКЕ. 2000 Г.
- НА ФОНЕ ПЛАКАТА С ЕЛЕНОЙ КОМАЕВОЙ
- С СИНДИ КРОУФОРД У СЕБЯ ДОМА. 1997 Г.
- ТАТЬЯНА ДРУБИЧ — ГЛАВНАЯ ЛЮБОВЬ СЕРГЕЯ СОЛОВЬЕВА
- В материале использованы фотографии: из семейного архива, Марка ШТЕЙНБОКА, Александра НАГРАЛЬЯНА