ВРЕМЯ РОЖАТЬ

Вместе с писателем Виктором Ерофеевым мы начинаем в этом номере новую рубрику, посвященную литературе ХХI века. Названия у рубрики пока нет: думаем

ВРЕМЯ РОЖАТЬ

«А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, а вы настоящим мужиком...»
Федор ДОСТОЕВСКИЙ

В русской литературе открывается бабский век. В небе много шаров и улыбок. Десант спущен. Летит большое количество женщин. Всякое было — такого не было. Народ дивится. Парашютистки. Летят авторы и героини. Девочки, подсматривающие в щелочку за собственной жизнью, девочки, пишущие матерные рассказы, девочки, жалеющие советских ветеранов войны, и — старые собирательницы пустых бутылок, любящие голышом полежать на высоком склоне Ростовской набережной, а на ночь укрыться в вытрезвителе. Летят железнодорожные проводницы морских животных, летят журналистки глянцевых журналов, знающие химический состав спермы. Летят граненые плафоны сталинской вторичной роскоши. Летит дочь генерала в черном маленьком платье. Летят капитанши милиции, Зойки-помойки, двойные агентши ментовки и мафии, летят киллерши, спасающие друзей детства, заказанных им же. Летят с небес костлявые телеса наркоманки Вики Саморез, летят в летных шлемах Марлен Дитрих и Микки Маус, не признающие друг друга как два культурных антипода. Летят девицы, рассуждающие о факирах, сестры милосердия, работающие в метро, и вегетарианки, которым в прошлой жизни отрубили голову...

Короче, я составил антологию 20 — 30-летних авторов (надеюсь, она скоро выйдет в свет), и вот заметки о новой русской литературе.

Судя по текстам, новая литература не верит в «счастливые» социальные изменения и моральный пафос в отличие от либеральной литературы 60-х годов. Ей надоели бесконечное разочарование в человеке и мире, анализ зла (литература андерграунда 70 — 80-х годов). Под внутренними органами она подразумевает печень и почки. О чем же тогда писать?

Жизнь еще слишком дика, чтобы ее образумить. Но ее нужно, скорее, по-женски вобрать в себя, чем отвергнуть. В подземных течениях новой русской словесности (назовем ее для краткости новым текстом) заметно постепенное ослабление бешено бившей в XX веке эротической стихии, что, по-моему, вообще будет свойственно наступившему столетию. На словесный эротический сигнал звучит насмешливый ответ героини Маргариты Шараповой: «Развел камасутры какие-то». Но это, конечно, не все.

...Мичуринский подход к жизни преобладал в русской литературе в течение двухсот лет. Писателям нужно было вывести новую породу не только людей, но и самой жизни в целом, улучшить ее параметры, отрубить ненужные ветви. Работа селекционера. Как в анекдоте, писатель — бодрый, бородатый — в конечном счете падал с клубники, разбиваясь насмерть.

Женский десант летит вниз не с тем, чтобы повысить удои коров. Это не нимфоманки, готовые признаться во всем. Женская тема спускается сверху как тема «заботы». Других десантов уже не будет, если этот не справится с сохранением жизни. Речь не идет о захвате власти, надвигающемся матриархате. Просто русский язык утратил контроль над словом «жизнь». Он выдал этому слову бесконечное количество полномочий, куда больше, чем европейские языки. Что такое какой-нибудь захудалый life, фотографический слепок регламента, в масштабе разлива нашенской экзистенции? Каждый считал себя вправе употреблять слово «жизнь» как заблагорассудится, притом что ссылка на него казалась сакральной. Его оглушительное значение привело к тому, что вместе со словом обесценилось понятие. Продвинутая культура в конце XX века выразила жизни свое «фе».

Тогда и начался спонтанный бунт. Но не дай Бог начать с нравоучений. Между трех основных позиций, заявленных ныне в русской культуре: моралистического пафоса неосолженицынского толка, «говноедства» постмодернизма и отстраненного эстетизма, который, докатившись из Нью-Йорка до Москвы, кайфует на текстах дурных детективов, — отыскивается четвертая: замирение. Родильный дом не место для дискуссий..

90-е годы пронеслись в воспаленном бреду стеба, смены кумиров, обмена акмеистов на Хармса, языковой революции, вытекшей из лагерной зоны, наркотических упражнений, триумфа давным-давно бывших фарцовщиков. Впрочем, новое слово молодых, которое, к счастью, расстается со стебом, сначала приобретя лишь хватательное значение «дай!», делает поразительные успехи, учит русский язык активизму и двинулось в гору, дойдя до отметки «средний класс». Жизнь слишком засрана, чтобы медлить мириться с тем, что «правильно» и что «грамотно». Ключевые слова русского неоконсерватизма. Сможет ли новый текст рожать, покажет вскрытие. Мобилизованы батальоны рожениц. Выяснилось: не хватает женщин.

Из предмета культуры женщины становятся ее субъектом. Раньше ими восторгались, бросали под поезд, все делалось за них. Их роль в русской прозе маргинальна. Ни одна не стала Достоевским. Культовые имена русских поэтесс — при всех их достижениях — невозможно связать с глобальными прозрениями. В лучшем случае поэтессы были внеисторичны. Большой мемуарный суд, который женщины-жены впоследствии сотворили, был судом над мужской историей. Они объявили себя ее жертвами. Это был тоже необходимый внеисторизм, его не хватало России. Но альтернативы, кроме своего курсива, не предложили. Женщины-судьи оказались во многом несправедливы, потому что находились в другом измерении. Мужской взгляд был всегда объемнее, мужчина владел ситуацией. Однако к концу века женщины сохранились лучше. Коллективная вина пала на мужчин.

От кого рожать?

Трепетной молодой героине противостоит устойчивый, забуревший герой среднего возраста. Мужчины поддакивают: бабы, вы лучше. Больше того, мужчины перестают быть характерами, это привилегия женщин. Базаровы отдыхают. Современные русские женщины быстро прошли стадию освобождения от табу, попробовали наркотики, научились нежно ругаться матом, поцеловались с парикмахершами в сиськи, еще как-либо лесбийски отметились — сравнялись с мужчинами, не этим стали интересны. Прошел период раскрепощения, необходимый, но не достаточный. Девочек из рассказа Александра Кутинова «Рай» уже не смутишь сценой траха. Они подсматривают, чтобы хохотать. Мир первоначально освоен и нестрашен. «Ведь мы же не боимся? Ведь нам же нечего бояться? Ведь нас не победить? И так будет всегда?» — это звучит как вопросник-манифест.

В русскую литературу входит десант маленьких женских Монтеней, предлагающих азбуку самоописания и самопознания. Это творчество пожилых девушек, очень рано собравшихся с мыслями. Русские героини стали сильнее, когда научились снимать конфликты. Они увидели жизнь как хрупкий ствол дерева. Жалеть — и Шарапова жалеет морских животных. В рассказе «Сады» героиня, транспортирующая замученных пересылкой моржей, выпускает их на остановке из поезда — в местное болото, они там, наверное, не выживут, но пусть хоть на минуту оторвутся.

Мужчины подвели культуру к ее завершению. Закончились экстремальные стили. Как всякая экстремальность, они враждебны рождению. Мужчины написали черные квадраты, разнообразные поминки по Финнигану. Уперлись в предел под названием человеческий удел. Последними к пределу подошли в России московские концептуалисты. Постояли, пожали плечами. Они никогда не интересовались простыми формами жизни. Смешно сказать, но никто из них даже не выучился водить машину. Они хотели стилевой дистиллированности. Худшие утонули в чернухе, не ими изготовленной, рассказав предварительно, как они обосрались. Но слушателей их рассказов набиралось все меньше и меньше.

Нужно отойти от стены. Пространство небольшое, хотелось бы иметь больше, но все-таки не клетка. Отойдите от стены. Не бейтесь головой о стену. Пробовали тут всякие — ничего не получается. Но можно зато полетать. Как сделали женщины. Или сделать вид, что летишь. Культивирование чинов, званий, обойм привело к дикой агрессивности русской писательской среды. К истерическим выяснениям отношений. Когда стало нестрашно, неденежно и даже непрестижно быть писателем, когда во главе рынка оказались не те, кого назначили, а премии получили не те, кто отличился, и критики не справились с простым заданием литературного гостеприимства, писательские рожи совсем перекосились.

Новый текст уверен: талант и деньги совместимы. Он циничен ровно в той степени, в которой боится — но не Интернета, а статуса «перегноя». Думает о будущем, но в завтра не верит. Не хочет никакой политики, не потому что неразборчив, а — «противно». Все бы ничего, если бы не Россия. Россия в новом тексте откладывается на потом, поскольку с ней ясно, как никогда, диагноз — параноидальный бред. Никто не берется делать прогнозы. Болезнь затянулась. «Друзья или враги мы с Германией и с этим ебаным кайзером, для меня и для русских совершенно безразлично. Россия будет жить!» — утверждает герой одного из рассказов Сони Купряшиной Лев Толстой. Люди живут, обдираясь о Россию, они уже больше никакие не славянофилы, им бы хотелось, чтобы все устаканилось. С толпой определились. С большевиками тоже. Закончилась эйфория пьянства. Алкоголик понизился в должности. Вместо пророка он стал немытым человеком с тухлым дыханием. Его жалко, но лучше держаться на расстоянии. Провинциальное пространство заплыло сказкой. Зачарованная, очарованная Русь обернулась у Александра Селина серым волком. Все куда-то пропадают, и если понятно почему, непонятно зачем. Смешно, но уже надоело смеяться.

Русские всегда поражали мир своими литературными страстями. Теперь, кажется, одних страстей не хватает. Слова Гамлета, славящие союз «крови и разума», лучше всего подходят к молодой русской прозе. Именно это делает ее вменяемой. Она входит в XXI век с ощущением, что, как пишет Анастасия Гостева, «все только начинается, что все впереди и сейчас произойдет какой-то взрыв». Этот взрыв предвещает радикальный сдвиг русской ментальности в сторону самосохранения. Групповой портрет поколения в полете на фоне тоски по оседлости.

Виктор ЕРОФЕЕВ