«МОЕ ПОКОЛЕНИЕ ВСЮДУ ОПОЗДАЛО»

Мы встречались с Валерием Приемыховым два-три года назад. Первое, что поражало в нем, это полное несоответствие «крутому» супермену из «Холодного лета пятьдесят третьего» и «Пацанов». Он явно был не уверен в себе, в том, что говорит, и, как профессиональный актер, еще и наигрывал эту неуверенность, косноязычность, перескок в разговоре с одной темы на другую: мол, полюбите нас черненькими... А, в общем, писатель и не может, наверное, не быть косноязычным. Зачем и писать, если и так все сказать может?

Валерий ПРИЕМЫХОВ:

«МОЕ ПОКОЛЕНИЕ ВСЮДУ ОПОЗДАЛО»

О ПОКОЛЕНИИ

Мое поколение как-то всюду опоздало. Я с 43-го года, мои сверстники, с 41-го по 45-й год, как-то мимо всего прошли. В «оттепель» мы были маленькие, Венгрию 56-го не заметили, Чехословакия 68-го уже не удивила. Когда мы вошли в жизнь, все было запрещено. Нам во Владивостоке пьесу «Четвертый» по Симонову запретили: мол, пацифизм, американские солдаты хорошие, как такое может быть?.. А потом и перестройка для нас опоздала: слишком много сил угробили на застой, чтобы научиться понимать себя, чтобы иметь право на собственное слово. От тебя должно было оставаться честное имя, которое и было самым большим богатством. Поэтому закрытая картина значила больше, чем официальная награда. Поэтому все знали, что пьяный Эдик Володарский звонил Сизову: «Я тебя в гробу видел! Я таких, как ты, директоров, четырех пересидел и еще стольких же пересижу!» И, в общем-то, оказался прав. Это как Володя Ежов хорошо сказал: «Жалко, от многого придется теперь отказаться». Потом подумал немного: «И Мишку Шатрова жалко. Ему придется отказаться — от всего».

О НОВЫХ ЛЮДЯХ И ВРЕМЕНАХ

Вот я прилетел из Германии, схожу с самолета, а вместе со мной сходят мои соотечественники — новая популяция людей. Я все думаю, откуда же они взялись, где были, как подрастали? У них тип лица другой, строение тела другое. Это как на Востоке, где считается красивым не поджарый, не подтянутый мужчина, а покрытый легким жирком, с мягким животиком. Вот у них тип лица такой «с животиком». И когда говоришь с ними, все время натыкаешься на недоумение. Я говорю: «Почему в армии плохо, там хорошо». Они — раз! «Как так?» Они как бы единственный ответ ищут, как надо. И даже молодые режиссеры вроде бы бушуют, бунтуют, а хотят сделать так же, как тот или этот, опереться на что-то. Или, например, в нашем поколении была доблесть напиться. Вот, говорили, настоящий писатель: сегодня с утра пьет и вчера валялся. А тут еще до всех этих реформ смотрю, а им как-то это не очень. Я кому-то сказал, а он отвечает: да они на наркотики перешли. Или на компьютеры, неважно. Или в православных приходах смотришь: молодых очень много, к Богу обратились, детишек рожают. Другие люди.

Я еще в 90-м году снимал, как режиссер, в Крестах, так мы не могли найти человека, который бы знал блатные песни. Все пели «под Окуджаву», «под Высоцкого», а я помню, когда блатные Высоцкого не принимали, потому что очень четко чувствовали в нем игру, иронию над их сантиментами, его отношение к ним. А сейчас общий тон становится как бы криминальным. И даже те, кто постарше меня, очень быстро его поймали. Дело ведь не в том, что убивают. Это отвратительно, страшно, и все. Криминализация в том, что академики или министры говорят «завязал», «на стрелку» и тому подобное. И потом я с вами разговариваю, у вас глаза блестят, вы киваете, а когда разговариваешь с таким человеком, он как бы не реагирует. И ты начинаешь метаться. Раньше был «начальственный» стиль, а теперь стиль «крутого»: чтобы глаза пустые. Ведь какая у нас разница с Западом? Если там человек мерзавец, так он воспитанный мерзавец, в рамках закона живет, улыбается тебе, приглашает куда-то, хоть ты и знаешь, что он мерзавец. А если у нас мерзавец, так сразу видно, что мерзавец во всем.

О ПРОВИНЦИИ И СТОЛИЦЕ

Я сам из провинции и бываю там часто, и чувствую ее хорошо. Я до сих пор себя в Москве провинциалом чувствую. Туда новая жизнь медленно доходит. Евтушенко стихи в Политехническом читал, а туда это через несколько лет докатывается. Когда приезжали из Москвы, говорили с ужасом: «А знаете, что у них официанты мужчины!» Им говорят: «Да ладно врать...» — «Точно». Наверное, в моем поколении тоже были гениальные бизнесмены, кто теперь знает? Я помню, как у нас в классе разбирали мальчика, который помогал матери торговать на рынке картошкой. Какой после этого Ротшильд возникнет? Для меня как самое страшное воспоминание: приезжаю в Комсомольск-на-Амуре, а там участки по шесть соток нарезают. Да там пять тысяч километров в одну сторону и в другую, никого нет, пустыня, бери хоть по 10 километров, если можешь обрабатывать. Нет, шесть соток и чтобы подвал не глубже двух метров и не выше полутора. Сам я, когда учился, подрабатывал кочегаром, потом дворником в библиотеке Ушинского напротив Третьяковки, замечательное место. А на курсе кто-то джинсами приторговывал. Так на него пальцами показывали: вон придурок пошел, фарца, джинсами торгует. Да, я бедный, а у него все, но он меня угощал, потому что понимал, что он никто, фарцовщик.

Сейчас подвижка какая-то идет, но до провинции все равно не доходит. Во-первых, очень бедные, а от этого жуткий комплекс неполноценности. Денег нет. Кто-нибудь из больших людей приезжает на Дальний Восток, детям конфеты начинает раздавать. Это дальневосточникам, которые такие крутые, с лова приходили, из тайги, ехали в Сочи и так гудели, что грузины говорили: во ребята гуляют, сибиряки! А тут мужики вынуждены жить за счет жен. И на самом деле политизированы только Москва да Питер. А провинция читает мало, телевизор смотрит без любопытства: а-а, ну это подонок, он такой финт сделал, а это шпион. И человек успокаивается: картина мира ясная.

СУДЬБА АРТИСТА

Судьба у меня была не очень праздничная, хоть я потом две Госпремии получил. Институт в 31 год окончил. Ничего не получалось. Мой первый фильм был признан худшим фильмом года. Тогда в «Советском экране» был список самых лучших, а в конце самых худших. Мой на первом месте был. Мне всегда хотелось делать такие простые, человеческие, теплые истории. Как то, что американцев в годы Великой депрессии выручило или итальянцев после войны. Вообще-то я всю жизнь хотел быть писателем. Жил в маленьком таежном поселке на Дальнем Востоке, мой первый рассказ опубликовали, когда я учился в шестом классе. И в Москве прошел по конкурсу и в Литинститут, и во ВГИК на сценарный. Пошел на сценарный, потому что думаю: писатель — это все-таки сложновато. А до того окончил Дальневосточный институт искусств и два сезона отработал в театре. Мне там как-то не понравилось, особенно провинциальный комплекс. Приезжает мальчик из Москвы, ему актрисы чай носят, а я знаю, что он в Москве по редакциям бегает, работу выпрашивает. Нет, думаю, надо в Москву ехать.

И артистом стал случайно, благодаря Динаре Асановой. У нее в фильме «Жена ушла» должны были Высоцкий с Мариной Влади играть, им не разрешили, и играли мы с Леной Соловей. И в «Пацанах» все против меня были. Настаивали, чтобы играл Родион Нахапетов, но Динара отстояла. Я ей многим обязан, потому что, как Шабельский говорит у Чехова в «Иванове»: «Самое страшное, это когда тебя не видят и не замечают». Когда я начал играть, первые слова, которые услышал: «Зачем хорошему сценаристу быть плохим актером?» Детские фильмы потом давались с кровью. Считалось, что пацаны должны любить таких шварценеггеров. Оператор говорит: «Валер, давай ты побежишь купаться, потом подбежишь к турнику и пятнадцать раз подтянешься». Я говорю: «Как ты это себе представляешь?» — «А мы подставим другого мужика, ты только руки подставлять будешь». Или случай на съемках «Холодного лета пятьдесят третьего», когда пробовали Машу Шукшину на роль и я должен был хватать ее на руки и тащить к лесу. А она здоровая такая, я говорю: «Как я ее схвачу? Мне бы самому эти сто метров добежать».

А оказалось, детям вовсе не сильные нужны. Им нужны те, которые на инструментах играют или с тараканами в голове вроде буддизма какого-нибудь. А взрослым верят тем, которые не врут. И если не врешь, ты можешь быть каким угодно. Они очень внимательно следят, как ты сидишь, как куришь, и все время ждут, когда ты облажаешься. И при этом еще какого-то консерватизма от тебя ждут, дидактики, чтобы ты был собой, взрослым, под них не подлаживался.

КТО КАК УЙДЕТ

Трудно сказать, хуже ты стал жить или лучше, как жил, так и живу. Перед отпуском цен в начале 90-х в какой-то момент в первый раз в жизни богатым стал, «как негр», как говорил Том Сойер. У него тогда два доллара появились, а у меня 38 тысяч рублей. Сразу открыли три сценария, и, как сейчас помню, очень хотел купить телескоп. Я уже понимал, что идет обвал денег, а на Арбате продавался телескоп за 700 рублей. Никогда ведь за те 700 рублей такого не купишь, но это еще надо дойти до Арбата, до магазина «Фотография и оптика». Так и не дошел, телескопа не купил, все деньги пропали.

Новая жизнь — это как выбирать между молодостью и старостью. Вроде все изменилось, а ведь прежнего советского кино больше не будет. Я как-то с Ольбрыхским в Польше разговаривал: молодые никогда не поймут, что такое успех в кино. Когда «Холодное лето пятьдесят третьего» за год посмотрело 60 миллионов человек. А иногда, наоборот, я думаю: вот бы не уезжал никуда, остался на Дальнем Востоке, стал бы директором какого-нибудь строительного треста, приватизировал пол-Благовещенска, в баню бы ходил, ребята вокруг были бы с бритыми затылками, деньги от жены прятал. Самое страшное в актерской судьбе, как и в любой другой, это принять правила игры, которые тебе навязывают. Я помню, когда приехал после «Пацанов» в Киев на фестиваль, вся студия сбежалась, все бабы-монтажницы — посмотреть на этого супермена. И вдруг слышу: «Господи, разговоров-то...» И ты тут же включаешься: ага, хотите видеть из этого фильма или из «Холодного лета» — вот вам. А потом клянешь себя, чувствуешь жуткое опустошение. У меня это на физиологическом уровне.

Почему все так рано умерли — и Высоцкий, и Динара Асанова, и Шукшин? Да потому, что им ведь не только деньги, не только положение в обществе было нужно, еще какое-то служение было. Говорят: кино — это аттракцион, к жизни отношения не имеет. Может, и так. Но ведь уйдем мы из жизни не то что с позой, что там учителя или жрецы, но что была в этой профессии и какая-то задача, служение было.

Игорь ШЕВЕЛЕВ